Фаина Гримберг

Козэта

                                                                                                      
     Я сидела на краешке одного такого коричневого кожаного кресла, в одном таком помещении Болгарского технического центра в Москве. Таких помещений много в Москве, их уже лет двадцать или восемнадцать как сделалось много. Такое помещение называется: офис. Там два или три компьютера на столах, а на полках много каких-то папок с бумагами, папки разноцветные и даже громоздятся. И несколько стульев, которые вертятся, и несколько кресел кожаных. И телефоны, забыла вот про телефоны... И вот в таком помещении, внутри строения большого-большого я сидела, а рядом со мной, на еще одном коричневом кожаном кресле сидела Ирина Младшая, и я гадала по ее ладони.
     Я не гадаю по этим самым линиям, я просто беру у человека его кольцо, прикладываю к своему правому глазу, а левый закрываю, и могу даже и не смотреть на ладонь, потому что вдруг идет от ладони, что-то идет, идет...
      Когда я только вошла в это помещение, Красимир слегка указал на Ирину Младшую, так слегка вскинул голову и было впечатление легкого движения бритого синеватого мужского подбородка, хотя на самом деле подбородок ведь не может двигаться... Красимир быстро познакомил меня с Ириной Младшей и сразу предложил, чтобы я ей погадала. Ани смотрела с любопытством, она мне почти верила. Красимир не верил мне совсем; как человек с медицинским образованием он полагал, что я всего лишь умею логически рассуждать, а угадать ничего не могу, то есть ничего не могу почувствовать или увидеть. И все же ему было интересно, что же я сейчас скажу...
     Ирина Младшая смотрела на меня изумленно и доверчиво, и вообще – смотрела на меня, как на родного человека смотрят, на родного человека, которого любят и восхищаются им; так она смотрела сразу! Я села на краешек коричневого кожаного кресла и попросила у нее кольцо. У  нее было два кольца; она спросила, какое снять, и можно ли обручальное. Это не имело значения, какое;  она сняла не обручальное, а второе – с красным камешком. Ладонь ее была нежная, гладкая, теплая приятным женским теплом...
       Я удивилась тому, что увидела. Красимир не прав; я не могу логически что-то определить, потому что я плохо знаю жизнь...
        - Вашего близкого ... – я запнулась, потому что не понимала, кем ей приходится этот близкий, мужем или каким-то другом, и я продолжила... -  хотят убить?!
       Да, непременно восклицательный знак; я впервые в жизни такое... чтобы кого-то вдруг хотели убить; не в книжке, не в газете, не по радио, а в простой обыкновенной жизни, в обыденности...
     Я тщеславная и суетная.  Было приятно увидеть мгновенное удивление, самое неподдельное, Красимира и Ани. А Ирина Младшая совсем не удивилась, смотрела доверчиво. Потом сказала, что хочет поговорить со мной еще, и спросила, когда бы это было возможно. Мы уговорились встретиться на другой день. Ирина Младшая проводила меня до выхода из этого большого-большого строения Болгарского технического центра и на  нижней ступеньке, уже по сути на улице, быстро сунула в мою руку купюру. Я  - тоже быстро – заговорила, что не надо, не надо,  но она чуть приподняла  руки и выставила вперед ладони, это был решительный жест! Только тогда я заметила, что ее ногти аккуратно и розово-перламутрово окрашены. Она догадалось, что денег у меня не было! Купюра была сто долларов! На такие деньги возможно было мне даже и долго прожить... На другой день мы встретились. Я не буду рассказывать, почему ее муж – это был ее муж! – остался жив. Но так мы познакомились и подружились с Ириной Младшей, и стали как родные люди...
     Она часто приезжает в Москву, и мы подолгу разговариваем. Мы стали подругами, хотя я немного старше Ирининой матери, Ирины Старшей. Как раз от Ирины Младшей я узнала о хорошей косметике L,Occitane, Ирина Младшая рассказала мне о Гуччи, Армани, Версаче,  Мошино и Барберри. Она умеет одеваться, у нее свой стиль. Она высокая и прическа у нее высокая, платье очерчивает красивую грудь и талию, очень женственную, Ирина Младшая совсем не худая. Пальто всегда широкое, светлое, распахнутое; она быстро выбирается из машины, я вижу длинные ноги в светлых  кофейных колготках, ступни – лодочки-туфли... Она быстро-быстро идет ко мне;  вокруг памятника Пушкину поглядывают на нее, она приметная. Она обнимает меня, мы целуемся...
     Ирина Младшая  похожа на женщину из Казани. Как раз в таком сходстве нет ничего удивляющего. На реке Волге живут болгары. И на Дунае. Обычно кто-нибудь из наших историков начинает спорить со мной; нет, мол, на Волге живут булгары,  а на Балканском полуострове – болгары; и это, мол, не одно и то же! Тогда я отвечаю, что эти буквы-звуки – «о» и «у» - всего лишь чередование гласных! Помните такие банки с балканскими консервами овощными? И написано латиницей: «bulgarplod» - у-у! И на Волге и на Балканском полуострове живет один и тот же народ! И на Волге, и на Балканском полуострове никто не воет, как французский вервольф средневековый -  бу-улгар; и никто не стонет, как будто униженная и оскорбленная красавица из оперы какого-нибудь славянского композитора – бо-олгар! Нет! Произносят очень быстрый, очень краткий и твердый звук; нечто среднее между очень твердыми и очень краткими «о» и «э»! На  Балканском полуострове этот звук означается буквой «ъ» - «эр голя́м»!.. Българ!.. И вот поэтому нет ничего удивляющего в том, какое у Ирины Младшей лицо, какие волосы. А лицо у нее не смуглое, а чуть бледное, и бледность эта не бледность болезни, а бледность здоровья, бледность какого-то холода и соснового леса... А будет и сосновый лес... Очень правильный лоб, он – чело, прекрасное женственное чело, не высокое и не узкое, и не широкое... И светлые губы, с легким слабым бликом светлой перламутровой помады, не пухлые южные,  но и не тонкие... И ей очень не нравятся ее уши; ей кажется, будто они – уши – оттопыренные; но это ей кажется, на самом деле уши – маленькие, красивые, прилегают к голове, совсем не топырятся. В этом ее  недовольстве ушами – несомненно нечто детское, или подростковое, от подростка-девочки, мучительно страдающей перед зеркалом настенным прямоугольным. Это всегда настоящее, истинное страдание... Впрочем, Ирина Младшая уже не страдает, как в детстве; только изредка говорит, что уши, мол, некрасивые. Возможно, ей просто приятно, когда я возмущаюсь, почти горячо, и говорю, говорю, что уши прекрасные!.. Волосы тоже прекрасные – густые в высокой прическе – прямые – очень светлые – почти конопляные... Но лучше всего – глаза; такие глубокие зеленые с такими тонкими желтоватыми каемочками, это зрачок; вдруг такая глубина и загадочность взгляда, как будто глаза какие-то сами по себе, и ни к чему им, этим зеленым светлым глазам, ни одно из человеческих выражений им ни к чему! И вдруг эти глаза странно сужаются, нет, не прищуриваются, а сужаются! И я вижу прекрасный взгляд тюрка, изображенного кропотливым китайцем еще до новой эры! И еще это раскосый взгляд болгарской шаманки, она – графитти на каменной стене, набросанная резкими, такими верными штрихами – прерывистыми тонкими линиями – завидуйте, современные модернисты и пост-пост-модернисты! Платье обтягивает талию, груди означены двумя кругами маленькими, сапожки видны, женская высокая, остроконечно-треугольная шапка-калфак, та самая, и на Волге такая же! И птица-душа – на плече!..
       Мы – Ирина Младшая и я – уже в кафе «Пушкин» сидим, черпаем маленькими ложечками кусочки причудливых пирожных и отпиваем из тонкостенных бокальчиков воду «Перье». Музыка очень тихая, классическая, не навязывается нам... Ирина вынимает из маленькой сумочки маленький мобильник – плоскую коробочку, открывает и звонит своему мужу; говорит ему, что мы – в кафе «Пушкин». И вот входит ее муж, он тоже высокий и красивый, темноволосый, очень короткая стрижка, в болгарском языке называется  по-французски – алабро́с; очень темно-карие глаза тоже вдруг тюркски сужаются, лицо почти смуглое, почти круглое, выражение почти спокойное, даже такое задумчивое. Короткая куртка – и ноги потому совсем длинные, это на Андрея похоже – короткая темная куртка, и длинные ноги в таких узких брюках...
Муж Ирины Младшей входит в кафе «Пушкин». Он мне однажды рассказал, как упражняется в стрельбе из пистолета; что-то сказал, какой у него пистолет, «скорпион», кажется, называется, или, кажется, «глок»; или нет, «глок» - это пистолет-пулемет... Муж Ирины Младшей – единственный мой знакомый, у которого есть право иметь оружие, других таких знакомых нет!.. От Ирины Младшей я в первый раз услышала красивое слово – фрилансер; она сказала, объяснила, что это слово значит: свободный журналист! Он ни в какой газете, ни на каком радио или телевидении не работает, он – сам по себе!.. Еще однажды Ирина показала мне фотографию, цветную – теперь нецветных и не бывает – и на фотографии – ее муж в каких-то золотых доспехах, в шлеме с перьями, очень красивый, на фоне разузоренной стены, какие во дворцах сказочных восточных должны быть. Ирина сказала, что это он в охране одного восточного правителя; а доспехи для этих стражников делает одна женщина-мастер из Дагестана!  Почему это муж Ирины служил в этой охране, я даже и не спрашивала! Но вы, может быть, и знаете мужа Ирины Младшей; он премию международную получил, такую, для журналистов, специальную; Юлия  Латынина тоже такую вроде бы получила. Если вас интересуют разные журналистские сенсации, то вы наверняка видели фотографии, которые он сделал, и наверняка читали интервью, которые он сумел взять, даже не скажу, у кого!
     Мужа Ирины Младшей зовут Румэн; имеет ли имя нечто общее с румянцем, или это искаженное «Роман», я не знаю, и, возможно, и никто не знает! У Ирины и Румэна есть сын, сына зовут Даниэл, ему десять лет, он учится в музыкальной школе. И вот Румэн входит в кафе, быстрым шагом, совсем на короткое время, на десять минут, наверное; входит быстро, длинными ногами в узких брюках... Ирина быстро улыбается ему. Он склоняется, они обмениваются короткими фразами, он вынимает  просто из кармана куртки, дернув молнию, вынимает деньги, и отдает ей. «Много!..» - сказала я совсем машинально... «Это не деньги!» - быстро откликается он, и снова улыбается, быстро...
     Ирина и Румэн – люди с выдумкой – так надо говорить, да ? – люди с выдумкой! Это можно понять, послушав, как они называют друг друга. Он называет ее – Ритка, а еще – Ирэн! Ирэн – это героиня – лирическая, да? – одного стихотворения  старого болгарского поэта Эмануила – с одним «м»! – Эмануила Попдимитрова – «И плаках за тебе, Ирен!» - «Ирэн, я плакал о тебе!» - болгарская буква «е» означает русский звук «э»! Старые поэты – которые жили с конца девятнадцатого века, ну, и  в первое... тридцатилетие века двадцатого; это старые болгарские поэты!.. Но чаще всего Румэн называет свою жену «хабиби»! На арабском значит – «любимая»! Это словечко ласковое он подхватил то ли в Египте, то ли в Израиле, то ли где-то в эмиратах; не помню точно... Ирина называет мужа – Руми, или на русский лад – Рома; а еще – Ахилеас, звательно – Ахиле! Почему так? Ирина  рассмеялась, чуть запрокинулась высокая прическа светлых волос, сузились зеленые глаза; но так и не рассказала мне, почему так называет мужа – Ахилеас, Ахиле; и почему он называет ее – Ритка. Не всё, что принято между мужем и женой, рассказывают другим людям; и совсем не потому что это непристойное, а просто – это должно оставаться между близкими!.. «Чао! – прощается Ахилеас со своей хабиби, - звънкай!..» Как это перевести? Звякай, диньдинькай, звони!.. И он уходит быстрым шагом... Ирина Младшая и Румэн остановились не в гостинице, а в жилом доме, где живут сотрудники Болгарского технического центра в Москве; такой обыкновенный кирпичный, очень многоэтажный дом. Там они останавливаются в квартире своих друзей, такие вдруг экономные Ирина Младшая и Румэн!..
      Ирина и я, мы сидим в кафе «Пушкин», пьем очень медленно – по глоточку – «Перье»; и я кутаюсь в большой шерстяной платок – пестро-красное – на черном – Андрей купил перед  нашей свадьбой; мне и не холодно, просто завелся такой разговор, что хочется кутаться в платок, серьезный разговор...
     Я говорю Ирине о моем видении что ли? этого  понятия – «народ»... Я говорю, что это самое «народ» - это что-то очень страшное и даже и отвратительное! Это прежде всего – плохо образованные люди, у которых очень странное мышление; такое мышление надо называть – возможно – архаическим! Эти люди грубы и злы; они доверчивы и в то же самое время – недоверчивы.  Прежде всего, они искренне верят в то, что какие-то другие люди хотят им зла! Почему? Просто потому что другие люди всегда хотят зла! Кто эти самые «другие люди»? Их много – они –  соседи, турки, цыгане, арабы, африканцы, азиаты, европейцы, евреи, русские!..  Ой! Как их много, других людей!.. Еще и такой миф существует – интеллигентский, но рожденный скорее всего в Германии, в восемнадцатом веке, когда молодые Ахим фон Арним, Клеменс Брентано и братья Гримм  сочиняли этот самый «фольклор» - народное творчество – песни и сказки этого самого народа – «фолька»,  наличие которых должно доказывать древность, давность существования «фолька»! И вот уже у всех завелся фольклор, песенки и сказочки, призванные доказывать древность-давность!.. Так вот какой миф – об этом самом пресловутом «человеке из народа», которому присущи – органически – душевная тонкость, нравственность, доброта и прочие приятные качества; и чем меньше образованности, тем больше качеств! И образованные интеллектуалы обязаны преклоняться перед этим пресловутым «человеком из народа», должны чувствовать вину!.. Тут вмешался замечательный и желчный русский писатель Салтыков-Щедрин, и заметил сардонически: «Угу! Коняга, он ведь жизнь духа и дух жизни понимает! Ха-ха!..»
     Ирина внимательно слушала меня, а я говорила уже горячо... Ирина смотрела внимательно, кротко, сочувственно и смущенно... Потом сказала смущенно, что всё, конечно так; и она с детства знает и понимает, что всё так, но ведь и она  родилась в деревне и выросла среди таких, которые из народа, и ведь  когда она среди них, ей бывает даже и хорошо!..
      - ... и ведь и ты хочешь снимать о них кино...
      Это правда! Мы с Ириной хотим снять фильм о ее родной деревне. Ирина уже сняла два фильма, «короткий метр» - это называется; Ирина была режиссером и продюсером,  и даже одну премию получила на конкурсе. А теперь я пишу сценарий для еще одного фильма...
     Это будет фильм о курбане. «Курбан» означает «жертва». На Балканском полуострове все – греки, турки, болгары – знают, что такое «курбан»! Это когда закалывают ягненка и устраивают праздник поедания мяса, потому что случилось что-то хорошее или удалось избежать какого-то несчастья!.. Курбан... Во дворе – а это большой восточный балканский деревенский двор – и вот там, под навесом – долго-долго режут ягненка... Долго-долго, чтобы тем, кто смотрит на экран, сделалось бы  если и не страшно, то хотя бы не по себе!.. Ирина сомневается – может быть, такое слишком жестоко снимать?.. – Но ведь так и бывает! И надо так и показать! – говорю я почти непререкаемо... Потому что ведь это очень старый праздник на самом деле – праздник отмены человеческих жертвоприношений! Люди, придумавшие себе разных богов, наконец-то – давно! – поверили в то, что богам не нужны человеческие жертвы! Зевс наказывает Тантала, который хотел обмануть обитателей Олимпа, накормить их мясом своего сына Пелопса! Артемида не дает Агамемнону принести в жертву Ифигинию и заменяет на алтаре девушку ланью! Рука Авраама остановлена, Исаак спасен, в жертву будет принесен ягненок! В христианском богослужении плоть и кровь для поедания будут заменены хлебом и вином!.. Во дворе широком весело бегают и подпрыгивают маленькие дети, звенят и поют мобильные телефоны, женщины смуглолицые, засучив рукава, обнажив полные смуглые руки, готовят агнешко печено с ориз – запекают в печи дворовой ягненка, и еще он будет начинен жареным рисом!.. Большой широкий двор помещает в себя мелькание многих лиц, мужских, женских, детских – вдруг соотносящихся с фресками помпейскими, опять же – с китайскими изображениями усатых тюрок, с прямоносыми древнегреческими головами... Аккордеон раскидывается на мужской крепкой груди, на белой рубахе в тонкую синюю полосочку. Мужские крепкие ладони бьют в поверхность маленького восточного барабана. Барабан называется – тарамбука!..
     - ... но ведь твоя мама... она ведь отличалась от многих... – говорю я Ирине Младшей...
     - Да, она отличается... – отвечает Ирина и задумывается...
     Мама Ирины Младшей – Ирина Старшая. Но начинать все-таки  стоит не с Ирины Старшей, а с отца и матери Ирины Старшей...
      Отца Ирины Старшей звали Димитр – Димитър,  производная форма – Митко. Он был родом из города Самокова. И в том маленьком городке, где ему довелось прожить довольно долго и даже и умереть в конце концов, называли его Митко-самоковецо, то есть Митко из Самокова, означая этим прозванием некую его чуждость, то есть чуждость маленькому городку, где ему довелось прожить довольно долго и даже в конце концов умереть! А  название городка я все-таки вам не скажу; все-таки будет как-то неловко, если вы будете знать совсем всё!..
     Ирина Младшая мало что знает о своем деде, об отце своей матери. Достоверно известно, что  в 1925 году ему было лет девятнадцать и он работал в Софии, в какой-то типографии; он и после оставался грамотным и любил читать. Собственно, его история – если это возможно так называть  - начинается как раз с 1925-го года. Что было с ним до этого 1925-го года, не известно!.. Тогда уже начался двадцатый век, и начался на Балканском полуострове войнами и террористическими актами – «атентати» - в болгарском языке. То и дело кого-то убивали,  в кого-то успешно стреляли, гремели веселые наивные взрывы и лилось много крови! Впрочем, это всё  списывается и на давнюю балканскую традицию разбойничества, издавна увлекавшую молодых мужчин, переполненных нерастраченными силами, на тропу шумного грабежа  и почти героической смерти. Давно-давно, когда Российская империя безоглядно рушила свою коллегу по трудному имперскому ремеслу, Османскую империю, когда барон Бруннов напрасно предупреждал Александра П о том, что нечто подобное может случиться и с Россией (и случилось – в начале девяностых годов двадцатого уже столетия ),  и вот давно-давно, когда российские имперские газеты дружно объявляли  разбойников этими самыми «борцами с турецким игом», а там, в пределах Османской империи, даже крепостного права никогда не было, и вот давно-давно, когда российские военные либералы (и среди них генерал Домонтович, будущий отец Александры Коллонтай) написали для нового болгарского государства самую либеральнейшую конституцию, какую не имели возможности написать для своего государства, и вот давно-давно, когда  они склонились над маленькой Болгарией,  подобно тому, как господин Фошлеван, бывший Жан Вольжан, склонялся заботливо над маленькой сироткой Козеттой («Козэта» произносится по-болгарски!), и начали учить ее писать большие толстые книги-романы, а также и стихи о природе, и тут и Западная Европа прибежала рассказывать,  что такое ультрапатриотизм,  а маленькая Козэта-Болгария замерла в своем длинном темном платьице, уже совсем по-западноевропейски сшитом, и замерла, зажав в одном кулачке сахарного петушка конституции, почти бельгийской, очень либеральной, а в другом кулачке стиснув необходимый для дальнейшей жизни презерватив, и шепча детскими губками это сладкое слово – «адюльтер», без которого не бывает ни больших книг-романов, ни стихов, даже и о природе! А потом, то есть и не потом, а совсем сразу, начались взрывы, выстрелы и прочее политическое веселье; ну, просто ведь всё это объясняется: освобожденные от пресловутого «ига» народы принялись вырывать друг у друга куски территории и были не довольны любой властью! Итак! 16 апреля 1925 года в софийском кафедральном соборе собрались на церемонию отпевания  убитого в  очередном успешном теракте генерала Георгиева представители правительства и военной верхушки во главе с царем Борисом.  Народу-у собралось! И вдруг – бум! – взрыв! И почти все значительные фигуры политической жизни разом погибают. Царь, впрочем, не пострадал. Кто, собственно, виноват, и правильное ли это было деяние, так никто и не разобрался! Даже Георги Димитров, будущий глава будущей республики Болгарии, то говорил, что да, мол, но не правильно; а то вдруг утверждал, что нет, мол, провокация это, сами, мол, нарочно взорвали себя и свалили всё на коммунистов! Впрочем, высечь себя самостоятельно не удалось, как известно, даже гоголевской унтер-офицерской вдове!.. Ну, и, разумеется, объявлено было военное положение, пошли аресты и расстрелы; в Москве прошли митинги протеста, и  Михаил Светлов стихотворение написал, о болгарских героях... Вот тогда-то будущий отец Ирины Старшей и попал в тюрьму. Но он никого не взрывал в том соборе. Я спросила Ирину Младшую, почему она так в этой его невинности уверена; и она ответила, что если бы он имел отношение к такому знаменитому и знаменательному взрыву, то уж наверное получил бы после 1944-го года какие-нибудь значительные льготы и бонусы! Но ничего подобного он не получил, хотя году в 1942-ом снова сидел в тюрьме! Впрочем, его политические убеждения так и остались тайной для его внучки, он умер до ее рождения.  Я тоже не могу  предположить, то есть не догадываюсь, и логически, нет, не представляю себе! Ни с кем из болгарских коммунистов беседовать мне не приходилось, зато довелось разговаривать с греческим коммунистом.  Я спросила его, что должно измениться в его стране после победы его партии... ну, если бы коммунисты победили... И он ответил мне, что вот его брат  владеет маленькой мастерской, где чинят мебель, и вынужден пресмыкаться  - так было сказано! – перед клиентами, а если бы коммунисты победили,  «... мой брат стал бы директором мебельной фабрики!..» Наивность не то чтобы трогательная, но забавная!.. Имел Димитр из Самокова именно такие чаяния, или иные какие-то, менее забавные, мы уже никогда не узнаем! Возможно, он мечтал об укороченном рабочем дне или о рабочих профсоюзах с больши́ми правами... Но в тюрьме он сидел  именно «за политику» - как говорится по-русски – а не за что-нибудь другое! И в дальнейшем и вправду не получил никаких льгот и привилегий. Ирина Старшая, его дочь, говорила, что он был из этих, из «глупых коммунистов», то есть слишком честный, слишком идеалист. Но, может быть, он просил, а ему не дали! Во всяком случае, Ирина Старшая могла сказать о себе с полной уверенностью, что детство и раннюю юность провела в бедности...
     Она была поздним ребенком, родившимся, когда уже ее брату было лет четырнадцать, а сестре – лет шестнадцать,  ну, и отцу и матери – соответственно – лет пятьдесят и лет сорок! Ее мать умерла от внезапного кровотечения через несколько часов после того, как родила свою младшую девочку, последнего ребенка.  Ирина Младшая уже ничего не могла узнать о своей бабушке Радке, потому что когда родилась Ирина Младшая, Ирина Старшая уже давно и можно сказать, что навсегда была в ссоре с братом и сестрой. И никто уже не мог рассказать Ирине Младшей о бабушке Радке. Ирина Старшая не помнила мать – естественно! – и даже не помнила, что говорили о матери отец и старшие брат и сестра! Ну, значит, и не старалась запомнить; возможно, потому что интуитивно устремлялась к жизни, а не к смерти! Но для Ирины Младшей бабушка Радка окончательно превратилась в некий смутный миф, запечатленный в виде серенького  пятнышка на смутной старой фотографии; на этой же фотографии находился рядом с бабушкой Радкой и дедушка Митко-самоковецо, тоже смутно видимый и почти мифический...  Случайно уцелело только одно событие, несколько раз пересказанное Ириной Старшей – почему пересказанное? -  и запомнившееся Ирине Младшей; почему-то запомнилось, как на чьей-то свадьбе, то есть кого-то из родных, старуха, мать Радки,  бросалась, кидалась на своего овдовевшего зятя и кричала: «Той затри детето ми!», то есть он уничтожил, затер, ага! – «моего ребенка»;  «мое дитя», если выразиться архаически-возвышенно...
     Возможно, старуха была еще и сердита на зятя за то, что он не назвал девочку в память умершей жены, хотя не знаю; может быть, так и не полагалось называть, то есть в подобных случаях... Димитр пил;  нельзя сказать, что он пил много; я не видала болгар, которые бы много пили; они – по моим наблюдениям – пьют не так много, но быстро впадают в состояние алкогольного опьянения, пьянеют быстро. Будучи трезвым, он много читал, погружаясь в миры иные, раскрываемые ему пухлыми страницами растрепанных библиотечных книг. Он читал толстые большие книги-романы, в которых   придуманные авторами люди успевали прожить за какой-нибудь месяц его чтения много разнообразных жизней. Так он прочел «Отверженных» Гюго, «Войну и мир», четыре тома длинной истории семейства Глаушевых, вымышленной его тезкой, писателем Димитром Талевым... И как раз вот за год до рождения Ирины Старшей, то есть в 1951-ом году,  появился новый болгарский толстый роман, еще одного Димитра, Димитра Димова, «Тютюн» - «Табак», значит.  Димитр Димов как раз и родился и рос в том самом городке, где  впоследствии Митко из Самокова прожил довольно долго и даже и умер... Или в каком-то другом городке Димитр Димов родился и рос?.. Имеет значение не это обстоятельство, а главная героиня романа «Табак» - Ирина. Ирина много значила для Митко из Самокова! Она была красивая, умная, тонко чувствующая, любила читать. Она совсем не похожа была на жену Радку, потому что жена Радка – это была просто жена и ничего в ней для  Митко из Самокова не находилось примечательного, особенно когда она так скоро сделалась болезненной и привычной. А Ирина оставалась вечно юной и совсем прекрасной. Конечно, автор наказал ее за то, что не вступила в коммунистическую партию; заставил застрелиться. Но ведь это всё было так... одна лишь условность... И стоило открыть снова первую страницу, открыть, наслаждаясь острым сладостным чувством предвкушения,  и снова-снова оживала юная прекрасная Ирина, и снова шла по древнеримской болгарской дороге, неся корзину винограда – балканская красавица, и снова читала книжки, и любила, и пила вино, и жила, жила!..
     И Димитр из городка Самокова назвал младшую дочь Ириной. Собственно, полагалось назвать именем какой-нибудь живой еще родственницы; собственно, в честь тещи, этой самой матери Радки, потому что в честь матери  Димитра названа была старшая дочь. Это называется у болгар «подновить имя». И вот, наверное, почему сердилась старуха, Радкина мать. Но Димитр дал волю своему желанию бунтовать; он вдруг захотел почувствовать себя тем самым, что именуется в культурных текстах и дискуссиях индивидуальностью; индивидуальностью, а не частицей человеческой общности маленького городка, где множеством мелочных цепочек – неписаных правил жительства – опутан каждый... И одну такую цепочку порвал Димитр из Самокова, когда назвал младшую дочь Ириной.
     Отец Ирины Старшей к тому времени, как она начала помнить себя, то есть с ее лет четырех, сутулился сильно и оттого казался еще более высоким; лопатки – неудавшиеся крылья – острились под ватной старой безрукавкой – «элек» называется; щеки и лоб сморщились, глаза в крупных морщинах представлялись вовсе черными и тоскливым виделся взгляд,  а засаленная черная кепка надвинута была на лоб. Ирина походила на свою покойную мать, которую никогда не видела. Впрочем, кажется, если дочь похожа на мать, это не сулит дочери счастья...
      Жизнь городка вращалась вокруг ткацкой фабрики, это как раз и было то самое градообразующее предприятие...  Теперь ткацкая фабрика закрылась, множество людей осталось без работы. Да ведь в России то же самое. И вдруг, можно сказать, что прозреваешь  и понимаешь кое-что, совершенно беспощадно для себя понимаешь; а именно:  у рабочих и работниц с фабрик и заводов, и у нас, разных там писателей и художников холста и бумаги, и театральных постановщиков, абсолютно разные желания и устремления. Нам нужна эта самая свобода слова и печати, а им нужна работа, им нужно хорошее жилье и чтобы их дети ходили в бесплатный детский сад, и чтобы заработную плату платили каждый месяц, и еще давали бы премию, и чтобы фабрики и заводы не закрывались никогда, даже если продукция производится такая, какую возможно использовать только для себя, для своих, опустив надежно плотный железный завес; а стоит приподнять хотя бы один краешек этого занавеса и... все увидят, и потрогают, и попробуют другую продукцию, совсем другую!.. И что мы можем сказать всем этим людям, которым нужно, чтобы фабрика снова работала? Что мы можем сказать им? О чем? О свободе слова и печати? Нет! Давайте уж лучше отдадим себе отчет в том трагическом факте, что желания и устремления у нас и у них – разные! Давайте перестанем обманываться и полагать, будто мы можем, имеем право учить их, воспитывать, просвещать... Мы не имеем таких прав. Но и они не имеет права требовать от нас каких-то текстов, фильмов или спектаклей, которые были бы им понятны и по вкусу.
Мы – разные. И не сойтись вовек. И это возможно полагать трагедией, с которой лучше всего примириться!..
      Перед моими глазами, то есть перед внутренним взглядом, взором, начала двигаться и петь, и заиграла на баяне, затанцевала русская городская свадьба, и тетя Женя заголосила, притоптывая туфля́ми ( а не ту́флями, нет!):
            - У подружки есть прописка,
               У меня прописки-и не-ет!
     И дальше – протяжно, так то-оскливо:
            - Милый Паша, я не ваша!
               Милый Ко-оля, не твоя-а!..
      И маленький мальчик с такими грустными-грустными серыми глазами из-под шерстяной серой шапочки стоял на холодной, мокрой от недавнего дождя осенней скамейке и тихо-тихо то слеплял-соединял, то разлеплял маленькие  холодные ладошки...  А много лет спустя этот мальчик был мой муж Андрей,  любимый единственный  в моей незадачливой жизни...
        А перед глазами, перед внутренним взором, взглядом Ирины Младшей двигался, играл на аккордеоне, бил мужскими крепкими ладонями в тарамбуку, пел и вкушал агнешко печено с ориз большой широкий деревенский  двор... И мы – Ирина Младшая и я – глядели друг на дружку глазами, полными горячих слез...
      Но когда Ирина  Старшая была маленькой девочкой, лет шести,  ткацкая фабрика работала; утром спешили женщины, торопились в извилистую улицу, которая заканчивалась тупиком,  и как раз эта самая ткацкая фабрика и расположилась в тупике. Иногда вечерами  толкались в улочке молодые ребята и девушки в платочках, щелкали семечки и просили сторожа пропустить их, потому что там, внутри, шла какая-нибудь праздничная вечеринка и доносилось в улочку нестройное звучание аккордеона. Сторож, отец Ирины Старшей, ворчал, что никого не разрешено пускать, что вечеринка только для работниц и рабочих фабрики, но иногда все же пускал, когда его одолевало это желание порвать одну из мелочных цепочек... сами знаете... Было холодно, а фонарь едва развеивал вечернюю темноту. И пожилой писатель Боян Христов, он же – Боян Болгар – приезжал в городок – собирать материал для романа; и потом он написал этот довольно-таки сочно написанный роман, который называется «Близнаци» - «Близнецы», значит... А когда Ирина выросла, в городке уже были две танцплощадки, и можно было танцевать вечером допоздна, почти каждый день!..
     А маленькую – лет шести или семи-восьми Ирину отец иногда брал с собой ночью,  когда сторожил фабрику.
         Он обходил полукругом темное строение, Ирина подпрыгивала рядом, он шел медленно, ее светлые волосы были заплетены сестрой в две тугие косички, перевитые узкими красными ленточками. Ирина поднимала голову, запрокидывала, и видела в темноте смутное пятно  отцовского лица.
        - Ничего не бойся! – говорил отец – татко. – Хочешь, пушку дам!..  Козэта!.. –  Он порою называл маленькую дочь Козэтой... А «пушка» - это по-болгарски – ружье... И он пригибался к ней и давал ей в обе детские руки тяжелое для нее ружье, которое девочка удерживала минуты три, улыбаясь невольно...
         - Ничего не бойся!..
       Потом Ирина выросла, ей исполнилось тринадцать, потом пятнадцать... Она стала красивой девушкой, дочь ее, Ирина Младшая, очень похожа на нее, но на фотографиях Ирина Старшая красивее... И вот Ирина Старшая уверяла потом своих взрослых детей и внуков, что когда она училась в гимназии (в Болгарии есть гимназии) и возвращалась вечером домой, пятнадцать (или двадцать!) мальчиков ждали, мечтая проводить ее! А вот она нарочно шла одна! И мне было удивительно, что Ирина Младшая совершенно верила таким рассказам своей матери! Совсем не сомневалась в том, что мальчиков-гимназистов могло быть и пятнадцать, и двадцать... А просто Ирина Младшая любит мать...
      Большая девочка Ирина Старшая уже стала поздно приходить домой, она уже ходила на танцплощадку или на вечеринки к подружкам, где подолгу и со многими чувствами обсуждалось, какой новый пуловер у Владо Боева, на кого все время посматривает Катето, и почему не надо встречаться с этим ужасным Пепи... И все это совсем не повод для насмешки,  все это – человеческая, важная и сложная, жизнь, для полного описания которой нужен Лев Толстой...
     Ирина Старшая росла упрямой девочкой, гордой и вспыльчивой. Она не терпела замечаний даже от учителей; в гимназию – объясняться с учителями - ходила старшая сестра, и жаловалась, и просила снисхождения, и многословно говорила, что девочка ведь растет без матери... Старшие брат и сестра  на ткацкой фабрике работали, хорошего образования не получили, рано завели свои семьи, но сестра с мужем и ребенком оставалась в отцовском домишке и – как могла! – заменяла Ирине мать...
      Однажды Ирина в очередной раз вернулась поздно, перелезла через ветхую ограду, но в дом не смогла войти;  сестра решилась наказать ее, не пустить в дом. Ирина поколотила кулачками в дверь,  покричала отчаянно, чтобы впустили. За дверью старый отец уговаривал старшую дочь, а та – в свою очередь – кричала, что уже терпения не хватает воспитывать эту Ирину!.. Пятнадцатилетняя Ирина отошла в сторонку и решительно принялась взбираться на высокое черное в темноте вечерней дерево. Забралась высоко и уселась на толстую ветку,  верхом... Очень скоро отец и старшая сестра выбежали, звали кричащими голосами, испуганные... Ирина пожалела отца и спустилась, он обнял ее и она уткнулась лицом в его впалую под заношенной рубахой грудь, от него пахло уже старостью. Сестра молчала...
     Ирина была хорошей девушкой; конечно, и о ней сплетничали, но у нее ни с кем еще ничего не было, только целовались, обнимались; но как только парень принимался подозрительно сопеть, а руки его делались слишком сильными, она резко вырывалась, тоже с неожиданной силой, и убегала; и было понятно, что не стоит догонять ее; в конце концов можно ведь найти более сговорчивую девчонку... По выходным дням Ирина шла с подружками бродить по городку. Они шагали во всю ширину улицы, нарядные,  то и дело их молодые свежие лица вспыхивали румянцем и смешливыми улыбками. Ребята пристраивались следом и кидали простые свои шутки...  Девчонки доходили до большого здания  городского единственного ресторана и шли мимо, распевая старинную городскую песенку, фактически извечный гимн провинциалов всего мира:
      - Черен влак се композира... – ладно пели девичьи голоса...
      Черный поезд-паровоз готовят в дорогу! Я уезжаю в столичный город Софию - ремеслу учиться! Но не научился я ремеслу, а научился любви! Эх, Ленче!..
     После было  что обсудить!.. Той... с такъв свалячески поглед ме погледна!.. Пу-у!.. И это означает, что какой-то он посмотрел на кого-то из девчонок таким взглядом, как будто бы тотчас хотел ее «свалить»; ну, трахнуть то есть!.. Пу-у!..
     Ирина Старшая училась хорошо, почти на все шестерки (в Болгарии  шестибалльная система оценок). Она закончила гимназию и поступила в техникум, в этом техникуме готовили таких  работников культуры, будущих руководителей деревенских культурных учреждений. Такой клуб назывался «читалище» - буква «щ» произносится как звук «шт». В этих самых читалиштах бывали библиотеки, работали разные кружки, показывали кино; пели хором, потому что болгары любят петь, у них всегда отличные певческие голоса...
     Ирине стали сниться странные сны. Большое становище снималось с места и двигалось в перекочевке. Она, Ирина, тоже двигалась в перекочевке; она была старшей в группе девчонок; в мужском малахае, в теплых штанах, она  крепко, плотно сидела на низкорослом мохнатом коньке и покрикивала на девчонок. Юрты уже были разобраны и погружены на верблюдов.  И вот уже двинулись! Погнали табун, зашагали верблюды, легко ударили кнутиками по бокам коньков приземистые всадники. По-ошли!.. Теперь часто приходилось перекочевывать, потому что  воины правителя Цинь-Ши-Хуанди теснили их с конских пастбищ. И приходилось уходить, уходить... Они уже тогда назывались «българ», от «бългамок» - «объединяться», «смешиваться»; они уже тогда были союзом коневодов, которых еще называли «теле», потому что так назывались их повозки – «теле»!.. Ирина, которую тогда еще не звали Ириной, смутно мечтала встретить правителя Цинь-Ши-Хуанди и самой стать правительницей, потому что правитель Цинь-Ши-Хуанди сильно полюбит ее!.. Но эти мечты она гнала прочь от себя и ехала вперед на своем мохнатом коньке, и не позволяла себе отставать от своего рода!..  И она не встретила правителя Цинь-Ши-Хуанди... И  двигались так долго, теснимые странными воинами, эти воины были сделаны из глины, слеплены мастерами, и это было странно, потому что Ирина тогда ничего не читала, не знала о глиняной армии китайского императора!.. Долго-долго шли, передвигались, и, наконец, очутились на Балканском полуострове, где их никто не ждал; в этой самой Европе никогда никого не ждут! Но пришли, появились, нарисовали свои рисунки-графитти, изобразив табуны скачущих коней, шаманов в звериных масках и жилища-юрты... Завидуйте, завидуйте, современные художники всего мира!..
     Ирине было уже почти восемнадцать лет. Она – вот это правда! – считалась первой красавицей родного городка. Некоторые завистливо прочили ей  какие-нибудь обычные для красавиц житейские передряги и несчастья. Но вот она сама уже ценила себя высоко и смутно мечтала о какой-нибудь удивительно счастливой участи, чтобы все соседки та-ак позавидовали ей!.. Конечно, для того, чтобы получить перспективу подобной участи, надо было, прежде всего, как-то необыкновенно (для родного городка – необыкновенно!) выйти замуж! За самого-самого, самого красивого, самого всем на зависть!..
     И она встретила такого! Он  учился в том же самом техникуме, а до техникума – в гимназии, но в другой, не в той, в которой училась Ирина; и он был скромный парень, зубрил уроки, старательно экономил деньги, которые присылали из деревни родители. Он был из деревни, жил в городке в знакомой семье дальних родственников своей матери, давно перебравшихся в городок; спал в кухне, на лавке-скамейке, покрытой чергой – чем-то наподобие ковра домашнего, а сверху стелил постель, но все равно было жестковато спать.   Деньги на пропитание отдавал  жене дальнего родственника, и она – тоже экономно! – кормила его постной фасолевой похлебкой – чорбой...  На каникулы он уезжал назад в деревню, там косил траву, купался в холодной горной реке, браконьерствовал в лесу, подстреливая одного-другого кабана, и тайком валил деревья в том же лесу, где рубить деревья было запрещено законом. Но его родители и он сам никак не могли понять, почему нельзя рубить деревья и стрелять кабанов, если мясо нужно, чтобы кушать, а бревна – для постройки нового дома!  Этого всего было явно недостаточно для любви такой девушки, как Ирина Старшая! И даже все это должно было (если мыслить вполне логически!) совершенно отвратить Ирину Старшую, но было еще кое-что важное!
     Йордан (его звали Йордан – Данчо) отличался от многих парней городка тем, что держался скромно. Подобная манера поведения не очень ценилась девушками городка; они предпочитали парней нагловатых и – перехожу на традиционный испанский! – таких вот мачо! И чтобы эти самые мачо тискали своих подружек и невест в металлических объятиях, и сопели бы шумно, и ставили бы по три-четыре раза в ночь. Ну, это  вроде как в анекдоте:
      - Где Манька?
      - Дома нет. А вам зачем?
      - Пару палок хочу ей кинуть!
      - Оставьте в коридоре!..
      Кто не понял, я не виновата! Мне соль этого анекдота тоже долго объясняли!..
     Йордан был красив изящной, совсем не традиционно деревенской красотой, он был брюнет (разумеется!), черты его лица были тонкими. Он был похож на одного болгарского киноактера, пленившего как-то раз любвеобильное сердце одной, очень хорошей советской киноактрисы...
     Но главное было – созданный (организованный) при техникуме ВИА – вокально-инструментальный ансамбль; тогда и в Москве и в Ленинграде появились эти ВИА, и повеяло издали западным, европейским ветром перемен (в который раз!)... В этом вокально-инструментальном ансамбле пел соло Йордан. У него был тенор... Вряд ли кто-нибудь из вас читал сочинения болгарских писателей; а если кто и читал, то вряд ли остался в восторге, и уж наверняка подумал – почти невольно! - что всё это – очень вторичная литература! Живопись и театр – тоже вторичные! Но кто слышал, как Борис Христов поет партию Мефистофеля в «Фаусте» Гуно, или партию  Бориса Годунова – в  опере Мусоргского, или еще оперные партии мирового репертуара; кто слышал это пение, этот голос, которому нипочем тайны Европы и России, который  может выразить все эти тайны и таинства сильнее, точнее, лучше, чем Гуно, Мусоргский, Верди; кто слышал, как поют болгарские оперные певцы, тот   должен понимать, что такое болгарский голос!.. Впрочем, Йордан не был оперным певцом. Однако он умел петь песни битлов точнее и лучше, чем сами битлы-жуки! Голос его с легкостью проникал в самую суть «Ай лав ю! Ай нид ю!» или «Хей, Джуд!», взлетая в свободном полете колеса обозрения – «виенско колело» - на болгарском!.. И  жаркой весной маленького городка луна-парк раскидывал свои качели, карусели и венское колесо обозрения, и Данчо пел на открытой парковой эстраде  песни битлов лучше, чем сами битлы! И стал – конечно же! – местной знаменитостью! И его заметила Ирина Старшая, первая красавица городка... Она увидела его в первый раз (то есть она его заметила, а видела и прежде, только прежде не обращала внимания); и вот, она увидела в первый раз Йордана, когда он пел не на парковой эстраде и не песни битлов, а пел на свадьбе двоюродной сестры Ирининой подруги Доры, пел  песню из числа песен, которые в Болгарии называются «старыми городскими песнями», и вполне могут пленить наивностью выраженного в них чувства. Он пел на свадьбе вовсе не для собственного удовольствия, а  чтобы заработать немного денег; денег у него всегда оказывалось немного; немного потрачено, и немного заработано. А пел он хорошо, песню на стихотворение поэта Славейкова. Аккордеон разливал звучание густое, будто сладкое варенье из лепестков розовых, - «Гърди си с рози накичи-и!..» - сладко-протяжно разливался юношеский тенор – «Укрась грудь розами и наслаждайся жизнью, потому  что уже совсем скоро ты не будешь молодой!» - такое нечто, или нечто в таком стиле, в таком роде...
     Перед свадьбой Ирине Старшей снова приснился странный сон. Лихо выцарапанные на каком-то большом камне изображения вдруг ожили. Она и Данчо  стояли на седле, а лошадь шла почти галопом, а они отчаянно-сладостно целовались, а потом всё  остальное,  стоя! А потом она стояла в юрте, одетая в плотную пеструю одежду, а на голове был такой убор наподобие русского кокошника, с такими  подвесками жемчужными; и Данчо – тоже в плотной пестрой распашной одежде, из-под которой видны были новые сапоги на каблучках, стоял против нее и они обменялись чарками золотыми, налитыми до половины каким-то напитком, от напитка пахло крепко и спиртово. Они выпили. А снаружи шел снег, снег... А потом появились лихие изображения контурные – женского тайного места и лодки с веслами; и женский, какой-то старческий, старухин голос вдруг сказал, что женское тайное место, оно ведь лодка с веслами, оно для перенесения в мир, в этот мир, самых разных птиц, которые на самом деле – души человеческие!..
     Родители Йордана не хотели такой женитьбы сына. Им не нравилось, что Ирина – из бедной семьи. Как раз ему исполнилось восемнадцать лет, его должны были призвать в армию. Отец Йордана предложил – раз уж сыну так хочется жениться! – пусть поженятся после, когда Йордан вернется. Но Ирина хотела не после, а теперь! Тогда Йордан еще слушался ее, и потому и он тоже хотел не после, а теперь!.. Их поддержал отец Ирины; в тот год он заболел раком горла, и он хотел увидеть свадьбу любимой дочери; он хотел, чтобы это была настоящая красивая свадьба! Он занял у одного соседа деньги для устройства этой свадьбы, деньги, которые пришлось отдавать уже после его смерти;  отдавать унизительно, со многими просьбами об отсрочке; то самое, когда жизнь вдруг наваливается всеми своими страшными, тупыми, тоскливыми мелочами...
      Cвекровь на свадьбу не приехала; и об этом ее неприезде говорили, судили-рядили и сплетничали много-много!.. Она не приехала, потому что узнала о новом белом платье, которое заказал отец для Ирины, в единственном в городке ателье, где можно было шить на заказ. Свекровь говорила, что невестка – мотовка, и вся невесткина семья  – такие, нищие, и  не умеют беречь деньги!  И она    не хочет этой свадьбы, и не нужна ей такая невестка! Но с подобным каменным тупым упрямством этого самого «простого человека из народа» Ирине еще предстояло сталкиваться страшно и очень много раз!..
     Жених в сопровождении приятелей – студентов техникума -  отправился в парикмахерскую, где его юношеские щеки побрил гладко парикмахер – пожилой армянин, а все смеялись и шутили, не сознавая, что, в сущности, воспроизводят  старинный обычай мытья и бритья жениха, когда будущего молодожена мыли в большой кадушке и брили ему голову наголо!..
     Были исполнены и другие ритуальные церемонии, смысл которых потерялся в веках. Поэтому церемонии были исполнены не вполне точно. Брат нашарил под  столом туфельку сестры-невесты и надел на ее выставленную слегка из-под пышности белого платья  стопу. Отец повел невесту,  а старшая сестра выплеснула на щербатые ступеньки ветхого крыльца стакан воды – на счастливую дорогу!
      Издавна свадьба являлась – по сути – воинским походом, за добычей!  Невеста в пышном белом платье и молодой жених в темном костюме, коричневом, уже подымались по ступенькам... Во дворе  гости завели посолонь древнюю пляску, не сознавая, впрочем, ее древности, разомкнутый хоровод, но не от греческого «хоро» - «танец», а от  древнего тюркского «хур» - «круг»; отсюда и болгарское-балканское «хурка» - прялка с тюркским корнем и славянским суффиксом... Отец Йордана был сильно пьян...
     Ирина простилась со своим отцом, целовала его, откинув фату. В следующий раз она увидела его уже в больничной палате, умирающим...
       И вот ввели в семью чужую... Свекровь была очень обычная болгарская деревенская старуха,  толстая, с круглым, как бы грузным лицом, повязанная под подбородком платком, и в безрукавке овчинной поверх мешковатого платья...
       Вскоре Ирина осталась одна, то есть без мужа; впрочем, в двухэтажном доме с большим двором  и длинной – вокруг второго этажа -  балхоной – таким длинноватым балконом – оставались и свекор и свекровь и младший брат Йордана. Сам же Йордан уже  был в армии.  Но Болгария все-таки маленькая страна, он частенько приезжал домой. И после всю жизнь вспоминал «казарму», то есть короткое время своей обязательной – по закону – военной службы; рассказывал  какие-то скучные,  но для него всё еще важные истории и анекдоты ...
       Название деревни, где довелось теперь жить Ирине, вы непременно знаете, потому что оно, это название, вы встречали на страницах знаменитого романа Брэма Стокера «Дракула», хотя Брэм Стокер наверняка имел в виду не эту деревню, а какой-то другой населенный пункт с тем же самым названием почему-то.  Деревня (возможно или не возможно воспетая Брэмом Стокером) была окружена горами; вокруг вздымались сосновые леса, в лесах бегали кабаны и волки; а если подняться в горы, деревня представала россыпью красных черепичных крыш...  Много лет спустя одинокий и постаревший Данчо бродил по лесу с ружьем, закинутым за спину, и стрелял изредка в какого-нибудь кабана, но видел уже не так хорошо, как в молодости, и потому попадал редко. Но ему нравилось просто бродить в полном человеческом одиночестве, а браконьерская охота являлась всего лишь предлогом; ему неловко было признаться даже самому себе, что он всего лишь хочет быть один...
     Ирине жилось тяжело. Надо было привыкать к деревенскому хозяйству, и надо было ездить в родной городок, в техникум, сдавать экзамены. Почему-то беременность уже потом,  тоже почти много лет спустя, представлялась ей долгим зимним временем, без осени, без весны и лета... Сосед  встретил ее на дороге зимней, когда она медленно шла от автобусной остановки к дому свекрови, который все еще не чувствовала своим домом,  встретил и подвез на своей машине. Ирина вошла во двор и тут на нее закричала свекровь; это были обыденные грубые упреки в безнравственном поведении. Ирина молча шла к дому и внезапно свекровь ткнула ее кулаком в живот. Ирина  вздрогнула и ничего не сказала. Ее сын родился как раз весной. Отец ее уже умер. Данчо пришел с фотоаппаратом и фотографировал стоящую под весенним ветерком на  фоне  деревенской больницы молодую жену с первенцем, плотно укутанным в одеяльце. Потом он передал фотоаппарат Ирине, и она сфотографировала уже  его  с ребенком  на руках. Затем... была одна безобразная сцена дома, потому что Ирина назвала мальчика в память своего отца – Димитром, не пожелав обновить имя свекра – Георги! Она,  впрочем,  объясняла  свой выбор еще и тем, что производным «Гошко» от имени «Георги»  называют обычно поросят!..
      Ночью она мало спала, потому что мальчик плакал, и она и Данчо укачивали его по очереди на руках. Утром продолжилась безобразная сцена.  Ирина стояла во дворе, свекровь кричала. Вдруг прямо перед глазами Ирины загорелся нестерпимый почти, болезненно яркий красный, режущий глаза свет. Ирина ощутила всем телом, еще только привыкающим к прежней  быстроте и легкости движений, ощутила небывалую и страшно жестокую свободу. Ирина  бросилась на свекровь, как бросается хищный зверь; ей не надо было видеть, она чуяла! Ирина била свекровь молча, руками-ладонями, кулаками стиснутыми; сбила, повалила на землю и пинала ногами в капроновых чулках, в туфлях без каблуков. Свекровь уже не смела кричать.  Ирина не видела ни мужа, ни свекра, ни подростка-деверя. Где они все были?.. Она не помнила, как вбежала в дом, как схватила ребенка... Она пришла в себя уже в автобусе, который вез ее в городок. Она прижимала сына к груди. А в городке  она пришла с ребенком на руках в родной домишко, где жила теперь ее сестра со своей семьей. Ирина ничего не рассказала сестре, покормила ребенка,  и сестра дала ей старую, совсем истончившуюся простыню – на пеленки,  пожурив Ирину за то, что та не захватила с собой пеленки на смену.  Сестра догадалась (это не было так уж трудно!), что Ирина не просто приехала в гости... День потянулся  тоскливо. Ирина начала понимать, что сестра опасается, как бы Ирина не   стала требовать свою долю в утлом отцовском наследстве.  А вечером приехал Йордан. Ирина вышла к нему, ей было всё всё равно; она не хотела просить прощения; она для себя знала, что права; и пусть люди говорят что угодно!  Йордан   не понимал ее, он ее уже боялся, но он хотел, чтобы она вернулась;  он уже привык, что она рядом, что они -  муж и жена. На обратном пути, когда шли от автобусной остановки,  Ирина заговорила глухим голосом о своей правоте, но Данчо перебил ее как-то испуганно и даже помахал руками. Свекровь теперь  ненавидела Ирину молча, и только не так часто свекровь и невестка обменивались короткими фразами о хозяйственных делах.
     Постепенно-постепенно Ирина  перестала любить своего мужа. Они спали на одной супружеской двуспальной кровати, он привычно, чаще всего по утрам, удовлетворял свою мужскую потребность.  Две ненужные ей беременности и – соответственно – два аборта  сделали ее совсем  нервной; она покупала в городской аптеке из-под прилавка презервативы и требовала, чтобы муж надевал; его вялые попытки отшутиться приводили ее в бешенство; она мрачно и злобно шептала, что не для того переплачивает деньги в аптеке; не для того, чтобы он глупо шутил! И он пугался и надевал презерватив...
     Ирина и Йордан закончили свой техникум и работали в деревенском клубе, в этом самом читалище. Ирина руководила хором. У нее тоже был хороший голос, сопрано...
     Почему-то ее особенно раздражали в  характере мужа попытки пошутить, сострить. В эти минуты она его ненавидела, ненавидела его смешки, и его громкий смех, и его улыбки. И начинала кричать, не соблюдая формальную логику поведения; начинала  кричать, что она – горожанка, что «этот», «он» - так она теперь часто называла мужа -  завез ее в деревню, в эту подлую деревню!..
     Мелочи жизни составляли жизнь. В деревне плясало и бушевало это самое архаическое сознание, переливавшееся через край (через край чего?) тупостью, тупым упрямством, нелепыми суевериями. Могли бы быть и политические разногласия, потому что отец Йордана служил в болгарской армии, которая оккупировала часть Греции,  в то самое время, когда  отец Ирины оказался во время второй мировой войны в тюрьме.  Когда-то, в тринадцатом веке, эта территория принадлежала болгарскому царю Иоанну-Асену П,  и эта принадлежность могла ведь означать в двадцатом веке необходимость  снова сделать эти территории болгарскими? Однако ничего не вышло, Болгария проиграла вторую мировую войну. А вы что думали?  Что армия Толбухина освободила Болгарию от фашизма?! Нет! Болгария  была союзницей Германии и проиграла... А  дед Георги не показывал свою медаль, она пряталась в какой-то картонной коробке на антресолях.  И  он не спорил с Ириной о политике. Им обоим и в голову не приходило об этом поспорить...
     Как-то раз Георги подрался со своим родным братом, который жил через ограду.  Не поделили маленький клочок земли. Дрались кольями. Такую народную, бытовую драку хорошо сначала снимать, как бы  погружая камеру в гущу шершавых темных затылков, вскинутых корявых рук и раскрытых в ругательных криках ртов... Этому Георги разбили голову. Он с криком-стоном плелся домой по тропинке, а голова блестела на солнце летнем, как надрезанный арбуз. И вот это уже хорошо снимать, взобравшись с камерой ручной на прочное устойчивое дерево...  Ирина увидела свекра с балкона, сверху, с балхоны-террасы, и побежала вниз с йодом и марлей. Клочок земли остался в собственности брата Георги, но все равно на этом балканском клочке земли ничего не росло, ни морковка, ни баклажаны; ну, ничего!..
     В праздники собирались всей семьей (потом  деверь  женился тоже), праздников хватало. Под Новый год,  или в традиционно празднуемый канун рождества, сочельник, бъдни вечер, женщины готовили вместе праздничную еду, котлеты из медвежьего мяса, к примеру; кюфтета от мечка...
     После праздничных дней снова наступали (будто какое-то гнусное войско злых колдунов) будни; будни с  молчаливой ненавидящей свекровью и боязливым флегматиком-мужем...
     Но Ирина   очень скоро открыла для себя ту самую безграничную сферу, в которой так вольготно дышалось ее отцу, - книги!  Она читала и читала, каждый редкий свободный час отдаваясь чтению; она читала  и ночами в постели, потому что свекровь не осмеливалась бранить ее за  ночной свет маленькой лампочки, а флегматичный Йордан все чаще и чаще ночами крепко спал. Она  естественно и совсем просто проживала – переведенные на ее родной язык - жизни госпожи Бовари и принцессы Клевской, рисковой красавицы Эмбер и серьезной Анны Карениной.  Ирина читала много, книги  полезных советов домохозяйкам, книги о театре и кино, медицинские справочники и романы Маргерит Дюрас... Потом ей попались в библиотеке клуба-читалишта два самоучителя старых – итальянского и французского языков, а в школе она учила немецкий; а тут начала учить итальянский, просто потому что ее сознание – или скажу красивее и более возвышенно: ее разум! -  так вот, ее разум требовал пищи, много, много пищи...
     Ирина Младшая родилась,  конечно же,  вследствие случайности; то есть, выражаясь анекдотически, ее отец, тогда еще ее будущий отец, снова не надел презерватив; ему с презервативом было плохо, неудобно. Он вообще-то все более и более становился флегматиком, толстел, но иногда, иногда рано утром вдруг поворачивался к жене, спящей спиной к нему, вдруг видел ее  гладкие плечи, и тонкие лямочки розовой комбинации, и светлые сильные волосы, смявшиеся,  будто красивая мягкая и неровно поблескивающая ткань какая-то, и он наваливался тяжело и поворачивал ее неуклюже; и наваливался, наваливался... и она спросонья не имела сил сопротивляться, и немножко удовольствия тоже все-таки получала... И днем была с ним еще более сердита, резка, даже груба; а он отмалчивался и ухмылялся снисходительно.  И при виде этой снисходительной, мужской, очень такой восточной ухмылки Ирина Старшая вдруг подбегала к нему и ударяла кулачком крепким по загривку, а он вяло огрызался. И возможно было, глядя со стороны, думать, что в их поведении нет логики. Но логика – была!..
     Ирина решила не прерывать беременность; ее первенцу Митко – Димитру – уже пошел пятый год,  и она вдруг подумала о девочке, о дочери, которой она дала бы всё-всё, всё, чего в детстве не было у нее самой!..
     Дед, отец Йордана, когда напивался, то есть он, как известно, пил не так много, но скоро пьянел; и вот опьянев, он мотал указательным заскорузлым пальцем правой руки перед светло-смуглым личиком маленького внука и говорил ему нечто в таком роде: «Твоя мать родит тебе врага!» - «Майка ти ще те роди душманинът!»; и  восточное «душманин» звучало жестокой сказкой...
            Девочка родилась, когда ее старшему брату как раз исполнилось пять лет.  И снова, как пять лет тому назад, Йордан фотографировал на фоне больничного здания жену с малюткой, туго увернутой в одеяльце, и прижавшегося к матери, улыбавшегося растерянно Митко...
         Затем...  дома даже не случилось трагической сцены, когда Ирина назвала дочь своим именем, не пожелав обновить, что называется, имя свекрови – Зорка... Но по деревне все знали от Ирининой свекрови,  какая у нее скверная невестка, злая и сумасшедшая; и как этой злой и сумасшедшей невестке еще будет плохо! Но потом рано женился  Бойчо, братишка Йордана, и в семье все-таки появилась девочка Зоя – ну, почти что Зорка, только все-таки не по-деревенски, а красиво!..
         На самом деле Ирина Старшая вовсе не в свою честь назвала дочь, а, помня об отце, склонившем сутулые плечи над кухонным столом; в кухоньке пахнет смесью пряностей – чубрицей; отец снова  и снова вступает на древнеримскую болгарскую дорогу,  чтобы повстречаться с Ириной, девушкой, несущей корзину винограда сорта «мускат»...
     Ирина Старшая,  прежде всего, желала, почти исступленно,  чтобы ее дети не выросли теми самыми, «деревенскими», деревенскими людьми; чтобы в них не было, не оставалось ничего деревенского; чтобы они, когда будут – а будут непременно! – жить в большом городе, не оправдывались бы в смущении; «... от село съм...» - «... я из деревни...» ... Ирина Старшая возила Митко, а потом маленькую Ирину, в городок, в детский сад, потом в школу. Потом окончательно поссорилась со своими родственниками, братом и сестрой, потому что они не захотели, чтобы дети Ирины жили у кого-нибудь из них на время учебы в гимназии. Еще потом у Ирины Старшей уже  были деньги, она снимала для своих детей квартиру в одном пятиэтажном доме в городке, в одном из новопостроенных домов, почти многоэтажных... Ирина приказала мужу купить пианино и предоставила ему одному объясняться, то есть ругаться тупо с его отцом и матерью, ее свекром и свекровью... Митко, а после и Ирина Младшая, учились в городке еще и в музыкальной школе; научились играть и знали ноты. А потом (еще и еще потом!) сложилось так, что чаще всего садился за инструмент их отец Йордан и наигрывал мелодии уже старых битловских песен... Эй, Джуд! Не грусти, не печалься... Ай нид ю! Ай лав ю! – Люблю тебя, люблю...
     Одно из первых воспоминаний Ирины Младшей  имело самое прямое отношение к сугубой древности-древности, к этому самому архаическому сознанию, которое вдруг выплывало во всей красе из омута скучных тоскливых будней и праздников; и люди не понимали, зачем они делают, совершают то или иное; просто совершали, делали нечто уже давно привычное, привычное многим поколениям... Так увидела маленькая, лет трех, Ирина деревенских мальчишек и своего брата Митко среди них; и все они, их было  несколько; гнали,  убивали лягушку, швыряя в нее камешки; и при этом они нарочно называли друг друга чужими, не своими именами... Они сами не знали, зачем они так делают. Они могли бы путано ответить, что так надо,  что лягушка – ведьма,  вещица... Они знать не знали о том, что древние-древние архаические скульптуры, неуклюже слепленные из глины, изображали в виде лягушки женское начало; женское начало, которое, конечно же, знает, ведает нечто непонятное и даже и опасное для мужчин, и вот именно поэтому женское знающее, ведающее начало нужно убить!.. Маленькая Ирина плакала...
      Однажды, лет уже восьми,  девочка Ирина поехала летом в лагерь «Международной детской ассамблеи», странного такого предприятия, одного из таких странных предприятий, созданных Людмилой Живковой, дочерью Тодора Живкова, бессменного  правителя социалистической республики Болгарии; если такие правители не умирают своей или не своей смертью, то сменяют их мгновенно!  Его потом сменили мгновенно... Сам он был малообразованный и на вид не вредный, а его любимая дочь взяла в свои руки культуру  страны. Почти тотчас в этой культуре заиграли исполненные, сбывшиеся желания конкретной, немного взбалмошной женщины. Она увлеклась йогой, Агни-йогой и прочей фигней, и... по ее велению Болгария установила дипломатические отношения с Индией!  Далее затеялось празднование тысяча трехсотлетия (или какая-то другая мощная цифра) Болгарского государства!  Народное чувство юмора затанцевало: тысяча триста лет,  а почему не восемь тысяч пятьсот лет? Ха-ха-ха!..  Но пошли дела серьезные. Изданы были в рамках (в рамках!) соответственной программы монографии - Веселина Бешевлиева о первых болгарах на Балканском полуострове и замечательная! – Димитра Овчарова – о графитти – рисунках первых балканских болгар. Тут же оказалось, что вот такие же рисунки есть и на скалах подле реки Орхон! А тут и кино сняли – «Хан Аспарух» - о приходе первых болгар на Балканский полуостров! И там такая сцена –  с Волги прибывает гонец – Привет, братья! Мы уже на Волге! А как вы?..  В советском прокате сцену вырезали... Начала приоткрываться страшная советская тайна о единстве балканских и волжских болгар... И тут Людмила Живкова умерла, внезапно, в тридцать девять лет. Бессменный отец-правитель был, конечно, безутешен! И,  наверное, чтобы  утешиться, он развернул (или ему деликатно предложили развернуть) одно большое-большое мероприятие-кампанию, которое называлось: «Возродительный процесс». Решил уничтожить в Болгарии все тюркские корни и всё мусульманское; стали насильно менять имена и названия, сносить кладбища и распускать страшные мифы о турках – врачах-отравителях...  Советские газеты молчали, как будто у них во рту было много воды. Д., который переводил одно мое стихотворение на английский, спросил меня: «Болгария? Это где так нарушаются права человека?»... И я ответила, что не надо обижать моих болгар, они не виноваты; так уж трагически получается,  что сами убивают свои корни... Впрочем, сегодня тюркское происхождение балканских болгар уже не так волнительно действует на наших историков.  Наверное, это потому что доктрина панславизма  уже умерла, хотя ногти и борода у нее всё еще растут...
        Но когда Ирина поехала в  лагерь этой самой ассамблеи, доктрина была еще вполне жива, и Людмила Живкова  еще не умерла скоропостижно, и Возродительный процесс еще не развернулся в полную вакханалию,  и еще не сменили мгновенно правителя и не бросились в демократический мир – извиняться и обещать не нарушать более права человека... И еще... и еще... Разное другое,  о чем обе Ирины и не думали никогда!..  А для того, чтобы попасть в лагерь детской этой ассамблеи, надо было проявить какие-то интересные таланты. Но у восьмилетней (или семилетней) Ирины еще не было таких талантов. И тогда Ирина Старшая сама сочинила за свою любимицу несколько стихотворений о море. Ну,  что-то такое вроде: море, ты прекрасное! И так далее... Ирина Старшая поэтического таланта не имела... Но Ирина Младшая в детском лагере побывала, хотя это и не оказало особого влияния на ее последующую жизнь. Посмотрела, как на свете бывает; не так совсем, как в родной деревне! Но потом она много раз убеждалась, что многое на свете не так, как в  деревне, где она родилась...
     Лет в десять Ирина Младшая уже понимала, что ее родители не богаты. Но в той среде, где она росла, вообще-то не принято было гордиться бедностью. И вот однажды... еще однажды!.. когда ей уже было двенадцать лет, она попросила маму купить ей джинсы. Мать ответила сухо, что нет денег. Ирине было ясно, что и вправду нет денег, но ей отчаянно нужны были джинсы; отчаянно нужны были, потому что глупые девчонки  в городке дразнили ее тем, что она из деревни; и она заявила этим толстощеким Норето (Элеоноре) и Мае,  что после выходного, в понедельник, придет в школу в  джинсах!  В пятницу вечером она приехала с братом в родной дом, и в субботу утром попросила джинсы. А когда мать сказала, что нет, джинсов не будет, Ирина закричала:
      - Я  прыгну сейчас!..
      - Прыгай! Денег все равно нет! – сказала мать.
       Ирина Младшая подбежала к двери на балхону, распахнула и вскочила на перила.
- Ладно! – сказала мать. – Попробую достать деньги! Но не в понедельник.
Ирина Младшая слезла на деревянный пол, чисто вымытый.
  А в понедельник ее встретили в школьном дворе в городке  шумным издевательством. Ее называли обманщицей и смялись над тем, что она – в платье, а не в джинсах. Потом подскочил Боби, длинный, долговязый, схватил ее поперек туловища, повернул кверху ногами и подержал с минуту. Все увидели ее трусики.  Голям рези́л! – Ужасный позорный стыд! Боби поставил Ирину на землю школьного двора. Она зарыдала и побежала на автобус; купила на деньги, предназначенные матерью для завтрака, билет, приехала в деревню, прилетела в клуб-читалиште, там нашла мать и рассказала, рыдая, всё! Мать мгновенно приняла решение! Через час они уже наперегонки бежали в школу в городке; очень похожие, быстрые  в движениях и жестах, светловолосые и зеленоглазые.  Переменки дожидаться не стали; вбежали в класс, не имея никакого плана действий. Ирина Старшая выхватила из руки учителя географии деревянную указку, и тотчас Ирина Младшая указала на длинного долговязого Боби. Мать прыгнула к нему прыжком пантеры Багиры из мультфильма и била его по плечам, по рукам учительской деревянной указкой. Он вскрикивал, учитель бежал из класса в панике. Ученики сидели молча, будто притаившись. Зеленые глаза Ирины Старшей казались и вправду сверкающими грозно!  Она швырнула указку на стол. Не спеша, мать и дочь вышли из класса, потом пошли на автобусную остановку,  потом вернулись в деревню.
        - На днях деньги будут, - сказала Ирина Старшая. И добавила: Не  езди завтра в школу, отдохни, поспи!
     Вечером мать приготовила любимую болгарскую французскую сладость: крем-карамель.  Мать возилась на кухне, а Ирина Младшая тут же, устроившись поудобнее на скамье, которая называется «минде́р»  и покрывается пестрым, красно-полосатым прямоугольным ковриком,  играла на гитаре и  обе они дуэтом пели весело и по-русски:
        ... заглянул в соседний сад...
        ... смуглянка-молдованка...
       ...  собирает виноград...
      И совсем еще детский хвостик волос, почти конопляных, завязанных на затылке красной ленточкой, слегка поматывался в такт, свешиваясь вдоль тонкой шейки на  девчоночье хрупкое плечо...
     На гитаре Ирина Младшая научилась играть сама; она говорила мне, что это совсем легко, особенно если уже умеешь играть на пианино! Брат Митко тоже играл на гитаре, но она играла лучше; и поэтому Митко любил брать сестру с собой, на вечеринки – Возьми «свирку» (бренчалку, игралку) и эла́! – Айда! Пошли!..
      Через несколько дней Ирина пришла в школу в джинсах.  Теперь все, и учителя тоже, побаивались обижать ее... Боби  стал потом мелким мафиози, Мая вышла замуж за шофера дальних рейсов, Норето – политиком стала, что-то делает для очередной партии охраны семейных ценностей или чего-то подобного. Все они по-прежнему проживают (прозябают!) в том же самом городке. Ау, ребятки!..
     Иногда мать в грозовом молчании кидала в сумку несколько платьев и говорила, что уходит, и что не может взять с собой детей, потому что не  знает, где ей доведется голову преклонить! А, может, еще и придется  по улицам скитаться,  на вокзалах ночевать... Маленькая Ирина снова и снова плакала и хватала мать за полу платья. Мать наклонялась и быстрыми поцелуями душистыми мелкими целовала мокрое лицо Ирины. Потом все равно уходила. Потом возвращалась. Отец молчал.
     Жизнь была обыденная,  ничего интересного; Митко вышиб деду зуб, потому что дед плохие слова говорил о маме, об Ирине Старшей. Когда Ирине Младшей было семь лет, умерла бабушка Зорка, а когда было одиннадцать – умер и дед. Теперь Йордан и Ирина Старшая оставались в доме двухэтажном главными хозяевами. И можно было бы воскликнуть: Наконец-то! Но Ирина Старшая не воскликнула. Ей было уже все равно. В тот год, когда Ирине Младшей исполнилось тринадцать лет, отец и мама хлопотали об освобождении ее  восемнадцатилетнего брата Димитра от воинской повинности, а когда хлопоты увенчались успехом, мама ушла, уехала из дома; и уже больше никогда этот дом не был ей родным...
     Но почему?.. Потому что однажды (еще и еще однажды!) Ирина Старшая  всем телом ощутила свою зрелость, наливную, виноградную, айвовую, инжирную. И надо было что-то делать... Она не знала – или забыла – что  поступит именно так, как поступают многие женщины – о! Моцарт!.. А те, которые так не поступают, хотели бы поступить так, но трусят, трусихи!.. А в первый раз всё вышло, получилось, как будто совсем случайно, нечаянно. Ирина Старшая поехала в столицу, в Софию, заказать книги для клубной, читалиштной этой библиотеки. И вдруг откуда ни возьмись появилось время, и время принадлежало ей; и она,  совсем по-детски, почти растерялась и не понимала,  как распорядиться внезапным временем, ее временем.  И она  купила сладолед – мороженое, мороженое в вафельном рожке, мороженое, которое называлось «Венеция» - лимонно-шоколадное... Ирина Старшая пошла по улице  и удерживая в длинных пальцах вафельный рожок, полизывала ярко-желто-коричневую сласть...   И было так приятно чувствовать,  что она свободна и в то же время связана с окружающими прохожими, связана  женскими взглядами любопытства и мужскими – хотения... Она вошла в кафе, которое называлось «Бразилия». Она была ведь еще совсем молода и тотчас познакомилась с какими-то ребятами и девушками – студентами.  Какие-то телефонные номера ей записывали на вырванных из блокнотиков и записных книжек листочках бледных... Но тогда ничего не было!..
     Потом она думала о следующей поездке. Нужны были деньги. Обе свои зарплаты она и Йордан честно укладывали в металлическую блестящую коробку из-под индийского кофе, нарядную картинками разноцветных красавиц. Обсуждали, на что потратить, сколько уйдет на еду, что можно будет прикупить из одежды детям... А теперь она украдкой припрятала немного денег, завернула в ярко-розовый мохеровый шарфик сынишки, уже прохудившийся и заношенный.  Шарфик запирала в стол, в ящик выдвижной; у нее в клубе-читалиште имелась комнатка вроде кабинета...
      Потом она купила лифчик «Триумф». В новом лифчике поехала в столицу, шагала как-то совсем иначе, нежели в старом. Позвонила по нескольким, прежде записанным номерам, встретились в кафе... Но все равно ничего не было!..
    А потом уже и было!.. И были первые обыденные разочарования, когда  Ирина поняла то,  что когда-нибудь понимает каждая (или почти каждая!) женщина; то есть, что на следующее утро (или через неделю, или через месяц!) какой-нибудь он  заставит ее понять (менее или более откровенно и грубо!),  что он вовсе не собирается жениться на ней, и что она ему надоела!..  А потом понимаешь уже, что надо просто-напросто научиться получать краткое удовольствие; наслаждение – от мороженого в кафе, от полынной настойки, от прогулки в парке, от хорошей ночи... Был и еще плюс: каждый из этих молодых людей надевал презерватив беспрекословно!..
     А еще  ей нравилось проходить на семинары, приходить на творческие встречи; она любила, когда ее водили в театры и на концерты. Она, сама того не замечая, воспринимала новые знания, и вела себя иначе, не так, как дома...
     И вот однажды (еще однажды? Ну да!) Ирина Старшая попала на университетский семинар, посвященный этнографическому кино.  За столом, перед несколькими рядами стульев с самыми разными слушателями,  сидело человек шесть ведущих, и среди – одного болгарского кинокритика, двух режиссеров, одной писательницы и двух актрис  софийских театров – и вот среди них сидел рядом с приставленным к нему переводчиком знаменитый итальянский сценарист.  Он был живой, скоро двигал руками, снимал и надевал очки, говорил увлеченно,  часто произносил слово «артхаус», и вдруг смеялся. Он был уже немножко лысый. Переводчик перевел его предложение  задавать вопросы. И тогда, просто так, чтобы совсем почувствовать себя не собой, а иной, другой какой-то,  Ирина поднялась со стула, легко распрямилась, и спросила что-то о фильме Параджанова «Тени забытых предков»,  спросила по-итальянски, медленно выговаривая слова...
     Знаменитый сценарист ответил не сразу; и все заметили, что он ответил не сразу. Он смотрел на грудь Ирины, на ее грудь под голубым  в крупных цветках условных летним платьем. Потом он смотрел на ее лицо, на ее зеленые глаза; не в глаза, а вот именно на глаза. Потом он снял очки  и ответил, нарочно медленно произнося слова.
Но что он говорил, значения не имело. Он наклонился к переводчику и спросил о ней, но переводчик о ней не знал. И знаменитый сценарист сделался несколько рассеян и думал только о том, чтобы  эта женщина никуда не исчезла насовсем. Потому что бывают (редко!) такие мужчины, которым вдруг нужна только  единственная женщина! И такие женщины бывают! И если вы – не такая женщина (и не такой мужчина), не огорчайтесь, я тоже не такая! Но если мы не такие, это не значит, что таких нет!.. Ирина была такой женщиной, знаменитый сценарист был таким мужчиной. Он мог себе это позволить, получить женщину, какую ему хотелось получить. Он одно такое место завоевал, захватил в этой жизни для себя, что мог теперь позволить себе... позволить... мог...
     Еще потом, спустя какое-то время  то есть... Ирина шла сквозь ночь летнюю в церковь святой Марины, святой Марины, которую в Болгарии зовут Огненной, потому что ее день как раз посредине июля!.. Шла мимо тихих собак, мимо коней пасущихся... Зажгла свечу и смотрела на икону, на вытянутую женскую фигуру в синем наряде, так похожую на древнегреческие изображения Эос, богини утренней зари; женщина на иконе смотрела, смутно улыбаясь раскосыми темными глазами...
     Когда  Ирина Старшая и Йордан вернулись в дом, который уже не был Ирининым домом, вернулись после того, как им дали в соответственном учреждении бумагу, удостоверяющую их развод, Ирина произнесла историческую фразу; она сказала: «Я всю жизнь бегу от Ивана Вазова.» - от автора, написавшего школьный обязательный и очень патетический  и патриотический роман «Под игом», от болгарского классика, основоположника и прочая подобная хрень!.. - «Цял живот бягам от този Иван Вазов.».  Ирина сказала это просто, без восклицательного знака,  даже устало.  И Йордан не удивился. Что она имела в виду? Что хотела сказать? Что она бежит от дидактики свирепой, от плоского морализаторства, от ригоризма? Ну, так, допустим... Конечно, так!.. И от кого она теперь бежит в Италии, где всё это ведь тоже есть... И она бежит, бежит... в Данте, в Петрарку, в Боттичелли,  еще куда-то... в артхаус, в пост-пост-модернизм... В своего любимого человека...
     Беспощадная мать уходила, уезжала от Ирины Младшей и Димитра.
     - Ты их не заберешь? – спросил Йордан о детях. Он спросил спокойно, флегматик. О! Как он не хотел, чтобы она взяла их с собой. Как он хотел, чтобы они остались...
     И она ответила, что не заберет. Она была умна и не хотела злоупотреблять горением к ней знаменитого сценариста. Она не хотела просить его устраивать судьбу ее детей. Хотя он бы не отказал! Но она не хотела... А,  может, она жалела Йордана, потому что как раз теперь, когда она покидала его, она освободилась от ненависти к нему и стала понимать его.
     Это странно, но Ирина Младшая совсем не помнила своей первой реакции на отъезд-уход матери...
     Йордан дошел до поворота на большое шоссе.  Уже не видно было  автобус, в котором уехала Ирина. Она уехала просто на автобусе, с одной сумкой через плечо. И ему вдруг показалось, что всё неправда, что она всего лишь опять уехала в городок и все равно вернется... Он прошел через деревню, ни с кем не здороваясь, никому не отвечая, ничьим любопытством не интересуясь... Во дворе он упал. У него случился инсульт. Ирина Младшая и Митко ездили к нему в больницу. Ирина написала матери, но мать не ответила. И все-таки отец почти поправился, мог ходить, говорить, бродить по лесу меж сосновых деревьев и наигрывать на пианино. И даже стучать в этот восточный  барабанчик – в тарамбуку... Теперь в доме хозяйничала жена дяди Бойчо, младшего брата Йордана. Она была не вредная...
          А мы – Ирина Младшая и я – всё еще сидели в кафе «Пушкин», потому что ведь прошло совсем немного времени.
      - Что-то горькое-горькое... – сказала я.
      - «Горькая луна» Поланского? – спросила Ирина Младшая...
     А вы думаете, вы, конечно, наверное, думаете, что Ирина Старшая разочаровалась во всем или, по крайней мере, во многом из того, что пришло в ее жизнь? Так вот! Она ни в чем не разочаровалась! Да!..
     На ней было первое в ее жизни вечернее платье, сшитое у одного знаменитого (опять же!) модельера-кутюрье; единственное платье, другого такого не было сшито ни для кого! Платье открывало плечи и спину красавицы. Ирина танцевала с новым мужем  под музыку «Весенних голосов» Штрауса. Вокруг было множество знаменитых людей, их можно было трогать пальцами, на таком близком расстоянии от Ирины они ходили с бокалами шампанского, стояли или тоже танцевали. Но Ирина ни к кому из них пальцами не прикасалась. Потом на особенном столике привезли свадебный торт. Потом Ирина и  сценарист уехали на его родину, в городок, окруженный горами. Городок называется Урбино. Там Ирина  и сценарист живут, когда они не в  разъездах, не в каких-нибудь поездках или путешествиях. Ирина любит этот городок, потому что там удивительно поют птицы! А еще там жил художник Тимотео де Вито, она любит смотреть на его босоногую, в какой-то диковатой  овчине Марию-Магдалину. Сценарист полагает, что Ирина похожа на Симонетту Веспуччи. Ну, помните? «Рождение Венеры»... Они живут в большом доме, почти за городом. Ирина Младшая показала мне такой домашний фильм об их жизни. Сценарист то и дело оборачивается, оглядывается на Ирину Старшую и сопровождает каждое ее движение, каждый жест восторженным итальянским восклицанием – О! О! Вот она с кошкой, снимай!.. Вот!.. Снимай скорее!.. Вот так повернулась!.. Cнимай, снимай!.. Снимает Ирина Младшая... Здесь же – ее муж и сын, ее брат, невестка и двое их детей. Но в гостях в Урбино они все бывают не так уж часто...
     Ирина Старшая приезжает иногда в деревню,  она, конечно, не забыла своих родных;  у Ирины Младшей уже не было недостатка в джинсах и прочем,  пока она училась в городке, а потом – в Софии. У Йордана не было недостатка в необходимых ему лекарствах. Они не строили из себя гордецов и принимали всё, что Ирина Старшая передавала и присылала.  Ее фамилия стала появляться в титрах разных артхаусных фестивальных фильмов, она  пишет сценарии вместе со своим мужем; но не только сценарии фильмов «для немногих», что называется; а и сценарии красивых и хорошо сделанных фильмов, которые смотрят миллионы зрителей по всему миру. Но премию за свой «короткий метр» Ирина Младшая получила совсем не потому, что вот такие отчим и мама, а потому что у нее получился хороший «короткий метр»!..
      Ирина Младшая закончила юридический факультет университета. Она сначала немного романтически представляла себе профессию адвоката. Но это оказалось скучно; не требовалось никаких горячих защитительных речей; надо было только унылым голосом перечислять зазубренное – согласно параграфу такому-то, закон такой-то... Вот так!.. Ирина и ее подружка Златинка придумали такую игру, то есть сейчас объясню, какую!  Были такие болгарские юристы: профессор Кутков и профессор Меворах; этот последний, между прочим, потомок евреев, изгнанных королевской четой - Фердинандом и Изабеллой - из Испании, отец поэта и переводчика Валери Петрова.  Но вовсе не в этом дело! А просто – когда надо было  что-то зубрить, и вообще – делать что-то заданное, прямолинейное, Златинка  строила гримаску и, пригнув голову, проговаривала быстро: «... профессор (с одним «с») Кутков!..», а когда  случалось писать какую-нибудь   творческую работу, в которой можно было проявить себя, Ирина широко раскидывала руки и пропевала: «... професор  Мево-орах...»... Болгары сильно чувствуют звукопись...
     После университета Ирина поработала в юридической консультации в Софии, но эта работа чуть не закончилась очень плохо!  Ирина  вызвалась защищать девушек-портних, которые подали в суд  на хозяина швейной мастерской; он был из Греции и открыл мастерскую в Болгарии, потому что возможно было мало платить работницам.  В итоге каком-то он  очень уж долго не платил им вовсе!.. А процесс начал тянуться и, наконец, девушки вдруг отказались от своих претензий, а потом Ирине позвонили на мобильник и пообещали изнасиловать ее. Она испугалась. И вот тогда муж ее подруги Златинки, Калоян, познакомил ее с человеком, который – так его рекомендовал Калоян – «мог всё уладить»! Это был Румэн, он  и в самом деле всё уладил. Я спросила Ирину, применяет ли она теперь свои юридические познания.
      - Она – мой консультант! – ответил за нее Румэн и улыбнулся белыми зубами.
      А  я не стала спрашивать, что это значит...
      Теперь Златинка и Калоян живут в Калифорнии, потому что Калоян – программист. Он очень много работает. Они бы вернулись в Болгарию, но в Калифорнии у них дом и сыновья, которые привыкли жить в Калифорнии...
     И вот настает лето, горячее жаркое балканское лето, лето огненной Марины. И тогда Ирина Старшая едет в деревню, название которой (или другой какой-то деревни одноименной) воспето Брэмом Стокером в романе «Дракула». Ирина красивая, как Симонетта Веспуччи или как женщина из города Казани; в Болгарии тоже был такой город – Казан, только его потом переименовали в Котел. Ну да, город, раскинутый в котловине... Ирина – властная, но умеет сдерживаться. Знаменитый сценарист  всегда едет с ней, потому что не хочет разлучаться с ней; он ревнив, но она привыкла... Они едут в автомобиле «порше-кайен»;  сценарист за рулем, Ирина – рядом с ним. Она тоже умеет водить машину, иногда она садится за руль. Они едут через Грецию, где они отдыхали на одном из Додеканезских островов. Греция уже давно не древняя. От Греции – часа два пути до деревни,  название которой воспето в романе «Дракула» (пусть так!). В этой деревне живет сын Ирины Старшей, толстый врач деревенской больницы, замечательный практик. У него жена и двое детей, Ирининых внуков. И вот машина уже  подъехала к ограде дома. Ирина и сценарист уже стоят у калитки. Сейчас их встретят радостно. Там, за оградой, уже готовят «курбан», уже запекают ягненка и жарят рис. Уже собрались родственники и соседи, уже бегают и прыгают маленькие дети, а мобильники звенят-поют. И Йордан сидит за столом, сколоченным из досок, тяжело опираясь на руку... Горькая-горькая луна,  но никто никого не убьет... И Димитр, толстый врач, бьет ладонями в тарамбуку, барабанчик восточный, заглушая звучание мобильников, и вскрики детские, и разговоры взрослых...  
     И на одно мгновение Ирина словно бы услышала голос, голос ее самой первой родины, далекой холодной Азии, где высятся заснеженные горы – обитель тюркского Иеговы – бога Тангра! «Мы идем, - разносится голос. – Мы одолеем, мы победим тебя, Европа! Мы победим трудолюбием, и терпением,  и умением быть более европейцами, чем твои европейцы!..»
       Зыблющейся стеной валится на холодную землю снегопад. Ирина Старшая надвигает малахай поплотнее, лицо ее раскраснелось от мороза. Она легко ударяет кнутиком по мохнатому боку низкорослого конька. В  степи заблудилась маленькая Ирина Младшая, надо поскорее найти ее, надо торопиться!.. Надо поскорее добраться домой, туда, где тюркские потолок и стены – тава́н и кыта́ – хотят лететь  высоко в небо, а славянский низ, опора, пол – под –  упрочился на земле... И она, конечно же, находит свою девочку и  подхватывает, сажает перед собой на седло, и обнимает руками материнскими в толстых теплых рукавах, и шепчет:
       - Ничего не бойся!

                                                     (1907-1909).
  

        
      
      
        

  

    
      
      
    
    
    
  
    
    
    
      
    
      
    
            
    

      

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера