Памяти Рафаэля Левчина

 

Я не имел чести быть знакомым с Рафаэлем Левчиным, я многого не знаю о нем и творчество его открыл для себя очень поздно. Точнее сказать: только начинаю по-настоящему открывать. Но именно по этой причине для меня?–?читателя, только еще вступающего в пространство того события, каким стал и продолжает быть в мировой культуре Рафаэль Левчин,?–?его феномен лежит не столько в «ретроспективе» памяти, сколько в перспективе настоящего и будущего, являясь частью моего теперешнего длящегося духовного переживания и, подобно самим темам его поэзии, смыкая по-новому осмысленное прошлое культуры и мысли с неким, еще не осмысленным, неведомым грядущим. И одна из главных вещей, которые я сейчас вижу, это совершенно невероятный опыт предельной (одновременно хочется сказать и беспредельной) широты слова?–?опыт, благодаря которому этот удивительный поэт вовлекает читателя и слушателя в совершенно особое измерение языка и бытия. Соблазнительно говорить о «глубине»?–?но я хочу подчеркнуть именно широту, имея в виду не только пространственные, но и, если угодно, акустические ассоциации (амплитуда звука, могущая простираться за грань физиологического слуха), и проецируя эти ассоциации на смыслы, тематизм, фактуру поэтического языка. Такая широта?–?не от знания (о широчайшей образованности и эрудиции Рафаэля Левчина много говорилось), ибо не знание делает поэта, но?–?ведение?–?видение?–?ведание. Это не широта «кругозора» или «горизонта» (который может вмещать и немой, безжизненный ландшафт), но всеохватность причастности бытию через язык. В такой широте пребывали творцы Вед, знавшие только одно подлинное жизненное пространство?–?простор священного слова, где всякое имя есть вещь, а всякая вещь есть мир. И поэтическое слово Рафаэля Левчина хранит, как мне кажется, этот истинно ведический размах?–?или, выражаясь в терминах более поздней?–?и одновременно столь же духовно ранней культуры, близкой сердцу поэта,?–?орфическую мощь, единящую логос и космос. Чего бы не коснулся поэт?–?бытового или возвышенного, низменного или священного, «политического» или «частного»?–?именованием он проникает в самую суть вещи, в самую суть опыта... Чтобы проиллюстрировать эти мои неловкие попытки ухватить существо неуловимого, потребовалось бы цитировать слишком много?–?но мы знаем ведь, что «иллюстрации» здесь не нужны, что поэзия не нуждается в анализе: она нуждается только в том, чтобы звучать.

 

Пусть прозвучат любые несколько строк:

 

мой страх матёрый твой юный страх

единый по сути страх

но тот который плясал впотьмах

тот будет плясать впотьмах

 

темны дозоры их сны в слезах

к нам солнце забыло путь

но тот который плясал впотьмах

допляшет уж как-нибудь

 

а что я помню железный прах

дым чопорный смех морской

но тот который плясал впотьмах

мне скажет кто я такой

 

<...>

 

Именование и именуемое здесь не разделены, слова не «облечены» в образы и ритм?–?это текучесть ритмосмыслов и звукосмыслов, свойственная заклинанию (оно же есть подлинный гимн, оно же есть подлинное молитвенное воззвание), тайну которого ведает и тайной которого ведает (владеет) видящий и слышащий.

Или пронзительный финал «Сложной биографии Катулла»:

 

Тьма плещет в улицах и в душах.

Отмотан срок, и жизнь пуста.

Он из горла водяру глушит

у разведённого моста.

 

<...>

 

Ползёт вдоль грязного канала

из-под земли неясный гул:

«Умрёшь – начнёшь – опять – сначала –

Кибела – Клодия – Катулл...»

 

Так много хочется сразу об этом сказать, что, еще только собравшись сказать, уже тонешь в словах?–?тех самых, уСЛОВных, из которых соткана повседневная речь и которые не есть поэзия, а потому здесь они?–?лишние. Я лишь отмечу: мгновенное, молниеносное слияние высокого и низкого, временных пластов и ассоциаций, мифологического и (авто)биографического в этих строках, как и повсюду у Рафаэля Левчина?–?некий «транскультурный» и «трансвременной» синтез?–?не техника, не прием, но живая звучащая плоть слова, тождественного с целым человеческой жизни и целым мира.

А вот изумительная поэма-диптих «Рыбы»... Не касаясь даже ни тем, ни графики «иероглифического» письма (пусть знающие скажут сегодня о работе Рафаэля Левчина в области пластических искусств, о связи слова и пластики!), заметим, как слова возникают и стоят (мы знаем это стояние, это stehen хотя бы по Паулю Целану) в сердцевине чистого листа, в сердцевине тишины, как будто всякий раз в сердцевине мира и сердцевине мысли, в полноте силы и шири, в самостоятельности, самостийности, стихийности, как ВСЕГДА ПЕРВЫЕ слова?–?и объемлют собою весь простор пространства («и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход») и времени?–?до родной древности, до истоков рода.

 

рыбы мои

я возвращаюсь

к тебе о мой народ

о неслышные крупные

руки отрубленные

о единственный мой народ

вод

становой хребет

 

о чешуйчатый мой народ

не такой как все

разве не больно нам

если нас уколоть

разве не почитаем мы

круг

или цифру семь

разве мы не храним

уничтожая

плоть

 

рыбу задушишь

вскинув лишь

над собой

ну а в воде

да хоть

тысячу лет

души

это

такие

тела

у кого

хоть вой

не было

нет

и не будет

одной

души

 

<...>

 

о мой народ мой сын

уходящий вперёд

я как и ты

один

рыбы мои

мой род

 

родина

род родник

родовитая спесь

родос остров из книг

даже если ты здесь

перламутр

бирюза

тень

биение тел

сеть судьбы полоса

рыбы рыбы

предел

 

Оказавшееся последним в приведенном фрагменте слово «предел» означает, конечно же, не границу, за которой все кончается, но?–?в контексте поэтики Рафаэля Левчина?–?границу, У КОТОРОЙ только и может осуществиться полнота человеческой жизни?–?как говорят, «на пределе»?–?и получить оправдание человеческое существование как «поэтическое пребывание на земле» (Гёльдерлин).

Я умолчу сейчас о многом, чего хотелось бы коснуться (об «интертексте» Рафаэля Левчина, пронизанности его стихов цитатами и аллюзиями, о его мастерских и самобытных переводах), ибо перед этим высочайшим образцом «поэтического пребывания» человека в мире уже впал в непозволительное многословие. Но возможно, я вернусь к попытке говорить об этой высокой поэзии, имея больше знаний и больше права. И я глубоко благодарен Рафаэлю Левчину за тот опыт слышания, который открыли и дарят мне его стихи.

Мне очень хотелось бы, подражая примеру многих поэтов, почтить память Рафаэля Левчина стихотворением. Увы, новых строк у меня пока не сложилось. Но один сонет, написанный около года назад, мне ныне видится и слышится хотя бы в малой мере созвучным тому облику поэта, который предстоит моему мысленному взору. Тем более, что о его античности я почти не сказал... И я буду рад, если этим стихам будет дана возможность прозвучать сегодня в честь Рафаэля Левчина и в память о нем.

 

 

АНАНКЭ

 

О, сколько б тусклый прах земных дорог

нога комедианта ни топтала,

вовек о скорбной участи Тантала

трубить надрывно будет древний рог!

 

Железной хваткой горло сдавит рок,

и вновь подъемлем с ревностью вассала

мы камни слов – священные кресала,

чтоб жертвы огнь возжечь в урочный срок.

 

В пылу агона нет с судьбою сладу;

как миф, страшна космическая роль, –

и, коль в игре добьемся мы успеха,

 

нам от богов достанутся в награду

пространства опрозрачненная боль

и страждущих светил глухое эхо.