Я жила в каморке... Стихи

 

Маркина Анна Игоревна. Родилась в 1989г., живет в Москве.  Окончила Литературный институт им. Горького, семинар детской литературы  А.П. Торопцева. Публикации стихов - в «Зинзивере», «Новой Юности»,  «Авроре», «Российском писателе», «Слове/Word»,  разных альманахах, газетах и сборниках. Финалист Илья-премии (2008г),  лауреат премии «Серебряный стрелец» (2011г), призер Чемпионата Балтии по  русской поэзии (2014г).

 

* * *

Я жила в каморке. Тополя шелестели сладко.
А в каморке не было пола и некуда было сесть.
И в виду отсутствия мест для любой посадки
всем гостям приходилось в воздухе повисеть.

 

Приходил отец, летал и рыдал обильно,
жарил рыбу и сверху слезами, слезами капал...
Извинялся, - мол, не очень тебя любил, но…
но зато, как я ловко пожарил карпа!

 

Приходила мать. Кто поймет ее, кто поймет?
Проходяща мать, как дождь за твоим окном.
Говорит, улетаю к солнцу я собирать там мед,
говорит, что солнце красиво опылено.

 

Забегал дружбан, перепачкан, смешон, сутул,
загребал в воздушных волнах руками пьяными,
щелкал семечки, убеждал прикупить хоть стул,
мол, итак полжизни в пролетающем состоянии.

 

Я пошла в Икею, выбрала табурет,
отдала всего четыреста пятьдесят рублей,
прихожу, смотрю, а друга уже и нет,
прихожу, смотрю – ни мамы, ни папы нет,
только пух набежал с уличных тополей.

 

 

СЛОН

 

Приходит человек в больницу,
суется в нужное окно,
но все без толку, все без толку -
теперь там принимают только
слонов.
И человек уже боится,
он ждет устало у окна,
он ждет, когда отправят на,
он прямо чувствует в себе
слона.
Приходит человек в больницу,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечетковыраженный слон.
В регистратуре говорят:
зачем талон? зачем вам он?
пришли вы зря, пришли вы зря,
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны.
И человек трубит в окно:
не понимаю я одно -
куда тогда деваться нам,
добропорядочным слонам!?
В регистратуре говорят:
такой закон, такой уклон,
мы Вам простили б, что Вы слон,
Но, откровенно говоря,
Вы с середины октября
по нашим записям, увы,
мертвы.
Рекомендуем уходить,
касторку пить, махать хвостом,
рекомендуем приходить
потом.
Так что, приятель, будь здоров!
Нам не до умерших слонов.
И человек идет домой,
полурябой, полуживой,
идет, идет он дотемна,
несет в себе домой, домой
большого мертвого слона.

 

 

* * *

 

Был у меня соседик, зацикленный на вещах.

Все что ни брал он просто, просто не возвращал.

Даже когда в квартиру шли ему дать по щам,

он зеленел тихонько, но денег не возвращал.

Был он тогда женатый, слушала я жену:

дескать, любви давала – ни капельки не вернул.

Я говорю – понятно, я одолжила стул,

он мне от стула тоже ни щепочки не вернул.

Встретились мы  с соседом. Плакался он: беда…

столько дано, мол, счастья, надо чуть-чуть отдать.

Он протянул мне, было, счастье, – не в долг, а в дар –

но убежал внезапно, просто не смог отдать.

Был у меня соседик, еле уже дышал,

столько скопил он пыли – на целый всемирный шар.

Бывшей жене в апреле вышел купить он шаль,

шел в магазин и лопнул. Совсем, как воздушный шар.

 

 

* * *

 

Ходят слухи про дыры в бюджете, в пальто, в озоне…
Говорят, что детишки в комбинезонах
вслед за снегом выпали во дворы
и по снегу бродят, как вдумчивые бизоны,
и, пища, кружат, как июньские комары.
И ко мне подгреб прохожий с великой тайной:
хорошо бытье, но чего-то да не хватает,
в его случае – сторублевки на опохмел.
И снабженный ею, вместе с двумя котами
он в подвале тепло уселся и очумел.
Слухи ходят, что ученые посчитали: чаще,
чем сердца и судьбы, бьются в квартирах чашки.
Кстати, вдруг осколочек? Ты не ходи босой.
А еще говорят: мы болим под снегом тепло и тяжко,
вот почти, как рана, когда на нее просыпаешь соль.
Говорят, что, как власти, голуби обнаглели,
что их дел не выдержал даже гранитный Ленин,
но прогнал всех дворник, прогнал голубей Саид
и почувствовал после, что между тоской и ленью
целый хвойный лес в нем колется и саднит.

 

 

* * *

 

Стрекозы оккупировали Крым,

и пленка крыльев пропиталась красным

с небес. На остывающей террасе

о крови говорили комары.

 

На землю, на крапиву, на сарай

сходила кровь по вишням. Фотоснимок,

где маялось три тысячи травинок

в заборной раме сонного двора.

 

Все было контуром, волнением крыла,

лягушек хор, осоловевший ежик,

и вечер, близкой смертью покорежен,

и воздух острый, будто из стекла.

 

 

* * *

 

Все нам было ха да хи, все нам было не с руки,
мимо дома шли на юг грязные товарняки,
осаждали тихий дом вечерами комары,
гнил несъеденный арбуз с долгим привкусом жары,
ничего – ни слез, ни бед, ни доверия к стихам,
только ветер на заре занавески колыхал,
было лето, было лень, плыло облако, как кит,
и дрожали за окном звонкие товарняки,
будто ввинченный в пейзаж на пруду дремал рыбак,
да дежурила в тени стая радостных собак,
и казалось между тем – жизнь случайна и легка,
и казалось проиграть можно разве в дурака.

 

 

* * *

 

Из трубы на кухне текла вода,
но труба не чинилась как-то.
И в апреле теплом цвела беда,
и расцвел на окошке кактус.
Кот мечтал за меня колбасу доесть.
На душе был осадок черный,
будто входишь маленькой ты в подъезд,
а оттуда твой велик сперли.
Самолетный след – как небесный бинт.
Джинсы куплены не по росту.
И любить человека, всегда любить,
становилось совсем непросто.

 

 

 

СТОЯНКА ДИРИЖАБЛЕЙ

 

Стоянка дирижаблей. Хмурый шершень

дежурил у  ромашек за столовой.

По краю жизни местный сумасшедший

тащил Вертинского, который из колонок

в наполненный жарой сердечный орган

впевал луну и розовое море.

У облака подслушивал Георгий

шиповничье-людские  разговоры.

Флаг дергался, как хилый эпилептик,

над Министерством Хитрых Отправлений.

С горячих крыш и крон сползало лето,

чтоб задремать на сохнущих коленях.

Я передать хотела с дирижаблем

привет,  носки, чтоб ноги не замерзли,

конфеты, кешью, табаку, пожалуй,

последнего не жалуют на звездах,

кинзы пучок – навряд ли там кинза

произрастает, фильмов Бертолуччи…

и много всякого, но это ускользает,

чтоб знал: ты был, конечно, самым лучшим,

пока не перестал.  А с дирижабля

веснушчатый и недозрелый юнга,

стоявшим корчил рожицы и жабы,

и даже через борт в кого-то плюнул.

В столовой полдник был довольно скуден.

Желтели серьги низеньких акаций.

Еще я написала:  «все там будем»,

а юнга отвечал: «куда деваться…»

 

 

* * *

 

Цвет, мой свет,

был маковый, астровый, апельсинный,

больше нет,

что-то бледно-плотное, парусинное,

что-то здесь,

в коленях, в щиколотках, в сосудах

просто взвесь

соль и взвесь от земли и наверх… повсюду.

 

 

* * *

 

Ты зачем лежишь, загораешь… Ты вообще зачем?

Солнце терпкое, вязкое: самбука и доктор Мом.

А комар терпит бедствие на твоем плече –

самолетик Амелии Эрхарт в тридцать седьмом.

 

Вот на коже – кровавый мак. Что-нибудь в этом есть.

Собери-ка свет, и в себя его упакуй.

Вот вода и камни. Самолетик, комарик, всплеск.

По тебе мои пальцы выдвигаются к третьему позвонку.

 

Ходит крыша пальцев, без плотников и стропил.

Ты дрейфуешь под солнцем, безмысленный и простой.

Вот бы встал, постоял, как спартанец у Фермопил:

тяжесть - с запада, а с востока – простор, простор.

 

 

* * *

 

Все останутся, знаю, волнением, облаком, вздохом,

может, отблеском беглым, упавшим с обеденной ложки,

потому что иначе нельзя и иначе мне плохо,

потому что нельзя не остаться хотя бы немножко.

Все во мне и вокруг. Так хранят номера телефонов

тех, кому электроника вряд ли уже пригодится,

ни стереть, ни забыть, потому что хозяева оных

не ушли, не зашли вместе с солнцем, а просто одиннадцать

на настенных часах. И темнеет, темнеет, темнеет,

будто нет ничего кроме ночи, бессонницы, грусти…

Это все проживешь. Станут тени немного длиннее,

а тебя не покинут любимые и не отпустят.

 

 

* * *

 

Вот опись: туча тетушек и лялек,
развалин чуть не римских, тлело лето,
сухое утро, семь утра, виляли
хвосты людей у смежных кабинетов,
и принимали только натощак,
и медсестра с пугающим уколом,
халатными крылами трепеща,
все цокала по кафельному полу,
как беспокойно, как же неспокойно,
простынки улыбались на весу,
откинули коньки седые кони,
которых увели на колбасу,
что ты была, что я была, постой,
платанной тенью или, может, или,
копилкой, где накидано по сто,
которую вот взяли и разбили…
мы путаемся, путаемся, вспомни,
была веранда, юг, постой, Удине,
и молодели гаснувшие кони,
среди лугов, в цветочной середине,
и раздувались гроздья винограда,
тяжелым солнцем виноград шумел,
в цветущей колыбели вертограда,
от счастья умирал бурлящий шмель.
Ломались лучики о толстую портьеру,
гремел в сарае дремлющий засов,
белье мечтало прыгнуть по карьерной
и быть повышенным до парусов,
когда, забыла, и какой зимою
на тряпки рвали старое белье,
вскипали на царапине, как море,
ах, то ли марганцовка, то ли йод.

 

 

УСЫ

 

В магазине, где люди текли и текли,
где скупали и рыбу, и сыр,
где теряли детей, оставляли рубли,
объявили: «Нашли мы чужие усы,
заберите усы, заберите усы!»
И студент прибежал из отдела весов
«Не терял я усов, не терял я усов, -
но отдайте их мне побыстрей,
он заныл, он заныл, он заныл, -
буду выглядеть в них я гораздо мудрей,
мне усы до зарезу нужны».
Ах, как будто усы больше некуда деть?
Не отдали усов, не послушали слов,
как студент ни молил, ни молил,
и пошел на экзамен печальный студент,
и в связи с недостачей природных усов
он экзамен, увы, провалил.
Покупатель неясный, неясный нагрянул,
и не ясен он был будь здоров.
И спросили его: «Как усы потеряли?».
Он ответил: «В отеле сыров!»
«Странно, странно. А точно ли ваши усы?
Эти найдены были среди колбасы.» -
Усомнились тогда продавцы.
Но схватил покупатель усы, как шакал,
что добычу тащил в уголок:
«ах, усцы, ах, усцы, дорогие усцы,
как я рад, что я вас разыскал!»
он сказал и усы уволок.
А потом человек, человек приходил,
человек был печальный и дельный,
он сказал: «Я усы обронил, обронил,
полагаю, в колбасном отделе».
Объяснили ему, что беда, что беда,
что усов ему, видно, теперь не видать,
как ушей, как ушей не видать.
Он сказал: «А у них был огромнейший плюс:
если я очень злюсь, если я очень злюсь,
я усами тогда шевелю.
И как только терпенье стремится к нулю,
то жена может сразу смекнуть,
накормить меня вкусными щами,
я их ем, я их ем, и жену, и жену
постепенно прощаю, прощаю.
Говорят продавцы: «Ах тогда, ах тогда
мы ошибку свою признаем,
да и нам вас не хочется злить…
Завалялась у нас борода, борода
Вы возьмите ее, вы возьмите ее
и начните вы ей шевелить.
Шевелите вы ей, шевелите вы ей,
и жене будет даже видней.»