Шайтан-башка. Стихи

* * *

Где короеды - корабли

с медведками вступили в схватку,

твои стихи перевели -

на сухофрукты и закатку.

 

 И полон косточек стакан,

 и найден под гнездом омелы           

 косматый, как  левиафан -

 кочан капусты черно-белый.

 

Жизнь укорачивая, и -

своей любовью - продлевая:

ты - сад, в котором все - свои,

ты - хирургия полевая.

 

Где призрак женщины, врага

тебя преследует счастливо:

обнимешь - снится курага,

ее лобок из чернослива. 

 

* * *
Борода Ебукентия не токмо огнеупорна
но и видом - зело окладиста и черна,
Ебукентий не спит, он - святой покровитель порно,
он - неоновый свет, поднимающийся со дна
человеческих душ, где сестра обратилась в брата,
где бутоны заклепок и девственный сад плетей:
там, взобравшись на ветку, жужжит по утру вибратор,
там - эпоха и похоть съедают своих детей.
А когда в небесах зацветают паслен и греча -
Ебукентий ночным дозором обходит сад,
он - в плаще от Ривза, в рубашке от Камбербэтча,
как у всех святых – у него идеальный зад.
Как и все поэты – учился в херсонской школе,
жил во сне, пока не умер наверняка -
и принес распятие в дом к проститутке Оле:
«Целуй крест, дочь моя, да только - без языка…»
А теперь, Ебукентий – начало внутри итога:
он мясной набор для плова и холодца,
он - и меч карающий в правой руке у Бога,
и яичко левое - в гнёздышке у Творца.

 

СЛУЧАЙНОЕ ВОЗГОРАНИЕ

 

И тогда прилетела ко мне Жар-кошка:

покурить, застучать коготком окошко,

обменяться книгами, выпить граппы,

и вставало солнце на обе лапы.

 

Вот струя из брандспойта, шипя и пенясь,

разбудила вкусную рыбу-Феникс:

у нее орхидеи растут из пасти,

заливные крылья - в томатной пасте.

 

Двадцать лет возвращалась жена в Итаку -

я обнял ее, как свою собаку,

и звенела во мне тетивой разлука,

без вопроса: а с кем ты гуляла, сука?

 

* * *

 

Мой глухой, мой слепой, мой немой - возвращались домой:

и откуда они возвращались - живым не понять,

и куда направлялись они - мертвецам наплевать,

день - отсвечивал передом, ночь - развернулась кормой.

 

А вокруг - не ля-ля тополя - заливные поля,

где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску,

где плывет мандельштам, золотым плавником шевеля,

саранча  джугашвили - читает стихи колоску.

 

От того и смотрящий в себя - от рождения слеп,

по наитию – глух, говорим, говорим, говорим:

белый свет, как блокадное масло, намазан на склеп,

я считаю до трех, накрывая поляну двоим.

 

Остается один - мой немой и не твой, и ничей:

для кого он мычит, рукавом утирая слюну,

выключай диктофоны, спускай с поводков толмачей -

я придумал утюг, чтоб загладить чужую вину.

 

Возвращались домой: полнолуния круглый фестал,

поджелудочный симонов - русским дождем морося,

это низменный смысл - на запах и слух - прирастал

или образный строй на глазах увеличивался?

 

*  *  *

 

Протрубили  розовые слоны -

над печальной нефтью моей страны:

всплыли черти и водолазы…

А когда я вылупился, подрос -

самый главный сказал: «Посмотри, пиндос,

в небесах созрели алмазы,

 

голубеет кедр, жиреет лось,

берега в икре от лосося,

сколько можешь взять, чтоб у нас срослось,

ибо мы - совсем на подсосе .

Собирай, лови, извлекай, руби

и мечи на стол для народа,

но, вначале - родину полюби

от катода и до анода,

 

чистый спирт, впадающий в колбасу -

как придумано всё толково:

между прошлым и будущим - новый «Су»

и последний фильм Михалкова.

Человек изнашивается внутри,

под общественной, под нагрузкой,

если надо тебе умереть – умри,

смерть была от рожденья - русской…»

 

…Ближе к полночи я покидал аул,

по обычаю - выбрив бошку,

задремал в пути, а затем - свернул,

закурил косяк на дорожку:

 

подо мной скрипела земная ось,

распустил голубые лапы

кедр, на решку упал лосось -

римским профилем мамы-папы.

 

Вот и лось, не спутавший берегов,

в заповедном нимбе своих рогов,

мне на идиш пел и суоми -

колыбельные о погроме.

 

Что с начала времен пребывало врозь,

вдруг, очнулось, склеилось и срослось:

расписные осколки  вазы -

потянулись, влажные от слюды,

распахнулись в небе - мои сады,

воссияли мои алмазы.

 

 

* * *

 

Когда исчезнет слово естества:

врастая намертво – не шелестит листва,

и падкая – не утешает слива,

и ты, рожденный в эпицентре взрыва -

упрятан в соль и порох воровства.                                      

 

Вот, над тобой нависли абрикосы,

и вишни, чьи плоды – бескрылые стрекозы:

как музыка – возвышен этот сад,

и яд, неотличимый от глюкозы -

свернулся в кровь и вырубил айпад.

 

Никто не потревожит сей уклад -

архаику, империи закат,

консервный ключ - не отворит кавычки,

уволен сторож, не щебечут птички,

бычки в томате - больше не мычат.

 

Но, иногда, отпраздновав поминки

по собственным стихам, бреду

один  с литературной вечеринки,

и звезды превращаются в чаинки:

я растворяюсь ночевать в саду.

 

Здесь тени, словно в памяти провалы,

опять не спят суджуки-нелегалы,

я перебил бы всех - по одному:

за похоть, за шансон и нечистоты,

но, утром слышу: «Кто я, где я, что ты?» -

они с похмелья молятся. Кому?

 

 

* * *

Съезжает солнце за Ростов, поскрипывая трехколесно,

и отражения крестов - в реке колеблются, как блёсна,

закатный колокол продрог звенеть над леской горизонта,

а это - клюнул русский бог, и облака вернулись с фронта.

 

Мы принесем его домой и выпустим поплавать в ванной:

ну, что ж ты, господи, омой - себя  водой обетованной,

так - чешую срезает сеть, так на душе - стозевно, обло,

не страшно, господи, висеть - промежду корюшкой и воблой?

 

Висеть в двух метрах от земли, а там, внизу - цветет крапива,

там пиво - вновь не завезли,  и остается - верить в пиво.

 

* * *

 

                         Володе Ткаченко

 

День гудел, не попадая в соты,

и белье висело на столбах,

так висят классические ноты,

угадай: кальсоны или Бах?

 

Воздух был продвинутый, красивый,

и неописуемый пока,

пахло псиной и поддельной ксивой,

молодильным яблоком греха.

 

Пепел ударения сбивая,

я уснул в беседке у ручья,

мне приснилась родина живая,

родина свободная, ничья.

 

Осень, где подсолнухи одеты

в джинсовое небо с бахромой,

поступают гопники в поэты

и не возвращаются домой.

 

* * *

 

Мне было шестнадцатьдесят, я впервые

увидел оленей в пятнистой дали:

они получились такие - живые,

а мы - не успели, а мы - не смогли.

 

Взлетели, но так и не встали с коленей,

покрылись коростой мои корабли,

в солениях моря - маслины тюленей,

маслины тюленей мы утром нашли.

 

Но  как позабудешь орешки оленей,

таинственный ягель устанешь ломать,

тебя отжимает из всех поколений -

туземная женщина, родина-мать.

 

Сквозь белый винил - прорывается феня,

заварен словарь, остывает пурга:

вот - дедушка Ленин вскочил на тюленя,

и девушка Ленин - расправил рога.

 

* * *

 

Зима наступала на пятки земли,

как тень от слепца в кинозале,

и вышла на лед, и тогда корабли -

до мачты насквозь промерзали.

 

И больше не будет ни Бога, ни зла

в твоем замороженном теле,

чтоб каждая мачта, желтея, росла -

соломинкой в страшном коктейле.

 

Чтоб жажды и мыслей последний купаж

хранить в саркофаге, как Припять, 

и можно всех призраков, весь экипаж

из этой соломинки выпить.

 

КИММЕРИЯ

Заслезилась щепка в дверном глазке:
не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,
из ключа, висящего на брелке -
отхлебнешь и ржавым заешь замком.
Покачнется кокон - пустой овал,
и под утро выпадет первый гвоздь:
я так долго двери не открывал,
что забыл о них и гулял насквозь.
Рукописный пепел к шайтан-башке
и звезда - окалиной на виске,
не найдешь коктебельский песок в носке -
набери в поисковике.

 

КОВРЫ

 

Уснули в шапках - зайцы и бобры,

под капельницей зреют помидоры,

и лишь не спят настенные ковры,

мерцающие, словно мониторы:

 

где схвачены под правильным углом

медведи невысокого росточка,

как Шишкин прав, как вышит бурелом,

как, братец, гениальна эта строчка.

 

Павлин, олени в пятнах и росе,

багровый от волнения физалис,

из вышитых - пусть выжили не все,

и, слава богу, люди попадались.

 

Когда швеи устали от зверья,

от хвои, от рычания и пыли,

…и мы купили «Три богатыря»,

повесили на стену и прибили.

 

И вот теперь, исполненный седин,

гляжу в ковер, не покидая ложа:

…гэбэшник Муромец, Добрынюшка раввин,

гей-активист Попович ибн Алёша.

 

 

* * *

 

Что-то худое на полном ходу -

выпало и покатилось по насыпи,

наш проводник прошептал: «Нихрена себе…»,

что-то худое имея ввиду.

 

Уманский поезд, набитый раввинами,

там, где добро и грядущее зло -

будто вагоны - сцепились вагинами,

цадик сказал: «Пронесло…»

 

Чай в подстаканнике, ночь с папиросами,

музыка из Сан-Тропе,

тени от веток стучались вопросами -

в пыльные окна купе.                            

 

Лишь страховому препятствуя полису,

с верой в родное зверье,

что-то худое - оврагом и по лесу -

бродит, как счастье мое.