Гравитация. Стихотворения

*   *   *

В пустой подрамник вписана дорога,
Окно, белоголовый Божий храм,
И жизни мной истрачено немного,
Настолько, что холодным облакам
И маковке, и ладанке на шее
Я посвящаю весь остаток дня,
Смотрю, как на заснеженной аллее
Какой-нибудь прохожий ждет меня.
И смотрит на окно мое, и даже
Я выдумаю, как его зовут,
И стану частью зимнего пейзажа,
В котором даже птицы не живут.

ГРАВИТАЦИЯ

Так неожиданно находишь себя в других —
Сомелье воздуха и постпродажной пиццы.
Предпочитающих рифмованной прозе жизни белый стих,
Ожидающих на вокзале чем бы подзарядиться.
И не просто волен, а делаешь. Просто так.
Потому, что хочешь, или потому, что не хочешь.
И таких условностей как… как — злейший враг —
Ни в гугле, ни в телефонной книге не находишь.
Она смотрит ему в лицо, он делает вид,
Что ему интересно... И прочие сцены быта
Становятся в скучный ряд с перфоменсами Дали,
Просыпающейся нимфетки у пушкинского корыта.
Если б я был подростком пятнадцати-тридцати,
Я не сел бы на поезд. Я вышел бы на остановке.
Я кричал бы тебе, не оглядываясь: Прости!
И не относился бы к жизни, как к дрессировке.

*   *   *

В Берлине пасмурно, дожди, по-прежнему — зима
С ее гудящими кафе, негреющим спиртным.
И чтобы день переболеть, перебороть дома,
Я запираюсь на замок и напиваюсь в дым.
Мне эта музыка за то, что все еще живой,
За то, что с темной стороной луны не говорю,
За то, что улицы мои прямее по кривой,
За то, что, глядя в потолок, бессмысленно курю.
За то, что там — закрыв глаза — в безвестной темноте
Я разглядеть пытаюсь тех, кто ветром унесен,
За то, что эти письмена на стынущей воде
Звучат как долгая тоска и поминальный звон.

ТЕМНЫЙ ДЕНЬ

День столичный сегодня мучительно прост.
Ни ветра, как это случалось раньше в это время,
Раскачивающего не раскачивающийся мост,
Надувающего бронзовые паруса, охраняющего Кремль.
День, когда я проснулся в двенадцать и сижу прислонившись к стене,
Как вынырнувший из-под воды, пытаюсь понять где я.
День, когда мне особенно горестно думать о дочери и о тебе,
Адресат неумышленных писем в Рим от подвыпившего Помпея.
И мне грустно и горько, и я почему-то шепчу —
Кука... В это время ты обнимаешь не самого лучшего в прошлом друга.
Но это уже пустое. День, когда я не хочу,
Я ничего не хочу, тем более этого стука.
Проходит как минимум вечность, и длинное ка-а-а-ррр
Будит меня окончательно встать, как следует потянуться,
Налить себе кофе, выйти из дома, плюнуть на тротуар,
Открыть глаза и попытаться снова проснуться.

*   *   *

Не то чтоб не пишется — так получается,
Что апологет доморощенной мистики,
По жизни, как раньше уже не слоняется,
Уже не вещает о новой стилистике.
Чем дальше от прошлого, тем осторожнее
Касается голос, казалось бы, пошлого.
Тем все невозможное прежде возможнее
Сейчас и сегодня, и — не было прошлого
В том смысле, что помниться лишь Настоящее,
Поскольку мы именно так и устроены.
И в поисках правды чем круче, тем дальше мы
От Смысла, где правы все левые стороны.

*   *   *

Д. В.

Вот так и ночь прошаркает. Стуча
По кромке подоконника, суконный
Апрельский или майский заоконный
Наакварелит. Хрустом сургуча
Откроешь дверь. Поймешь, что не ведом
Уже никем, и — никакого смысла,
И ты, и эта ночь, и этот дом —
До краешка дописанные письма.
Что в каждом воплощение вдвойне
Бездарнее. Вернее смена лиц, а
Ты — пушечное мясо для столиц, и…
И в этой поучаствуешь войне.
Там, падая, ты вспомнишь обо мне
В тот год, когда нам блогов и фейсбука
Хватало, чтобы выжить, и вдвойне —
Тебе — без музы — музыки и звука.

ДОМОДЕДОВО И НЕМНОГО ПО-ИСПАНСКИ

Амаута с грустными глазами,
в сепии и старом одеяле,
пасмурно сегодня и, наверно,
выпустят из камеры меня.
Мы с тобой сидим еще, однако:
ты — напротив Сéзара Вальéхо,
я — напротив зала ожиданья,
прапорщика с рацией в руке.
Женщина твоя качает сына,
ждет тебя, когда из акварели
хмурого Хосé из Сабогáля
мертвый ты заявишься домой.
Женщина моя звонит из дома,
говорит о чем-то с адвокатом,
плачет, повторяет мое имя,
молча собирается ко мне.
Я смотрю в окно на самолеты,
в книгу, на страницу с акварелью,
на твое чуднóе одеяло,
на китайца спящего в углу…
Ты в жару в Перу в начале века
видишь сон с открытыми глазами —
белые, как снег, аэропланы,
человека с книгой у окна…

ВАНЖЕЛЬ

Снег, можжевельник и Ванжель,
И альта медленное — ладно.
Ладонь, как — веришь ли мне? Верь...
Но кисти мастера прохладно.
И, различая синеву
В распахнутом от любопытства,
Я, как кораблик, поплыву
От пауз, запаха и смысла.
И ночь качнется, и дыша
Испуганно, коснется — Боже!
И поплывет ее душа
По ветру тоже.

*   *   *

Мы завтра не проснемся никогда,
И станет тихо в маленькой квартире.
Заплесневеет в чайнике вода,
И тишина не мыслимая в мире
Останется. И в воздухе густом
Из тонкой пыли тонкие растенья
Соединят с высоким потолком
Ажурные и умершие тени
Любивших слушать полночью, как дождь
На листьях перелистывает сонник,
И как луна, похожая на брошь,
Цепляется за белый подоконник
Когда-то в этой комнате с окном
На угол невеселого квартала,
На темный дом с квадратным чердаком
И зевом незакрытого подвала...
Где было все — миры и времена —
Доступно только поиску покоя,
Где и забыв родные имена,
Мы не узнаем — что это такое.

МАМЕ В ДОРОГУ

Что отражается, кто ходит в зеркалах
По комнатам, когда в уснувшем доме
Один лишь ветер мается, и кроме
Уставших душ, плутающих в мирах,
Никто не остановит тишины
Неслышными глухими голосами?
Кто смотрит с той, далекой стороны,
Следит за мной закрытыми глазами?
Дотронуться до голоса — спасти.
Дотронуться — я здесь еще, упрямый.
Пожалуйста, шепни, не отпусти,
Не отворачивайся, Бога ради, мама.