Виктор Брусницын

Человек. Новелла. Русалка. Рассказ

Foto3


 


Лауреат конкурса имени Михалкова (Москва), II конкурса короткого рассказа «Сестра таланта» (Карелия), дипломант конкурса «Зов Нимфея» (Украина), «Премии им. Виктора Голявкина» (С.-Петербург), финалист конкурса «Литературная Вена» (Австрия). В качестве сценариста: дипломант Х кинофестиваля «Лучезарный ангел», финалист VII Казанского международного фестиваля мусульманского кино. Публиковался в журналах «Урал», «Бельские просторы», «Сибирские огни», «Невский альманах», «Русская жизнь», «Клаузура», «Венский литератор», «Зарубежные задворки». Автор книг. Живёт в Екатеринбурге.

 

 

ЧЕЛОВЕК

Новелла

 

Друг мой, хочу поделиться радостью. Я видел маму, стояа подле ночи и разговари-вала голосм. От нее шло тепло и было ужасно бледно, но я все равно плакал, хоть и не о чем не надеялся. Она светилась. Она и должгна была светиться ибо мама моя работала бо-гом когда была жива. Теперь она живет под землей и когда спит, встает и приходит.

Сыночек, – сказала она, у тебя такая родная кожа, – носи ее всегда, не снимай. Слушайся председателей и прочих болтунов и они любят колгда их слушают. Еще разу-мей музыку, от нее щекотно и громко. Еще скажи Верочке из второго подъезда чтоб силь-но не давала потому что скверно когда сильно хорошо. Вера всегда твердила что остается в жизни одно а это не однои дже в десятку не входит, но лучше быть прямым и тонким как стебель.

 

Друзья мои, вы так прекрасны и правильны. Мне коля написал что я дебил и спасибо, я всегда хотел быть артаньяном

 

Коля, мне нужно починить светильник, и я принялся и меня шабаркнуло, но это было симпатично и мама мня ругать не станет. Мама по всей вероятности захворала и не встает из недров и это жаль. Потому что она учит. Мне сказали что дебил это дурак. Ну да я дурак, это и мама в курсе однако зато вы умные и я радуюсь, что вы живете правильно. Спасибо коля. Да, артаньяном я все равно когда нибудь стану и приду во Францию и ска-жу Обаме что кушать подано. Тетя Люся, которая ходить меня наставлять на путь говоит что же не манш па сис Жур, а эо во ФРАНЦИИ ГДЕ эйфелевва башня.

 

Я сочинил песнюи даже стихи. Дктую   не смотри на сомненья, в них песни и про-чая скука, не гадай на свободу, в ней пена и плоская зыбь, но когда на дороге стоит балов-ство и разлука, значит что-то продлится, хоть мудрость дождями посыпь. просто выйди из темы, и станет неспешно и дальше, просто сядь у окна и спокойно потрогай висок, там в далеких надеждах достанется правде и фальши, здесь в ладонях и горле останется верный песок. и от мыслей и слов убегут, забавляясь, страницы, и к ногам и осанке приладится нежно асфальт, и в ночных огоньках растворятся неспешные лица, и надежно и нужно в пространстве настанет печаль. записывала мама, но я ддиктовал.

 

Меня била вера, ура. Про нее узнали из поей переписки с Интернетом и приглаша-ли на свадьбу. Она скзала что я членосос, и мне понравиось потому что сос, которое спа-сите наши души. Поптом ударила в нос и кровь. Потом плакала и мыла меня и сказала что за что все это. Сдавай что ли придурак одну кмнату а то живаешь как последнее чмо. Вы-мыла пол и окна и обещала не оставлять. Завтра она кого-то приведет.

 

Коля я понял что ты в другом городе и там  был. У меня теперь столько друзей что спасибо. Вера меня поцеоваа и меня случился приступ и врачи. Меня охраняют. Они сту-денты,  Надя страшно красивая и добрая и Саша хороший. Ко мне приходят много и вли-яют мы с верой ходил в кино и смотрели . я не знаю мне было ночью холодно и трясло. Потом я сочинил песню и спел. Вера сказала еп твоюи купила цветы в горшке.

 

Вера ТЕПЕРЬ иногда переночевать. Она обнимает и целует и мне когда я плаваю в океане или небе. Она тоже носит кожу и целует. И мама теперь совсем переселилась на небо и зовет мне иногда так огромно и хочется потрогат ее кожу и я завтра схожцу потому что тепло жуткое и окно открытою

 

 

РУСАЛКА

Рассказ

 

Родилась Катя в Ленинграде, жила хорошо, светло. Родители благонамеренные, только для нее и существовали – единственная доченька. Школа окончена благополучно, дышали пространства. Страна волновалась, Катя нет. Разговорами, конечно, возила, но без существа – для артикуляции. Всё при ней, взглядами осаждена, уж и слов кипучих удостоена не от одного индивидуума. Где-то недалече ждала серьезная любовь, что там любовь – будущее.

Институт не ахти какой, но для времяпоглощения и респекта в самый раз. Там же и мальчишечка отыскался. Из себя весь, млели девицы. А он к Кате претензии – дело за грядущим.

Звали мальчишку Сашей, и учился он на последнем курсе. Захотелось парню жениться, Катя не возражает. Вообще оппонентов не нашлось – парень с армянской кровью, очень подходящий. Остаются в Питере, научная карьера – башковит Саша… Свадьбу к весне намеряли, только в вотчину, город Спитак, извольте пожаловать на ознакомление. Ежели молодые законами гнушаются, не хотят на родине гульбу по старым обычаям отобразить, так хоть сватов по кровной земле поводить не обессудьте, соседям, родне предъявить. Весной-то гурт пожалует в Северную престольную, а пока разминку безотлагательно. Приурочили к юбилею Сашиного родителя.

Вчетвером, молодые да родимые, и пожаловали на просьбы отчаянные. Там оно и блеснуло будущее – громадой радушия и проникновенности, ароматом вечеров и ночей, напряженной пристойностью и красотой окружающего, сознанием великой целесообразности расположения в этом благоухающем мире. Последний раз прикоснулась здесь Катя взглядом к родителям и Саше, вышли из ее и своей жизни  – могил так и не посетила.

Землетрясение началось в полдень. Катя вместе с сестрой Саши шла на рынок. Накануне выпал снег (начало декабря), но сразу растаял, ветерок сновал сырой и добрый. Существовал гул и вместе напряженная тишина, имело место странное шевеление вещей и окоченение деревьев. Не присутствовал страх, откуда ему взяться. И вот взмыл воздух, будто подолы прозрачных платьев трепыхнулись вверх.

Катя с Гаянэ шли по тротуару подле пятиэтажного панельного дома, тротуар закачался. Гаянэ взвизгнула и больно впилась ногтями в руку подруги. Катя увидела, как недалеко впереди лопнул дом. Из его пор полезли дым и пыль, дом стал складываться. Теперь пошло крошиться строение, которое располагалось рядом. Оно вальяжно, как бы нехотя, начало заваливаться на спину, и панели, словно сухое печенье, посыпались. И тут земной шар наклонился. Катя увидела, что корявое, грузное небо отодвигается, в уши вторгся ровный рев, и запечатлелось, руки царапают асфальт. Отчетливо помнит, возникла мысль о сумочке… Так начиналось.

Катя не верила в существование землетрясений и не понимала, что происходит. После короткого обморока увидела перед глазами мечущуюся черноту – в рот, нос, поры била пыль, тело аккуратно сковалось плотным, невыносимым материалом. Совершенно не чувствовалась боль. Постановила, что тут недоразумение – обязательно должно быть больно. Именно отсюда попробовала шевельнуться и сразу уразумела, насколько это безнадежно – попросту отсутствовали мышцы. Только пальцы обеих рук, которые обнаружила подле лица, вяло, безграмотно и бесчувственно шелохнулись. Это ничтожное движение взорвало, девушка догадалась, что к ней пришла смерть.

Катю придавило обломками панелей. Придавило, скажем так, удачно. Сверху легла большая плита, которая вдавила тело в раскрошившуюся мелочь, но голова оказалась свободна. Сверху на плиту нападала еще масса обломков, но голову они не повредили (здесь и состояла удача: сознание Катя почти не теряла, на голос ее и нашли). Тело оказалось зажатым очень прочно, девушка приобрела позу ребенка во чреве. На пах, живот снизу давило что-то неровное, чрезвычайно болезненное. Особенно жестоко раздирало грудь, настолько, что Катя временами ловила ртом мелкие камешки и грызла их в яростном исступлении.

Все стало мучительным. Попробуйте представить человека, который погружен в кошмар действующей боли и непонимания, что происходит, в ужас ожидания не только новой боли, но и смерти. Катя ждала смерти. Со страхом и надеждой.

Имели место еще толчки. Слабые, вежливые. Они шевелили отупевшее от боли тело, тонизировали кошмар. Слышала стоны – хилые, отчаянные, отупляющие. Открывала глаза и подолгу смотрела в черное пятно плиты. Иногда кричала сама. Странно, кажется, не нашлось слез.

Часа через три ее обнаружили. Девушка услышала речь и принялась кричать.

– Где вы? – спросил с армянским акцентом вроде бы юноша.

– Не знаю, – тяжело вылепила губами Катя и, должно быть, впервые заплакала.

Через некоторое время разобрали завал над головой, свалился свет. Голоса озабоченно обсуждали что-то по-армянски. Отрешенно молчала. Было ясно, что извлечь ее не могут. Ребята ушли (потом Катя видела их – славные, испуганные мальчишки), упала тяжелая, пропекающая тишина.

Давно ушел страх, боль истязала неимоверно. Казалось, она пытается разломать, развалить тело на куски, это получается, и гражданка торжествует, на мгновение забыв о подопытном. Однако тело коварно сращивается и обиженная боль, воспрянув, возобновляет действо. Было непереносимо и обидно.

Однажды произошел отдаленный вопль. Катя обстоятельно выслушала его и вернулась к телу… Появились уже другие люди. Тоже говорили по-армянски, тоже исчезли. Потом пришли какие-то обнадеживающие шумы, рокоты, окружающее оживилось. Зазвучали первые юношеские голоса и с ними другие, твердые, уверенные. Один баритон, хриплый, клекотал терпеть. Голову Кати тронула рука.

– Подойдет техника. Пока ничего невозможно сделать.

Катя тихо – сама удивилась, как слабо прозвучал голос – сообщила:

– Мне так больно. Если бы вы знали…

Мужчина выдохнул, отчаянно, низко:

– Что же сделать, милая.

Снова быстро заговорили по-армянски и дальше взрослые голоса исчезли. Но юношеские остались. Катя с ними переговаривалась, сбивала боль.

– Что это было?

– Землетрясение.

До нее уже дошло.

– Солидное?

– Страшное. Что наворотило, передать нельзя. Людей погибло – небо.

Молчала, тяжело дышала.

– Достанут меня? – Звук пробовала.

– Конечно, достанут.

Опять молчала.

– Может, по голове мне чем-нибудь ударить. Не могу я терпеть.

Вздохи тяжкие в ответ. Вскоре вновь возникли твердые мужские звуки, уже знакомый баритон произнес:

– Сейчас укол поставят, милая. Обезболивающий.

Что-то начали делать с кистью, которую Катя не видела (плита понемногу вжимала в рыхлое, и девушка давно не могла вращать головой – лежала щекой на обломках, правая кисть, почти не имея свободы движения, безвольно торчала перед лицом). Укола не почувствовала совсем, будто влажной тряпочкой провели. Через полчаса поставили еще укол и почти следом начали освобождать.

Технику, чтоб поднять плиту, так и не нашли, решили подрыть пространство под ней. Занимались этим часа полтора. Освободили плечи и руки, оказалось, что действуют. Катя сама начала помогать отгребать от себя мелочь и скоро выяснилось, что ноги накрепко зажаты порядочным куском бетонной панели. Спроворили кувалду, начали долбить панель. Пытались что-то ковырять арматуриной, ничего не получалось. Чуть позже принесли лом. Все это происходило в крайне стесненном пространстве, дело двигалось чрезвычайно неэффективно. Спасатели – двое взрослых мужчин, безусловно, гражданские люди, случайно уцелевшие, быстро выдыхались, часто сменялись. Им старались помогать двое ребят, что нашли Катю, но без особого проку.

Обезболивающее отлично действовало. Катя находилась в нелепой позе, все тело было освобождено и лежало страшно неудобно. Однако организма уже не чувствовала. Плащ и платье задрались, когда выбирали камни от тела, скомкались возле груди. Поправить даже в голову не приходило.

Ей овладело безразличие, даже отрада – сознание отдыхало от боли. Лицо уютно вжималось в острые грубые камни, взгляд угрюмо упирался в безобразную ладонь с пальцами черными от крови и изломанными ногтями. Рядом дышала, ерзала клетчатая, пропитанная пылью и грязью рубашка – работал человек. Вялый взгляд замечал увядающее, тронутое сумерками небо. Все отвечало безнадежностью.

Основная маета выдалась на левую ногу, что оказалась стиснутой намертво. Со стороны Кати поступило предложение отрубить конечность, на полном серьезе, ибо видела, как мужчины в отчаянии обмякали, переговаривались отупело, отрешенно. Не ответили, не нашли сил. Снова один из них подполз, принялся долбить. Прошел еще час. Наконец, панель разломилась, каменные тиски подались. Это обнаружил злой, жадный возглас работающего. Сразу возле Катиного лица образовались всматривающиеся, строгие лица. Реплики:

– Вон тот обломок… вот-вот… Ты его не коли, попробуй через рычаг.

– Ну, мужики, поехали.

Уже пропущена была через спину и под мышками Кати свернутая в жгут простынь – ее недавно пробовали выдернуть. Снова потащили аккуратно, властно. Катя пошла.

– Все, она наша! – резко крякнул сиплый голос и ее подхватили несколько рук.

На этой же простыне вынесли. Сначала шли сумбурно, по обломкам. Несколько раз ударили о торчащие глыбы. Ругались. Затем понесли по ровной улице.


Катя озиралась по сторонам – отыскалось любопытство. Однако она лежала глубоко в простыне, обзор получался худой. Изредка над краями простыни проплетались купы деревьев, на пропитанное дымами и пылью небо, отдаляющееся от Кати, влекущее за собой, ползло громадное марево заката. Возникала незнакомая голова, вглядывалась в Катю, исчезала. Доносилось много голосов, плача. Вопли. Девица спокойно смотрела в мутную холодную бесконечность.

Несли, кажется, долго, она периодически начинала впадать в забытье, но короткое, очнувшись, сразу вспоминала происшествие, – тотчас набухал страх. Слава богу, лекарство еще работало, и Катя зачем-то сильно вцеплялась в натянутое полотно. Наконец добрались. Здесь был сооружен импровизированный лазарет. Вокруг стояло много кроватей (Катя внимательно озиралась), но по большей части пустых. В цепких сумерках причудливыми грудами чернели руины упавшего города. По земле стелился терпкий запах дыма и отчего-то строительства. Шла сильная настойчивая жизнь. Сновало множество людей, в воздухе стоял напряженный, вздрагивающий гул, рокотали моторы, плескались голоса, возгласы, тревожно, давяще хрипели стоны, веско и досадливо резал общий шум крик. В наползающей темноте руины начали светиться, десятки лучей, мелких огоньков ползли по корявым, безжизненным грудам, вдалеке мерцали блики бесхозных пожаров. Зажигались специальные костры. Освещался лазарет фарами легковой машины, все глубже и резче становились тени.

Как только Катю положили на койку, подошел молодой мужчина в перепачканном грязью и кровью халате, и носильщики, мрачные, усталые, те, что пожилые, ушли. Кажется, даже не попрощались. Остались двое юношей. Мужчина в халате, судя по всему, врач, молча разрезал плащ, платье и белье – они были пропитаны кровью. Тяжело оторвался от левой груди лифчик – присох к глубокой ране.

 

После Катя твердо помнила, что врач как бы отъехал, женщина помощница странно, неестественно отклонилась. Вдруг пополз в сторону воздух, обозначилась некая ниша, Катя очутилась одна.

Навек запомнятся те ощущения. Такого восторга, боли, блаженства, чуда – она, конечно, никогда не переживала и уже не удосужится.

Увидела, что куда-то плывет, ее затягивало, несло в некую воронку. Исчезла тяжесть, навалилась невесомость. Сопровождалось это сознанием целесообразности происходящего и некоторой заинтересованностью.

Особенно четко Катя помнит начало. Там стояло на диво крепкое и толстое небо, в нем были помещены штучные облака, рельефные, с отличной просинью, они существовали, замерши и, казалось, выполняли роль парадных постовых. Это ядреное небо начало раскалываться… Признаться, Катя не сразу заметила, где взяла начало трещина – вроде бы, в левом углу, куда было неудобно направить глаза (виновно в невнимательности здесь, конечно, было отсутствие звука: согласитесь, всякое разрушение должно сопровождаться тоном) – уловила уже порядочную, мелко и неучтённо ломаную щель, за которой открывалась не иначе ночь, ибо обнажающаяся субстанция состояла из лощеной, крайней черноты, оттененной переливающимся мерцанием звезд. Щель ширилась, полуденное небо равнодушно смещалось, и Катя чувствовала смесь кручины и любопытства: ничего дурного от происходящего она ничуть не ждала. Любопытство было вознаграждено, ибо, когда щель хорошенько разверзлась, ночь встряхнулась и на Катю посыпались звезды. Они падали чудесно, метко в глаза, и перед достижением, искривляя траекторию непременно у самого лица, уходили в уголки зрачков, озаряя всю панораму золотистым свечением. Впрочем, в конце концов глаза звездами запорошило – между прочим, они чуть покалывали, но совсем едва, это даже смахивало на музыку – и Катя на минуту прекратила видеть и чувствовать, осуществлялась лишь холодная терпеливость. Оказалась права, ибо, совершив невеликую задержку, звезды пошли пробираться в тело и совершать действия. Первым делом, сами понимаете, они прикоснулись к печени.

Катя-то полагала иначе – по ней товарищи должны были в первую очередь задействовать сердце – а в производстве таковое случилось гораздо позже… Итак, печень. Зря Катерина прежде не обращала на существо внимание – выяснилось, что презанимательная дама. Печень от соприкосновения жантильно накренилась и далее пошла вибрировать (умеренно). Ничего не оставалось, как сделать вывод, что особь благонамеренна. Отсюда и произошел посыл к остальным органам: в первую очередь диафрагме, далее селезенке, – там и кости, и сердце, которое уже упоминалось.

Кости. Они представляли  – как мы неряшливы к собственности – из себя сооружения, обладающие прекрасными свойствами. Заметьте, что трубы, например, по которым всякое передается (вплоть до отходов) подобны. И потом – остов. Однако вот какое, ребята, Катерина сей же час решительно заподозрила, что душа непременно поселена в костях. Глупость, что всякие измышления людей душу приютить не могут, – кости, ни малейших сомнений. А возьмите, ничего не остается кроме костей, когда человек тлеет – это знаменательно.

Ах, как это открытие воспламенило! Катенька с удовольствием разлеглась, окунулась в удобное и именно подобающее моменту ложе. Боже, как она умна! Разумеется, она специально приехала в Спитак, чтоб подвергнуться событиям, а именно, лежанию по центру этого хорошего, выдающегося дня на отличном ложе. Как она всех обхитрила. Но тсс, никому ни слова. Вы же понимаете – Катюшка умненькая… Погодите! Что значит умненькая? Нет-нет, она – штукенция, прештучка… Стоп. Да ведь Катька – не просто так! Елки-моталки, как говорит, Санька, она – нечто!.. Так, а где Санька? Хм… вообще говоря, она шла с Гаянэ, Санька убежал к друзьям… А причем здесь вообще Саша? Ну да, что-то там смежное осуществлялось, были даже соприкосновения. Однако позвольте, то что делала Катя в прежней жизни было так себе – априори, проба на вкус. А настоящее, господа хорошие, происходит сейчас… Послушайте, не морочьте голову – какие к лешему Саши, Гаянэ. Тут процесс… Катя  незамедлительно сообразила, что необходим поступок. Она закрыла глаза. Изумительное, потрясающее действо. Отчего Катя так нерасчетливо прежде пользовалась этим упражнением? Господи, как понапрасну было потеряно девятнадцать лет! Впрочем, не будем – она слишком богата, чтоб сожалеть. Итак…

Дьявол! Почему-то ничего не происходит. Катя вновь открыла глаза – перед ней очутилась ошеломляюще прекрасная пустота, в обозрении ровными счетом ничего не находилось. Ничего, Отсутствие, Ни фи-га. Царица небесная, да это же его величество Ноль!.. Катя попробовала вещество на вкус. Ноль… надо же, чуть отдает земляникой… но не так напористо – глаже, растянутей. Сокровенней! Катю озарило: кажется, вот отчего он так ненавязчив – есть умножение на ноль и получается… Постойте, постойте… Мама моя – это же суть вещей. Умножьте всякое на ноль и получится… О боже!..

Катя испытала некоторый испуг – что же таким образом ждет впереди, какие откровения? Стряхнула – вы бросьте тут со своими земными дурачествами: испуг, – двинулась дальше.

Она плыла по воздуху. Вокруг лежали усталые улицы, строения. Перекресток, истоптанный и изъезженный, следы мамы на нем, очаровательные, нужные. За год до рождения Кати здесь сбила машина соседскую девчонку; впрочем, у нее было малокровие, Лера и без того бы умерла в одиннадцать лет. Завизжали тормоза, старенький грузовичок потащило юзом, девочка, испуганно вздернулась, выставив плечико, вскинула накрест перед собой вялые ручки. Обдало безболезненно неприятным, скользким ощущением и ушло гулким, чуть вибрирующим эхом… Перед глазами поплыл дом из детства, – забавно, Кате было два годика, когда они отсюда переехали. Двухэтажный, с вываленным куском штукатурки, за которым сизо покоились шлакоблоки, потраченный шифер кровли, раскидистый тополь… Катя совсем крошка, сидит на руках папы, сосет палец; мальчишка из дома, Колька, влез на дерево, чтоб скинуть кошку. Это Катина лучшая подруга, она сворачивается ночью, привалившись приятно тяжело, и девочка хозяйски проводит ладонью по ребристому круглому животу, отчего Муся вздрагивает хвостом и затем степенно кладет его обратно, урчит длинно и доверчиво.

Вот подлый отрок дергает малую за косу – непереносимо знакомый облик у этой девочки. – Небеса, так это же Катя в пять лет. Мама так старалась наладить прическу (какое наслаждение обоюдно с мамой получали они от процедуры). Нет, не больно – хотя возник звонкий жар в голове, всполошился очаг непонятным ощущением – но явен урок посягательства. Да-да, эти существа, напористые, домогающиеся, они дадут о себе знать. Мальчики. Маль-чи-ки! Хм… странное слово – что-то в нем есть.

Папа моет Катю в ванной – опять ей три года. Папа – удивительное двуногое, теплое, охраняющее, зависимое со всех точек зрения – родное. Никогда не могла найти отличие мамы от папы, – впрочем, и не искала, зачем? Нет, кажется, искала. Папа однажды так неаккуратно на маму кричал, она воспротивилась, говорила жалкие слова: «Я не способна потакать всем, как ты не понимаешь…» Щемило страшно, скручивало, эти слова – язвящие, жалящие своим непонятным смыслом. Хорошо… Мамочка, что-то такое неотрывное, сильно-слабое – кости, вот… Ну да, дом тридцать восемь, соседний, сюда переехали в более обширную квартиру, – однако прожили здесь года четыре, то есть из этого дома съехали в шесть лет. Странно, совершенно не тот подъезд; она отлично помнит: здесь было крылечко, залитое бетоном, с бортиками из того же материала, дряхлая, облезлая дверь. А теперь – двустворчатая, открывается сама. Слушайте, так двери не открываются. Расползаются – да, но не растворяются. Погодите, что за женщина входит в дверь. Женщина, постойте!.. Катя? Ах, вы Катя – а кто же тогда я! Как подозрительно вы на меня смотрите, подождите, отчего столь сардоническая улыбка теплится на вашем лице, я вам не позволю…

Как? Я – это вы? Вы – это я! Я требую разбирательства, что за претензии? Негодование перешагивает всякий расчет… Ой, как больно вы меня кольнули. Вы ко мне не притронулись? Прекратите, откуда тогда подобная боль? Ой… заклинаю, перестаньте, – послушайте, я вам верю, только оставьте ваши доказательства.

Катя скрючилась, нестерпимая боль ожгла все тело, ярила натурально, выхолостила. Очень явственной была, испытанной, проверенной, чуть родной – ну да Катя такое недавно уже прошла. Взмолилась: пощадите, я не смогу перенести это еще раз. Нет, боль не отпускала, прохаживалась, слонялась, дефилировала. Женщина – вы же я, имейте совесть!.. Бах, отпала. Пустота, опять ноль. Но уже коварный – ведь с него и началось.

Вроде того что Катя дышала – предыдущее насилие было столь жестоким, что предохраняло от любого вопроса… Однако это уже было вопросом. Господи, за что… Катя вторая смотрела зло, настойчиво, люто. Катя же натуральная (натуральная? – давайте сойдемся на «лежащая») опустошенно, убито смотрела, даже мольба ушла, растворилась в звонкой пучине растерзанного тела. И Катя внешняя вдруг напряглась, затем осунулась и стала исчезать, растворяться в зыбком воздухе.

Тишина – тишина. Дрейф. – Какое блаженство.

Что? Мадам, вы себе позволили распутство – вы имели слабость констатировать блаженство? Получите тогда. Весь организм Кати сконцентрировался – хоть как-то защититься, как-то приготовиться к насилию… Но ничего – покой, отсутствие чувств.

Вдруг картинка резко сменилась. Проселочная дорога, изрытая колея, застывшие ребрышки от давешнего трактора, прокопченная натуральность: унылый подорожник, чахло-забавный мелкий кустарник, дальше ущербленная плевелом невзрачная культура. Позади поля бездеятельный и тем близкий лесок. Землистое, орнаментное небо в изодранных тучах с начесом. Вздох. Катя споткнулась, как  неудобны эти босоножки, и потом такие неудачные колготки, не иначе китайские, на жаре колются, цепляются – как хочется идти голой.

Голой. Катя всегда ощущала внимание к телу. Как странно – нога, пальцы на ней, пошевелила, слушаются, как странно. Да, думать об этом, тело нейтрально, иначе снова пожалует невыносимая боль… Оп? Что это – как славно сыграло на слове боль тело, какая прелесть обдала левую часть организма. Шепотом, с внятной артикуляцией – БОЛЬ… Вот это да… разомкнула уста, отчетливо произнесла – БОЛЬ! Господи, какая прелесть, навалилось изящное, смазливое чувство, мало изведанное, неухватное. Кажется это предощущение. Да, да – именно. Однако становится понятным, что следует двигаться дальше. Но что же, что? Рискнем – Катя пошевелила рукой. И… легкая волна радости торопко, жадно прокатилась по телу. Неужели нашла? Катя сильно сжала пальцы в кулак, ногти вонзились в подушки ладоней. Яркая, титаническая радость точно из ведра окатила женщину. Потрясающе! Однако есть здесь нечто неучтенное, незавершенное.

Вдруг Катя видит аллею со скамьей, на которой сидит согбенная и сморщенная старушка. Опирается на клюку и, медленно перетирая пустым ртом нечто, бесславно взирает в шустрого воробья, что клюет воду с высокого для этого существа расстояния размеренно и настойчиво. Бабушка явно поджидает, что тот свалится. Рядом дурачатся две собаки: одна, дворовая как будто, кокетливо, с систематической оглядкой и паузами удирает, за ней галопом, крупными прыжками, быстро догоняя и тормозя достигнув, скачет мышастый с безучастной физиономией дог. Катя размашисто влепляет себе пощечину. Эта пощечина громогласно и четко приходится бабушке, та немало прядает от удара и, восстановившись, направляет на Катю острый взгляд. И неожиданно бабушка распрямляется, лицо озаряет улыбка и оно неугомонно молодеет, в бабушку врывается счастье, вихри несказанно великолепных ощущений истязают ее тело. Катя чувствует ровно то же самое. Катя делает удар по другой щеке… уже не бабушки: особь буквально на глазах расцвела и превратилась в отличную, породистую женщину. Эффект тот же. Вот это да!

После еще некоторых аналогичных упражнений Катя замечает другие фигуры. Парочка, кажется, они насуплены. Ах, ну да – молодой человек, его зовут Максим, во-первых, опоздал на свидание, но главное, вместо запланированного кино настоятельно предлагает присоединиться к сабантуйчику в общежитии, – а Света так этого не любит: там вечный бардак, и Макс непременно станет склонять остаться ночевать, и все это будет происходить при посторонних, на узкой неудобной постели, и непременно последует мамина выволочка. Замечательный тандем, вот ужо Катюшка оных попользует.

Катя пустилась измываться над собой, приурочив к этим ребятам. Терзала тело: щипала, выкручивала кожу, царапалась. Максим и Света потянулись друг к другу, как влюблённо озарились их лица, глаза. И неизведанные удары блаженства колотили, разъяряли Катю. В жизни такое недоступно.

Она таскалась по улицам, употребляла прохожих, втискивалась в квартиры и судьбы, шельмовала. Изнемогала от блаженства и, устав, насильно принималась радоваться, тем самым ввергая людей и себя в горы боли (теперь она не была насилующей – ибо контролируема). Катя творила. Как божество. Это было непередаваемо… Происходящее сменялось красочными цветовыми ощущениями – все розовело при счастье, листья деревьев набухали хлорофиллом, шумно и игриво шевелились, точно опахала, колебля воздух до ветерка, аранжируя пение невиданных, в атласном оперении птиц; лучи солнца на ходу расщеплялись на спектр и обдавали панораму изумительными красками. На больном – отнюдь не негативном – орудовали преимущественно холодные тона, наступала осень, окутанная сизоватым флёром, с грязной лужей неба и слепым от облаков солнцем, – прекрасная по своей зависимой природе. Осуществлялась оратория власти.

Однако произошла усталость, картины пошли блекнуть, устойчивость манипулирования ослабела, эмоции становились бесконтрольными и тревожными. Катя открыла глаза – осознала, что прежде лежала с сомкнутыми веками – пришли незнакомые очертания. Вот люди – чуть накатилось зрение, даже различимы стали лица – помощница врача держит прочно ее руку, ребята – у тех испуганные лица, раскрытые рты, смотрят напористо, жадно. Катя закрыла глаза – только не это. И угадала, вновь ее куда-то потянуло, она тронулась растворяться, расползаться по миру.

Катя видит десятилетнюю девчушку, резко угадала – это она, Катя идет в школу, беззаботно маша портфелем. Вот к ней суётся списывать сосед по парте Юрка Кочурин, завзятый шкодник, приехавший недавно из Азербайджана и постоянно донимающий штучками типа «бубуны чады?», «чопоёглы баласы, полный жопы колбасы», перевод которых неизменно волен и разнообразен. Когда бы Катя вспомнила эти моменты? А дальше она на занятиях по фортепьяно, штудирует этюды Грига. И разматывается жизнь через утерянные в памяти крупицы, довольно стремительно, не слитно, однако досконально, с пронзительной отчетливостью, эпизодами, несущими стойкий аромат роста. Выпускной бал, благостное и чуть тревожное ощущение грядущего – огромного, мятежного, собственного. Практика в колхозе, местный парнишка Володя, по утрам кладущий на подоконник рядом с ее кроватью букет остро пахнущих росой и простором цветов.

Саша.

Вот они с Гаянэ идут по замечательному городу Спитаку. И зашевелились торопливо и испуганно кроны деревьев, и туча, рваная, плоская, проглотила солнце.

Пережитый недавно кошмар до щели, до молекулы грянул на Катю…! – и опять в разрезе нечаянно открытых глаз затуманились контуры женщины, ребят. Она с усилием сомкнула ресницы. Снова получилось, Катя ухнула в пропасть, в бездонную и бесчувственную бездну. В ноль.

Резкий скачок. Город. Улицы запружены машинами, громадные здания, лучащиеся от обилия непрозрачного стекла, не кажутся величественными, а скорей утилитарными, приспособленными. Стремительные, озабоченные люди без взглядов, прячущие глаза за непроницаемыми очками. Жадное, воинственное солнце. Катя сидит за столом, перед ней дисплей, она ловко орудует мышкой и клавиатурой. Вот одержимо снует по квартире, не умея унять тревожное сердце.

– Я умоляю, перестань, – успокаивает мужчина с интенсивной проседью, в очках (это ничуть не Саша). – В конце концов, он парень и ему семнадцать лет.

– Какая безответственность! – восклицает Катя. – А этот чересчур самостоятельный друг Эдик? Он непременно куда-нибудь втянет Костю…

Кате сорок. Как безмерно она полюбила. Без взаимности, с мокрой подушкой, с мутным томлением и пакостью забубенных решений, с маятой вариантов и бессилием – о да, у нее дети, они молчаливы и напуганы. Между прочим, предмет отчего-то неясен – вот некий скользкий силуэт, кустистые брови, раскатистое, замечательное «р», точь-в-точь рев заводимого мотора на лодке, ослепительные зубы и отличные итальянские башмаки… Ах, все равно: решила открыться, полагая, что, обнажив неистовое чувство, обязана получить взаимность – не имеет права аналогичное сокрушение остаться без положительной реакции. (Откуда-то из-за угла мужской, нахально смахивающий на Сашин голос жалеет с иронией: «Катя-Катя, как вы юны».) Отказ! Безжалостно несправедливый и вместе занимательный, даже как бы симпатичный – лощеный, чуть влажный на ощупь.

Город меняет облик – стремительно, кардинально. Нахлобучиваются каскады высоких, пронизанных щегольской архитектурой строений. Пышные парки, бравые усадьбы, оснащенные стилем. Собственно, это совсем чужой город. Погодите, что за странное наречие звучит на устах вон того дяди, имеющего облик индуса? Милая девушка с едва заметной ленцой внимающая его страстную речь. Ба-а, это же внучка Кати, Аленка!  – Галерея событий, шествие декорумов, терпкие ожидания и мрачные прозрения, душевные ссадины и ликования сердца, обжигающий неуют перекладных и лад основного вектора – забубенные игры жребия. Кисейные утра и гарные закаты, миролюбивые и воинственные дни, мятежные и усталые ночи – жизненные подробности, сытый воздух и холод лет…

Высохшая старушка лежит на смертном одре, разумеется, это сама Катя. Вокруг несколько человек: у главы гражданин в возрасте в горьких морщинках, но с бодрой внешностью (загорелая лысина за темя с венцом длинных седых волос над ушами и сзади, закрученных в кокетливый жгут) – сын Костя. Да-да, муж, Сергей Андреевич, давно почил в бозе. Дочь, следующие родственники.

А теперь Катя ступает по совершенно незнакомой местности. Нечто подле пустыни, однако с аккуратно дышащим в лицо ветерком. Да зачем же пустыня? И откуда наивно выглядывающие, будто очнувшиеся от сна цветы? И отчего эта бархатистая элегия сумерек, когда в теле звенит такая бодрость. А может это не бодрость, а предчувствие? Ну естественно, недаром сорит мелкий постный дождь. Ах, какая отличная газель с точеными острыми рогами, укрывшись сенью ветвистой чинары, волооким и невозмутимым взглядом наблюдает за Катей. А рядом совсем незнакомое, реликтовое дерево. Постойте, да это же яблонька. Несомненно – но отчего крона светится в почве, а корни витиевато устремлены в небо? Превосходно! – какой изрядный кульбит, сколь умная яблонька. Однако продолжим путь.

Перед Катей распростерлось озеро. Оно мерцало застенчиво и призывно, цепкий блик полз широко, отнюдь не как отражение, а будто внутреннее озарение субстанции. Легкий туман стелился над поверхностью. Женщина нерешительно остановилась, что же делать? – известно, путь нужно продолжать непрерывно и отчетливо прямо (сия анонимная установка существовала с начала путешествия и была непреложной). Будь что будет – Катя ступила в воду. Ступня залучила легкую тину, Катя сделала несколько шагов, основательно погрузилась. Объяла чуть студеная и суровая масса. Когда вода достигла шеи, женщина на мгновение замедлилась, – поздно, следует поступать. Катя сделала ответственный шаг.

Под водой было вполне комфортно: безошибочно узнавались встречные водоросли, собственно, они кивали как старой знакомой. Щука с подлым носом соседки по площадке – Мирошниченко; эка, дородный чопорный карп мусолит толстенную сигару. «Здравствуйте, господин Черчилль». – Вкусно пыхнул дымок в ответном поклоне. Юркие ершики – это Димка Мурзин и Генка Баландин из параллельного седьмого «Б», они намедни сбежали из дома. И невообразимая мозаика персон, знакомых и чужих, и отменное чувство надежности.

Чу, образовалась некая пустошь, скользнуло каверзное – Катя видит густую заросль. Шествует к ней – оказывается, плывет – осторожно раздвигает прямые стебли руками, чувствуя, что за чащей некое происходит. Действительно, она зрит круг русалок, и в центре одну, понурившуюся, укомплектованную стройной фигурой и изящным плавником хвоста. Какое нежное лицо, как жаль, что они не представлены. Старшая в кольце, дама с толстой косой и жемчужной чешуей, выговаривает ослушнице – тон безжалостен. Катя вслушивается, различает:

– Исчадье бренности, настал возмездья час. Неробостью ты равенство попрала, твоя попытка жажду выдавала, внося сомненье в каждую из нас… Устав ты помнишь ли? Спокойных вод волна желанья не вольна нарушить. Ты ж, дружбы домогаясь у лягушек, наш мерный всколыхнула хоровод. Уже застигнутая ты была упряма. Живи ж одна, с претензией, будь свойственной. Но знай, нет счастья равного спокойствию, – так рек великий Будда-Гаутама…

И ундины надменно поплыли прочь. Катя отчего-то испугалась, задернула тюль водорослей, сердце толкалось… Пришла огромная догадка: неужели она в подступах к Эдему? Безусловно, конечно же! Избранная – она на грани абсолютного помещения. В Кате хлопотливо ерзала мысль. Необходим пароль удостоенности… да, да! Ухватила. Разумеется – покой. Что же остальное может так всецело насытить, прекрасно поработить и озаботить нужностью! Катя спешно ухнула всем телом в открытие. Покой, поко… И в точности на последней букве что-то сломалось, организм возмутился, она распахнула глаза.

 

Катя озиралась, вокруг стояли все четверо: врач, женщина, ребята. Последние испуганно смотрели на нее.

– Что это было? – спросила Катя.

– Обезболивающее действовало.

Катя зажмурилась. Случившееся было так прекрасно! Решительно потребовала:

– Еще! – Она, безусловно, имела право.

– Что ты, милая, погибнешь. – Врач сел подле Кати прямо на кровать, положил свою руку на Катину. – Терпи. – Помолчал и добавил: – Да и не хватает всем. – И еще горше: – Вообще ничего не хватает.

Катя закрыла глаза. Согласитесь, сугубо наплевать, хватает чего-то кому-то или нет, – ей было необходимо, и в этом состояла высшая справедливость. Как бесчеловечны врачи! Следом за этой безукоризненной мыслью тело пошло наливаться тяжестью, – не болью, но страшным неудобством, неким насилием, которое не столько мучило, сколько пугало. Стало ясно, пришла беда.

Сейчас же Катя обнаружила, что лежит одна, – она не заметила, когда ребята оставили ее. Впрочем, они не отошли совсем – неподалеку помогали женщине. Кате стало страшно и трезво, она пустилась ощупывать свое тело, наблюдать за ним.

На месте левой груди разместилась обширная рана, которую показывала твердая, объемистая кора высохшей крови. Нашлись мелкие ссадины, раны на голове, бедрах. Дальше исследовать не хватило длины рук. Катя с дрожью вздохнула и впервые попыталась вспомнить начало. Тут же пришла мысль о родителях, Саше, Гаянэ.

Ей даже показалось, что тело дернулось. Нужно было знать. Катя повернула голову туда, где недавно видела помогающих женщине ребят. Здесь их не оказалось, она начала озираться и увидела, что рядом на кровати лежит человек. Смутновато проглядывалось его лицо, не иначе старческое. Однако обширные глаза блестели. И глядели на нее. Навстречу взгляду Кати возник голос:

– Становится совсем студено. Не мерзнешь?

Катя была не в курсе. Задумалась. Да, не мерзла.

– Нет.

– Хотели расположить в здании, некоторые целы. Побоялись, что толчки повторятся.

И вдруг в Катю, внутрь ее хлынули слезы. Она скрипнула, попробовала задержать, но не смогла, и уже не сдерживаясь, заголосила:

– Мальчики, ребята!

Глаза брызнули, щеки налились влагой, Катя стиснула зубы… Подбежал один из тех парней, горячо, торопливо спросил:

– Что… что случилось?

Катя зачем-то задирала голову, будто встать хотела, голос из лохмотьев рваных звуков связывал слова:

– Мама… родители… что с ними?

Парень растерянно откинул голову, и тут же тело его налилось, он наклонился, опустил на Катю мужской, сильный взгляд:

– Кто же теперь знает, подождем до завтра. Найдем, обещаю.

Катя закрыла глаза, вдавилась в матрац и глубоко, свободно, наотмашь зарыдала.

Странно, что она уснула. Проснулась удивленная, – удивилась, что, несомненно, спала. Незамедлительно навалились громоздкие рокоты. Катя догадалась о вертолетах. Огляделась, народу прибавилось. И снова увидела взгляд соседа. Отвернулась, закрыла глаза, вспомнила, и с головой, до дна ушла в отчаянье.

Так бы она и пропала там, если б не сосед (чуткий мужчина). Он говорил:

– Ты, девица, богу молись. Из конфликта мы выбрались относительно. Заживо погреблось народу невесть… Кто такая?

– Не местная. К жениху приехала с родителями. – Плохонький голос получился.

– Эк, – вздохнул дядя, – видишь вот судьба-то. И грехов, поди, не наработала… Родители, может, здесь недалеко и лежат.

Катя встрепенулась:

– Я не с ними находилась. Они дома остались.

– А ты, стало, на улице?

– Да.

– Дрянь… Дома-то, что домино сыпались. Господи, воля твоя.

Катя сильно зажмурила глаза, и вспомнила:

– Со мной подруга была. Надо сказать.

– Проговорим, вот подойдет кто… Надо думать, повезут нас. Полетаем вертолетом.

Скоро ли увезли, Катя не представляла, начала впадать в бред. Приходило странное состояние полуреальности, полусна. В тусклом мареве прожекторных лучей зыбился сосед, койки, возящиеся, напряженные люди, и в то же время все это было чужим, далеким. Она отчетливо помнит, что несла какую-то околесицу, пребывая в диких, фантастических местах и ситуациях, и одновременно ощущала себя привязанной к конкретной койке. Сознание легко, внезапно уносилось в неведомое и так же вдруг возвращалось в настоящее. И занимательно, некая сила (притом, что Катя приходила в здравую голову) заставляла продолжать пылко выговаривать всякую ахинею.

В моменты просветления набегало воспоминание о первом кошмаре, вновь наваливалось отчаяние – мысли о родителях, Саше. О будущем.

Как-то подошел один из тех ребят, и Катя хотела было спросить о родителях, да вдруг протянула руки, и когда парень, немного растерянный, подался к Кате, схватила его, должно быть, сильно, плотно прижала к себе и шептала надсадно: «Сашенька, родной, любимый, не оставляй меня». Парень смущенно и покорно утешал, а Катя, ясно видя, что это совсем не Саша, жадно нашептывала какую-то лирическую галиматью. Кажется, это продолжалось довольно долго, и завершилось внезапно – Катя очнулась, отбросила руки и окунулась в кипяток стыда.

Уже вовсю теплело утро, когда ее перенесли в громоздкий, по-видимому, военный вертолет. Мужчину-соседа с Катей не отправляли. Его часом раньше отнесли в иное место. По причине смерти. Катя видела, что он умер – строго и понимающе смотрел на нее – но долго никого не звала, – было неловко, казалось, в этом обнаружится некоторая причастность. Еще чудилось, будто напротив лежит вовсе не мужчина, а сама смерть, и выясняется, особа не столь уж безобразна. В вертолете Катя забылась, даже уснула, и это получился последний сон перед долгими мучительными бдениями.

Так начиналась новая жизнь. Будет много нелепого и несправедливого – Катя напрочь ослепнет – однако удивительная вещь: однажды в час крайне болезненный она вспомнит, как существовала русалкой. И, вообразите, станет легче.