Волосы Лорелеи

 

1.

 

Война не дошла до деревни три версты.

С начала октября стала слышна сперва глухая, потом все более явственная и громкая канонада?–?рокочущие звуки, похожие на проползающую стороной грозу, сменились тяжкими и тупыми, бухающими, раскатывающимися ударами.

Пожилые мужики, бывшие ещё на германской, прислушивались, толковали:

–?Эк лупит! Десятидюймовка, не меньше.

–?Теперь в дюймах не считают. Теперь в энтих… как там… миллиметрах.

–?Один хрен. Лупанёт по избе, и костей не соберёшь.

–?А похоже, мужики, дело худо. Немец вон куда зашёл. Поди, скоро и к нам ждать надо дорогих гостей.

–?Ты что думаешь?

–?Думаю, сидеть надо, пока сидится, а уж коли ясно станет, что не миновать нам под немца лечь?–?сниматься и уходить с войсками. Одни пойдём?–?пропадём, а при военной части чем-нибудь да поживимся.

–?Поживишься тут… Видал, вчера наши проходили? Спросил командира, куда?–?он мне: кудыкать плохая примета, папаша, идём на переформирование. Зима, похоже, лютая будет, а они в ботинках с обмотками да в шинелишках поверх гимнастёрок. И голодные все?–?аж глаза блестят.

–?Да-а, напинал нам немец так, что зад дымится. Москву, похоже, кругом обложили.

–?Кабы кругом, так они бы с восхода появились. А там пока тихо. В клещи норовят взять. Я вчерась у учителя книжку школьную попросил, энту… как её… географию, ну, где карты нарисованы.

–?Атлас.

–?Во-во. А командир-то вчерашний мне политинформацию сделал, как я ему сказал, что мы тут без радио пропадаем: говорит, немцы стоят под Калинином и под Тулой. По картам выходит?–?точно, клещи. И ещё он мне втихаря буркнул, что они уже в Клину и на Дмитров прут.

–?Едрит твою! Это ж до Москвы рукой подать!

–?Рукой, да не ногой. Ты кругом Калинина бывал?

–?А то.

–?Так должен знать: что здесь, что там в наших местностях сплошная мокреть, болото. Вон снегу сколько нападало?–?по самое это самое. И дороги отродясь были такие, что кони по пузо вязли. Вот я и думаю: не пройдут немцы за Волгу?–?завязнут зимой в снегу, летом в трясине. Растянулись они широко, выдохнутся скоро. Из самой Германии идут, две тыщи вёрст, как не растянуться.

–?Тебя бы в генералы произвесть.

–?Не зуди, Трофимыч. Ай на войне не был?

–?Та война?–?этой не чета.

–?Не скажи. Мы тогда в окопах вшей давили и в атаку пешком ходили. А теперь война быстрая. И кто сдуру без удержу разбежится, тот первый язык и высунет.

Вьюн слушал пожилых мужиков внимательно. Они его от себя не гнали, потому что он никогда не вмешивался и вопросов не задавал?–?только слушал. Не гнали потому ещё, что жалели парнишку?–?от отцовой дури на сенокосе пострадал, тот его посылал бежать впереди косилки, глядеть, чтобы камни не попались, а то поломается косилка, и пришьют вредительство?–?и запнулся малый, упал под ножи, отец недоглядел. Пересекло сухожилия на левой ноге. Возили в город, лечили-лечили?–?без толку, вывернулась нога чуть не коленкой назад. Траченый остался парнишка, ни на войну не возьмут, ни девки замуж не пойдут за колченогого. А Вьюном прозвали за то, что ловко умел плавать?–?в деревне мало кто умел, плескались у берега, взрослые мужики так и совсем не купались, считали зазорным. Он и теперь, с вывернутой ногой, воды не боялся, всё так же ловко перемахивал речку туда-обратно.

Ранним ноябрьским утром у всех захолонуло сердце: за околицей, в полуверсте, прямо у дороги мелькали видные даже в мутноватом тумане отблески машущих лопат?–?окапывался стрелковый взвод. Пролетел слух: «Наши в оборону встали. Стало быть, немец рядом. Вот-вот будет здесь». Деревня попряталась по избам. Сидели тихо, как мыши, некоторые молились.

Бой начался неожиданно, вроде как ни с того ни с сего. Винтовочные выстрелы, пулемётные очереди, разрывы гранат. Затих?–?и опять начался. Часа полтора шла стрельба, непонятно было, что делается, кто кого?–?поглядеть боялись даже издали. В середине дня разом всё стихло. Наконец послышался нестройный топот ног?–?и отрывочные разговоры долетели. Говорили по-русски. Через деревню, поломав строй, толпой уходили десятка полтора человек?–?всё, что осталось от взвода.

Пожилые мужики вышли им навстречу. Взвод вёл старшина?–?грязный, словно в луже вывалявшийся, неделю не бритый, с обтянутыми сизыми скулами.

–?Что там, ребята?

–?Отбились. Уходим. Патронов больше нет.

–?А немцы где?

–?С десяток их там остались лежать. И наших столько же. Вы, мужики, если сможете, похороните. На мотоциклетках они были, вроде как разведку делали. У нас приказ был?–?задержать.

–?А командир ваш где?

Старшина невесело ухмыльнулся.

–?Теперь я взводный командир. Повышение вышло. Да вы, мужики, особо не дёргайтесь. Немец, похоже, сюда не сунется. Сил у них уже нету по фронту наступать. Я вам точно говорю: они засели в Калинине, южнее прорвались до Яхромы?–?клиньями, там их везде держат. Скоро сибиряки подойдут, Первая Ударная?–?слыхали? Тогда и повоюем. Да вы на меня не глазейте, я не штабной, я с тридцатого года в форме, нюх имею. Вы вот что скажите?–?не найдётся ли мерина какого кривого с телегой? Мне бы раненых посадить, а то не добредут.

Старшина оказался прав.

С полмесяца деревня жила в глухой неизвестности. Слышалась на юге канонада, наносило по небу жидкие клочья желтоватого остывшего порохового дыма, словно от дальнего лесного пожара, пролетали изредка самолёты?–?но немцы деревню не занимали, и наши ниоткуда не подходили. Никто не появлялся, даже районное начальство. Мужики втихаря пересмеивались: драпанули, сердешные, аж до самого Рыбинска, и дорогу назад со страху позабыли.

В середине декабря стали просачиваться слухи, что Калинин отбили, что Москва стоит, что из-под Яхромы немцы откатились на запад дальше Клина. А больше под серым куполом декабрьского неба, в глубоких снегах, под треск сильных в этом году морозов?–?ничего не происходило, словно было здесь не ближнее от столицы место, всего-то две сотни вёрст, а таёжная сибирская глушь.

К марту в деревне остались только трухлявые деды невоюющих возрастов, инвалиды, пожилые бабы, сопливые пацаны и девчонки?–?и колченогий Вьюн. Вернулось районное начальство и начало командовать. Всех годных к делу прихватили и поразобрали приказами кого куда?–?на лесозаготовки, на торф, на погруз-разгруз.

Было голодновато. От одного взгляда на мёрзлую картошку мутило, хлеба не видали уже давно. Однако деревня кое-как выживала старыми ухватками и запасливостью. По подклетям почти у всех были припасены кадки солёных грибов, мочёной брусники и клюквы, хранилась в песке потыренная в неразберихе с колхозного поля кормовая брюква?–?не больно вкусная, живот с неё пучит, но сытная, особенно если запарить в горшке. Травознаи запасали земляничные листья для «чаю», калгановый корень?–?лечить цингу и заеды. Некоторые даже сумели тайком завести в лесной чаще старинные дупляные борти?–?ставить ульи на усадьбе не решались, начальство грозилось обложить их налогом. И конечно, все втихую рыбачили. Чинёные-перечинёные бредни и верши заплетали по прорехам суровыми нитками и берегли запрещённые орудия лова пуще глаза.

Вьюн ещё в январе стал примысливать насчёт известной ему в дальнем речном затоне зимовальной ямины?–?там набиралась пропасть рыбы, только зимою её сквозь толстенный лёд было никак не добыть, а в марте?–?самое время, пока лёд не взялся водой и рыба не начала очухиваться.

Под вечер, таясь, он отволок к месту добычи салазки и корзину-плетушку, закопал в снегу на опушке леса. Переждал ещё сутки?–?и вновь под вечер, прихватив топорик, острогу и пешню на короткой рукояти, пробрался задами и раменьями к затону.

Всё вышло, как он хотел. Пробил пешней лунку, стал обкалывать её по краям топориком, лёжа на животе. Когда раскрылась майна приличная, полусонные, задохшиеся в зиму рыбины начали подвсплывать к свету и свежему воздуху. Он следил за ними, ловко выхватывал и отбрасывал подальше в сторону, чтобы прихватило морозом. Потом взял острогу и прогрёб-протыкал дно ямины. Повезло?–?насадились несколько налимов и пара сомят. Выколотый лёд он побросал обратно в майну, накидал пригоршнями снегу?–?чтобы за ночь опять схватилось, а то пуганая рыба, надышавшись, взбодрится, отойдёт с ямины, и тогда ищи-свищи её. Лучше всего было бы, конечно, по старинному способу протащить через две полыньи подо льдом бредень, выгрести рыбу начисто?–?да такое дело без помощников не сладишь, а помощники свою долю потребуют.

Было уже совсем темно, когда он приволок пудовую тягу на салазках домой. Отец не видал?–?спал. Мать тихонько погладила его по спине, накинула платок и побежала на двор перекладывать рыбу в бочку. Он выпил кружку отвара брусничного листа, съел пару склизких, как мокрое мыло, варёных картофелин и улёгся на лавке под тулупом. Засыпая, подумал: хорошо, что снег пошёл?–?к утру все следы засыплет. И беда?–?соли нету. Придётся рыбу так смолотить, пока мороженая, засолить нечем; чуть потеплеет?–?она и завоняется.

Другую зимовальную яму он пошёл брать, когда дневные тени от деревьев из зеленоватых сделались синими, а вокруг стволов появились в снегу круглые выемки?–?солнце пригревало, двинулся под корой сок, зима шла на убыль, хотя по ночам ещё заворачивало холодом.

Продолбил лунку, вырубил полынью, прилёг на живот, подложив под себя две поперечные ольховые слеги?–?для острастки, лед уже был слабоватый?–?и изготовился не пропустить, когда в чёрной воде мелькнёт тусклым серебром бок всплывающей рыбины?–?как вдруг из-под кромки полыньи в мягко вспухающих водоворотах стремнины вымахнула ему навстречу человеческая рука.

Айкнув от страха и неожиданности, он отпрянул. Но быстро справился с собой?–?привык быть всегда один и рассчитывать только на себя. Натянул, от брезгливости, дырявую рукавицу, подполз обратно, глянул.

Рука всё так же моталась в струях.

Невезуха. Пришёл за рыбой, нарвался на утопленника.

Стиснув зубы и глухо выругавшись, он ухватил мёртвую руку, потянул. Она подалась легко?–?в неровном чёрном вырезе полыньи показалось тело лицом вниз. Привстав на колени, он чуть подался назад от края, чтобы лёд не обломился под внезапно удвоившейся тягой, примерился и с силой рванул на себя. Тело до половины выскочило на лёд. Он ещё немного попятился, сдвинул под себя слеги, лёг, вцепился в холодную кисть и начал отползать, не отпуская.

Когда лёд перестал заметно прогибаться под ним и слегами?–?а это значило, что глубины нет и лёд лежит на прибрежном дне?–?он встал в рост, склонился и с усилием перевернул мёртвое тело на спину.

Это была баба. Молодая. Не наша.

Вьюн видал убитых. Вернее, одного умершего. В двух верстах от деревни, в лесу, на сухом бугре, когда ходил за грибами в конце сентября, поднимался по склону бугра, шаря под приметными кустами в поисках подберёзовиков (их тут раньше страсть сколько водилось), и, подняв невзначай голову, до смерти перепугался: в десяти шагах от него, прислонившись спиною к стволу берёзы, сидел наш, солдат, мёртвый. Шинель от пояса донизу с правой стороны была густо пропитана кровью и уж побурела, по серому лицу ползали ленивые сентябрьские мухи, тусклые приоткрытые глаза ничего не видели. Похоже было, что отбился от части раненый, заплутал в лесу?–?и умер от потери крови. А может, со страху мотанул наобум, обессилел, сел?–?и больше не встал.

Вьюн тогда никому ничего не сказал. На другой день вернулся?–?поглядеть. Так целую неделю возвращался к лесному покойнику, сперва дрожа мелкой дрожью от страха, а потом перестал бояться?–?только заходил с наветренной стороны, потому что от покойника сильно смердело?–?сентябрь стоял теплый. И наблюдал, поташниваясь, прикрывая рот рукой, как день ото дня менялось мёртвое тело, как раздулся безобразным барабаном живот, как подогнулись в коленях и раскорячились ноги, словно покойник собрался пуститься вприсядку, как округлилось и опухло лицо и набрякли чёрные губы, а сквозь лопнувшую на правой ноге порточину выпирает бедро в густеющих чёрно-зелёных пятнах…

Выпал снег, ударили морозы, покойника припорошило и скрыло. Вытаял он только к апрелю и был уж другой?–?иссохший полускелет, кое-где лишь сохранивший лоскутья кожи, жалко и вроде как недоуменно глядевший пустыми глазницами склонившегося набок черепа, над которыми из-под сопревшей шапки торчали и жутковато пошевеливались на ветру пряди уцелевших волос, словно просивший милостыню в вывернувшиеся наружу и распавшиеся костяные пальцы, похожий в почти не повредившейся шинели на одинокую сморщенную горошину в завялом стручке.

А эта была не такая. С ней что-то неладное сотворилось.

Вьюн уж тогда совсем удивился, когда, напрягая все оскудевшие от голода силёнки, сволок её со льда к урезу, под торчащие из снега ракиты.

Холодная?–?да. Понятное дело?–?в ледяной воде была, подо льдом. Но не восковая, не с синеватым от удушья лицом, как обычные утопленники?–?белая и чистая, словно только что окунулась. Одежда на ней была мужская, форменная?–?куртка, брюки, ботинки?–?но ладно пригнанная по фигуре и совсем целая, нигде не повреждённая. На руках, лице и шее?–?открытых местах?–?ни царапины, ни ссадины. Узкие чёрные погоны, по краям отделанные белым, на погонах по одному кубарю, на левом рукаве куртки чёрная лента с непонятной немецкой надписью серебристыми буквами, на правом рукаве?–?нашивка, на груди куртки справа над карманом угловатый фашистский орёл.

Вьюн вытащил её на берег, положил навзничь. Отдышался?–?и поволок дальше, наверх. Как во сне, приподнял тело?–?странно лёгкое, покойники всегда тяжелыми кажутся?–?и прислонил к стволу сосны, уместив в той же позе, в какой тогда нашёл мёртвого нашего.

Думать не хотелось, однако он пытался.

Речка бежит с запада. Стало быть, девка эта?–?немка, форма на ней немецкая, на наших девок вовсе не похожа?–?утопла уж давно, когда немцы недалеко стояли, всю зиму подо льдом пробыла, и вот сейчас, как на грех, вывернулась ему в руки?–?принесло течением, что ли… Ерунда! Не могла она такою остаться, будто с полчаса как ушла под воду. Вода человека не бережёт.

А?–?вот она.

Снег вокруг лежавшей немки пропитался сбежавшей с мундира водой, светлые волосы на ветру начали заметно просыхать. И губы у неё были не синие?–?розовые. Вот-вот сейчас откроет глаза.

Ведьма. Русалка. Колдунья немецкая.

Позабыв про рыбу, он тихонько попятился, не сводя глаз с утопленницы, потом повернулся и что было сил зашкандыбал на подворачивающейся ноге прочь. Но не побежал?–?совестно было и неловко.

 

2.

 

Лето обещало опять быть жарким, как и первое военное. Солнце в конце апреля припекло, в считанные дни вершины бугров и пригорков оголились и просохли, речки и ручьи переполнились мутной водой. Только в ложбинах на северной стороне и по чащобам прятались сугробы грязного снега.

Деревню лихорадило?–?посевная. Сей в грязь?–?будешь князь. Грязь грязи рознь, говорили старые мужики, после такой зимы в холодную землю сеять опасно, закоченеет зерно и вымокнет, подождать надо до Николина дня,?–?но их быстро затыкали: фронту нужен хлеб.

Вьюна приспособили кочегаром на жуткую машину?–?газогенераторный трактор. Целыми днями он, набивая кровавые мозоли, колол осиновые поленья на чурки, заправлял чурками башенку-печку газогенератора, разжигал?–?а однорукий, вечно пьяный тракторист поглядывал на его работу и бурчал, что медленно справляется; потом командовал: «Залезай, убогий!»?–?и резко рвал с места; притулившись позади кабины, Вьюн следил за вихляющимся, кое-как починённым кузнецами плугом, дышал угаром от газогенератора; несколько раз надыхивался едва не до потери сознания и вовремя успевал соскочить, чтобы не свалиться под лемехи. От угара тошнило, стучало в висках, дико болела голова, потом отпускало.

Тракторист день ото дня становился всё злее. Когда он вернулся с фронта без руки, от него ушла жена. Он запил, запивал тяжелее и тяжелее?–?пока однажды в середине рабочего дня, отойдя в кусты справить малую нужду, вдруг сипло обматерился, заскрипел зубами и упал ничком?–?помер, сердце разорвалось.

Другого нашли не сразу?–?послали в город, в соседних деревнях никого знающего не было. Вьюну выпали несколько свободных дней. В один из них он скрадом ушёл в лес.

Вокруг приметного места он сперва долго кружил?–?боялся. Последние шаги одолел, присев на корточки, полуползком, борясь с желанием лечь в сухую прошлогоднюю траву. И когда присмотрелся сквозь голый красноватый бересклет?–?увидал её. Осторожно подполз, огляделся, хрипло прошептал: «Эй!»?–?самому показалось, что крикнул.

Она не двинулась. Все так и сидела, как он её усадил?–?прислонившись спиной к стволу сосны, руки на коленях, голова слегка запрокинута, глаза закрыты. Ничуть не изменилась?–?не тронула её смертная гниль. Только лицо было чуть припорошено розоватой сосновой пыльцой.

Тронув не без робости её руку, Вьюн подумал, что рехнулся умом: рука была тёплая. Но не человечьей теплотою живого тела?–?а просто гораздо теплее тела мёртвого, так, как бывает тепловата и одновременно прохладна нагретая солнцем кора рябины или молодой берёзки. Поднял кисть руки, отпустил?–?она безжизненно упала.

Быстро свернув из берёсты крохотный туесок, Вьюн спустился к речке, набрал воды?–?глотка два. Оттянул ей нижнюю губу и попробовал влить воду в рот. Не приняла?–?вода отстранённо скатилась по подбородку. Ожесточась, он царапнул её по тыльной стороне ладони острым краем бутылочного донышка, которое носил в кармане заместо ножа. Царапина появилась, но кровь не выступила.

Оставалось одно. Он дрожащими пальцами расстегнул у ней ворот куртки. Под курткой оказалась вроде как гимнастёрка, но тоже на пуговицах, распашная. Он расстегнул и её. Дрожа и тяжело дыша, распахнул?–?первый раз так близко видел нагое бабье тело, раньше только издали подглядывал за купающимися девками?–?приложил грязную, всю в цыпках ладонь ниже левой груди.

Та же странная древесная теплота, но сердце не билось, как он ни прислушивался.

Вдруг накатило дикое желание снять с неё всю одежду. Он даже задохнулся от этого наплыва, шумно задышал, будто бежал, в ушах зазвенело.

Не смог. Запахнул ворот гимнастёрки, с трудом позастёгивал пуговицы куртки назад. Усадил сдвинувшееся от прикосновений и толчков тело поровнее.

Больше в этот день он ничего не делал. Притулился в нескольких шагах в сторонке и тихо, безмысленно просидел несколько часов рядом с нею?–?не живой, не мёртвой?–?жуя травинки и глядя то по сторонам, то на неё. Чувства будто притупились. Не было ни боязно, ни противно, ни тревожно.

Когда солнце начало сходить к закату и пахнуло острым весенним холодком, он встал. Неожиданно для самого себя сказал:

–?Ты сиди тихо. Не отходи никуда. Увидят?–?убьют. Я ещё к тебе приду.

И удивился тому, что сказал: как это?–?убить неживую?

 

3.

 

В июне он заметил, что у неё волосы отрастают. У корней они были совсем не те, что на концах?–?золотистые, как свежая ржаная солома. Тогда, весной, были волосы совсем короткие, а теперь отросли почти до плеч.

Он приходил к ней каждую неделю раз?–?чаще не получалось. Обметал с лица и век соринки, пыль, приставшие листья и сосновые иглы, что сыпались сверху. Зачем-то сделал ей подстилку из еловых лап и менял в каждый приход. После сильного ливня на Троицын день, увидав её насквозь вымокшую, долго возился, вбивал колышки?–?соорудил над ней шалашик.

Ему уже ничего не казалось и не мерещилось, ничто не пугало и не отвращало, на грешные мысли не тянуло. Так всё шло, будто она спит, а он оберегает её сон.

Обломком черепахового гребня он расчесывал её отрастающие волосы, совершая это неумело?–?и ему казалось, что, раздирая спутавшиеся прядки, он делает ей больно. Попробовал один раз заплести ей косу, но не справился?–?видел, как быстро и ловко делают это девчонки, но повторить не сумел, коса выходила слабая, разлезалась.

А она ничуть не менялась, словно заговорённая. Со спокойно закрытыми глазами, не дыша, сидела, прислонясь спиной к сосновому стволу. Лицо оставалось розовато-белым, губы?–?бледно-розовыми, на веках просвечивали синеватые жилки, розовели ровно подстриженные и не отраставшие, не в пример волосам, ногти. Ни мыши, ни землеройки, ни мухи, ни птицы её не трогали?–?их даже рядом не видать было.

Он привык говорить с ней. Понимал, что говорить без толку, однако после двух-трёх разговоров безответных все равно привык. Рассказывал про дела в деревне, пересказывал то, что доходило из военных сводок?–?новости с войны приносили в деревню те, кому удалось побывать в районе, радио так и не наладилось, оборванные провода мужики тайком растащили по домам.

Как-то раз он спохватился, что за всё время не додумался проверить у неё карманы. Осторожно обшарил?–?и в нагрудном кармане куртки обнаружил тоненькую книжечку, два сложенных листа плотной бумаги. На обложке сверху?–?все тот же фашистский орёл и длиннющее слово, внутри?–?слова, напечатанные заковыристыми буквами, а справа от них?–?слова буквами попроще, должно быть, имя, фамилия, звание и должность, как он видел в красноармейских книжках, и ещё что-то совсем мелкими буквами. Разобрать он ничего не мог?–?из-за войны в школе не дошёл до немецкого языка, а сейчас и вовсе никто не учился, говорили?–?после войны доучитесь.

Книжечку он хотел было забрать себе и спрятать, но передумал?–?вдруг найдут, как бы чего не вышло. Положил назад в карман куртки.

В августе, когда после Ильина дня не ко времени настали сильные жары, он всё же решился?–?уж больно грязна стала на ней одежда. Медленно и бережно поснимал с нее всё, отнёс мундир и исподнее на мелководье, притопил, придавил камнями, чтобы не закачало волнами и не унесло. Знал, что в мягкой речной воде через два-три часа любая грязь отмокнет. Тщательно пробил-промылил отмокшую одежду белой пузырящейся глиной, долго полоскал и отжимал по-бабьи, скручивая кулаки встречь, потом развесил на молодых сосенках. Возясь, то и дело оглядывался на берег, где розовело тело, целомудренно прикрытое в двух местах пучками папоротника. Подумалось было и её самое тоже окунуть, обмыть?–?но волочить нагое тело по земле не хотелось, а отнести её на руках он не смог бы из-за своего увечья. И почему-то вдруг эта мысль сделалась ему неприятна: а ну как вода захочет её обратно взять?

А осенью, когда дела на фронте были хреновые и народ опять отчаянно волновался и толковал про Сталинград, он угрюмо слушал разговоры, чуя, что про то, что с ним и с ней происходит, никому нельзя даже словом обмолвиться?–?и очень переживал, что наступают холода, скоро снег выпадет, каково-то ей там придётся одной в лесу. Без неё уже не мог?–?и чувствовал себя вроде как предателем.

 

4.

 

В июне месяце сорок третьего в версте от того места, про которое Вьюн не мог спокойно думать, затеяли новую лесосеку. Старые мужики ругались и плевались: долботрясы городские, ни уха ни рыла не разумеют, только командовать здоровы, кто же лес летом валит, высохнет на солнце?–?его винтом скрутит и щелями порвёт, валить надо зимой, по-дедовски, когда сок не идёт. Однако приказ есть приказ.

Вьюн затревожился. Сказавшись больным, на работу не пошёл?–?был сенокос. Сбежал к ней. Сделав волокушу из жердей и лапника, потащил её на Кобылью Топь?–?верховое болото в пяти верстах от деревни, считавшееся непроходимым; прозвали его так по памятному событию, когда в нём в двадцать седьмом году утопла самая завидная кобыла из деревенского табуна.

Только не для него болото непроходимо было?–?он давно уже разведал ход через трясину в самую серёдку болота, тропку среди осоки и кочкарника, под которой, похоже, лежали то ли валуны цепочкой, то ли песчаная грядка, потому что вода на тропке редко стояла выше щиколотки, а в жаркие дни бывало, что и вовсе уходила; в серёдке болота на кучу старых серых лиственных коряг-пней наметалась-насеялась земля, после гари густо поросшая иван-чаем, пушицей и багульником; островок этот был зыбкий и неверный?–?если как следует попрыгать, весь ходил ходуном над топью?–?но сверху сухой и вполне мог держать двоих. Только вот комаров и слепней там, на болоте, было ужас сколько.

Волокуша?–?штука ненадёжная. Ему пришлось связать спящей руки и ноги бечёвкой, чтоб не разбрасывались, а обрывком вожжей, пропущенным под руки, припутать её к скрещённым вверху жердям?–?и то всю дорогу он боязливо осматривал волокушу: развалится?–?начинай сначала.

Обошлось. Даже по сырой после дождя болотной тропе он протащил её сравнительно легко. На островке рухнул и с полчаса лежал, не в силах пошевелиться?–?так устал.

Ей ничего не сделалось. Её даже кровососы не жрали. Растряслась немного по дороге?–?волосы спутались, упали на лицо, взъехала куртка, обнажив полоску тела. Он прибрал спящую, обтёр запылившееся лицо мокрым платком из крашенины, обмыл ей руки?–?палец за пальцем, отдельно?–?расчесал волосы. Усадив её в привычную позу, разломал волокушу и закинул жерди подальше в топкое место, из лапника сделал, как всегда, подстилку и навес над спящей.

Здесь не найдут. А найдут?–?некуда бежать.

До заката было ещё далеко?–?июнь. Ветер стих, небо очистилось, солнце сделалось особенно мягким и ласковым. Вьюн порадовался, что, не задумываясь?–?как-то само собою вышло?–?усадил он её лицом на юго-запад, в самую сухую и тёплую сторону?–?не то что в гнилой северо-западный угол, откуда все дожди и сырые ветра.

Примостился рядом, положил её голову себе на правое плечо, правой рукой взял её левую, скоро пригрелся на солнышке?–?и задремал.

Никогда ему ещё не было так хорошо и покойно.

 

5.

 

Война ушла из России. Починённое наконец радио?–?чёрная хриплая тарелка?–?передавало, что Красная Армия в Польше, Румынии и Чехословакии. В деревне было полсотни, не меньше, вдов?–?почтальоншу каждый раз ждали со страхом. Семеро мужиков вернулись начисто покалеченные?–?без руки или ноги; один вернулся слепой, трое?–?контуженные, вроде как не в себе.

Начали подгребать семнадцатилетних. Бабы выли воем, начальство их успокаивало: сперва в военную науку отдадут, в офицерское училище?–?офицером станет, порадуешься ещё, в эти годы прямо на фронт по закону отправлять не полагается, а там, глядишь, и войне конец. Деды мрачно качали головами: всё врут, суки драные, какое офицерское училище для деревенских ребят, они ж едва грамотные. Фронтовики с ними спорили: почему б и нет, поучат с полгода, выпустят сержантами, а на фронте чины быстро идут.

По вечерам в избах шло повальное гаданье на картах. Загадывали?–?«доживёт-не-доживёт». Выходило, что к следующему лету война кончится, и кому восемнадцать будет после пасхи?–?те вернутся живые.

Вьюна два раза таскали в город. Глядели на его вывернутую ногу?–?и отпускали. На третий раз какой-то майор с сизым лицом и налитыми кровью, как у быка, глазами, вдруг начал орать: «Симулянт херов! Что кособочишься? А ну, ступани прямо! Знаю вас, Миколы-запасники, Исусово войско! Морды в тылу нажираете, а мы…» Оборвав ор, замычал, брякнулся со стула, забился в судорогах, наделал под себя?–?в комнате засмердело.

Другой офицер, молчаливый, плешивый, в железных очках, вывел Вьюна в коридор, сказал:

–?Иди, братец, иди. Не обращай внимания. Никто тебя больше не тронет, и так всё понятно. А на майора не сердись?–?у него вся семья погибла в Смоленске, потом в бою шибануло, мозги набекрень съехали. Ты и сам хорош. Что молчишь? Тебе же по документам всего пятнадцать. Сельсоветским грамотеям волю дай?–?они голопузых пацанов на фронт тягать начнут.

Дома отец лежал на лавке, стонал?–?ущемилась грыжа. Подозвал Вьюна, сказал:

–?Отбоярился? Ладно. Бог троицу любит. Говорил я им, что ты годами не вышел, да разве дуракам втолкуешь. А мне вот фершал говорит?–?в больницу надо, на операцию. Кила замучила. Не ко времени вылезла проклятая. Да когда ж это ко времени бывает? Ты вот что: гляжу я, ты всё куда-то бегаешь далеко, зачем?–?не говоришь. Смотри, парень. Время военное, сейчас и за простую игру к ответу потянут. Старайся на виду быть. А то вон в Михалёве енкаведешники Гришку-дурачка и то арестовали. Он игрался?–?в лесу землянку вырыл, портрет Сталина повесил, а рядом икону. За подрыв авторитета товарища Сталина теперь пойдёт в Сибирь кандалами звенеть. Советская власть хоть не дура, да шуток не понимает… Ступай к матери, помоги ей баню истопить. Чуток попарюсь перед больницей, а то совестно.

После бани отцу стало только хуже. На подводе, устланной соломой, его отправили в район. Старики, кряхтя, вынесли его, уложили. Он молчал, глядел в небо, на прощанье слабо махнул рукой.

На другой день после работы Вьюн опрометью помчался на болото. Помня отцов совет, был осторожен?–?обошёл деревню с другой стороны, нарочно пройдясь перед тем по главной улице, чтобы все видали, а когда вошёл в лес?–?со всей возможной быстротой припустил опушками, почти без отдыху отмахал крюк вёрст в семь.

Она всё так же лежала?–?спокойная, чистенькая, одинокая, временем не тронутая. Вьюн был озабочен. На днях у фронтовика выпросил старое заржавленное бритвенное лезвие; тем лезвием начал торопливо спарывать с неё погоны, орла фашистского, нашивку и ленту с рукавов, книжечку из нагрудного кармана тоже вынул. В стороне запалил маленький костерок из сухой травы, сжёг все немецкие причиндалы, затоптал пламя и растёр ногой золу.

Волосы у неё отросли так, что чудно было глядеть?–?ниже пояса, она вроде как в те волосы куталась. Отросли густые, тяжёлые, гладкие, золотистого цвета. Он мучился, расчёсывая их редким гребнем; расчесав, собирал в лошадиный хвост-султан, перевязывал то бечёвкой, то обрывком мочала, то жёсткими, как проволока, стеблями повилики, перекидывал ей за спину. А они всё росли и росли.

 

6.

 

Все бродили как пьяные, ловили слухи, прилипали к радио. Наши уже в Берлине, американцы с другой стороны заходят, загнали волка в угол, припёрли рогатиной?–?а он всё щерится. Усталость от войны была зверская, тоска долила, терпенья не хватало дожидаться, когда ж закончится.

Пасха в этом году была поздняя, пришлась на шестое мая. Пронеслась молва: в михалёвскую церковь приедет батюшка, будет служить пасхальную?–?разрешили. И крестный ход будет. Сам Сталин разрешил. Бабы волновались, белили в щёлоке платочки, гладили юбки и кофты, доставали из заветных щелей, законопаченных мохом, нательные крестики.

Вьюн не находил себе места.

Пятого вечером мать оделась по-праздничному. Перед уходом достала фотографию отца?–?тот не снёс операции, помер?–?поглядела, всплакнула. Потом спросила:

–?Пойдёшь со мной?

–?Не. Дома буду.

–?Ну, как хочешь.

Едва мать вместе с табуном баб ушла в Михалёво, Вьюн стал лихорадочно соображать. Служба протянется долго, мать вернётся едва ли к утру. Значит, ему придётся сейчас рвануть на болото, там же и заночевать, чтобы под утро назад успеть.

Поразмыслив, Вьюн решил не горячиться?–?уйти утром. Всё равно завтра работа не сладится?–?пасха, мужики напьются, начальство тоже своего не упустит. Да и в лесу ночью, как хорошо ни знай все тропинки, обязательно заплутаешь?–?на то он и лес. И отговорка есть: пошли сморчки, можно набрать на варево, раньше ими брезговали, а теперь всё идёт, что в рот без смазки полезет. Нарочно достал с потолка корзинку, вытряхнул сор, поставил на видное место.

…Её уже совсем не видать было в такой роскоши волос?–?они дотянулись до ступней, окутали её сплошной золотой гривой, подстелились под спину, закрывали грудь, прятали руки, волнами спадали на бёдра, раскинулись прядями в стороны. Только бело-розовое личико покоилось среди их потока, и прямой тонкий нос сильнее выступал под скрывшимся лбом.

Он не знал, что делать. Иной раз думал прихватить старые овечьи ножницы и всё срезать?–?а что потом?

Что потом?–?только сейчас он вдруг остро почувствовал, что «потом» может и не быть. Война вот-вот кончится. Ему скоро семнадцать. Жизнь должна перемениться. Год за годом ходил он к ней, среди суматохи и общего горя, когда каждому своих забот хватало, когда любопытные не досаждали. Кому рассказать?–?словам не поверят. А открыться, показать?–?набегут толпой, начнут хватать руками, живо придумают и пустят сплетню?–?народ языкастый и злой. Может и до добра не дойти. Как объяснишь, что выловил из проруби мёртвую немецкую девку, которую земля не принимает, и три года ходил на свидания к покойнице, к живым мощам?

Он опустился на колени, осторожно взял рукой тяжёлую прядь золотых её волос.

Тихо было вокруг. И что-то начало меняться.

По вершинам вокруг болота пошёл-зашумел ветер. Пошёл странно?–?кругом, словно заворачивая под невидимой уздой. Вот уже громко и тревожно шумели все берёзы, белой тонкоствольной стеной окружавшие топь, сгибались в треть и кланялись под ветер?–?а в середине было тихо.

Полился свет, и не с неба, не от солнца?–?за вытянутыми вершинами вставало зарево, яркое, белое, быстро накалявшееся, заливавшее всё вокруг светом нестерпимым, бестенным, потому что лился он отовсюду.

А она, окутанная волосами с головы до пят, стала медленно приподниматься с земли?–?лёжа, вверх спокойным лицом, словно плыла на незримой лодке или лежала на невидимых носилках. Поднялась вровень с его лицом.

Он выпустил прядь волос, попытался выпростать её руку и схватить, удержать. Но рука, хоть и была тонкая и мягкая, от тела не отнималась.

Он заскулил от страха и тоски, схватил её в обхват, поперёк тела?–?и почувствовал, что вздымающая сила хоть и легка, но упряма, с ней не сдюжить. Почувствовал, что ноги отрываются от земли, что тянет их обоих вверх тяготением неодолимым.

Что-то шелестнуло, скользнуло по спине сперва в одну, потом в другую сторону. Он скосил глаза, сколько мог: золотые волосы обхватили его, опутали, обвились вокруг ног, спеленали, словно паутина муху, притиснули к ней вплотную, грудь к груди, лицо к лицу.

И они поднимались над землёю, уже высоко, выше берёз, в середине крутящегося ветра.

Он был как пьяный, понимал, что должен бояться?–?и не боялся. В голове и теле словно опустело и сделалось легко. Вершины берёз ушли вниз, болото казалось маленькой круглой плешинкой среди леса, яркий ниоткудашний свет бил в глаза, а наверху была только синева без единого облачка.

Теряя сознание, будто засыпая после тяжёлой работы, он с трудом вышевелил губами:

–?Ведьма. Колдунья. Русалка. Куда ты меня…

И показалось, что это сказал кто-то другой.

Посреди ветра, среди света, в синий колодец?–?туда, где ничего нет.

На мелькнувшем «ничего нет» он уже и перестал понимать и различать «есть» и «нет».

В том не было надобности.