Анатолий Либерман

Литературный обзор

Г. В. Глёкин. Что мне дано было...  Об Анне Ахматовой.  Из писем, дневниковых записей, воспоминаний о ней.  Москва: ИЦ «Азбуковник», 2015.  304 с. 61 ил.

 

 

Летом 1959 года Георгий Васильевич Глёкин, специалиствобласти акустики, но при этом человек в высшей степени гуманитарный (много читавший, прекрасно разбиравшийся в прочитанном, писавший стихи и любивший искусство), познакомился с Анной Андреевной Ахматовой (ниже: А. А.).  Он искал этого знакомства, убежденный, что А. А. — поэт не просто великий, а соразмерный Пушкину.  Знакомство превратилось в дружбу, то есть Глёкинсталчленомтойсвиты, котораягодами, почтипожизненно, окружала А. А.  Участники менялись, но суть оставалась неизменной: большинство обожало свое рабство, и чуть ли не все записывали каждое слово знаменитой собеседницы — случай далеко не столь типичный, как может показаться на первый взгляд.

Со стороны А. А. было уважение к литературному вкусу Глёкина (особенночастообсуждалисьварианты«Поэмыбез героя»), а для него она сделалась объектом полурелигиозного поклонения.  Естественно, и он вел дневник.  Дочь Глёкина, Наталья Георгиевна Гончарова, стала литературоведом и одним из лучших знатоков творчества Ахматовой.  В книгу, которую она издала (ее первый вариант вышел в свет в 2011 году), вошли записи отца, записки, телеграммы и т. п.  Какие-то фразы она нашла нужным не печатать; такие места выделены отточиями в угловых скобках.  Она же снабдила текст примечаниями, сделав сноски к каждому имени, к цитатам, которые, по ее мнению, могли быть неопознаны, и к реалиям, иногда ничего уже не говорящим большинству читателей.  Легко видеть руку профессионального филолога, привыкшего к работе над академическими изданиями.

В некоторых случаях ее неумолимая последовательность забавляет.  Пояснено, кто такие Шекспир, Тютчев, Диккенс, Чехов, Репин и Блок, хотя те, кому попадется книга Глёкина, едвалинуждаютсявпоясненияхтипа: «ЧеховАнтонПавлович (1860-1904), писатель, драматург, врач»и«ПушкинАлександрСергеевич (1799-1837), поэт, прозаик, драматург, критик» (с. 43).  Некоторые примечания исправляют ошибки автора дневника, а некоторые проясняют фон высказываний.

Почти никогда нет нужды что-нибудь добавить и уточнить.  Приведу всёженесколькопримеров.  Нас. 109 Глёкинперечисляетавторовикни-ги, безкоторых, поегомнению, нельзяпонятьакмеизма.  СредипрочихназваныФлобер, «Божественнаякомедия» (названиенаписанопо-итальянски), «Цветызла», «ДомЭшеров»и«Книгаотражений».  КФлоберусноскинет (онуже появлялся на с. 90, но читатель этого факта не вспомнит). К итальянской поэме дан только перевод названия, а об ос-тальных не сказано ничего.  С Данте и Достоевским всёобстоитблагополучно (обаперсонажахорошоизвестны), нодалеконевсевспомнят, что«Цветы зла» — это стихи Малларме, а «Книга отражений» — сборник статей Иннокентия Анненского.  Что же касается «Дома Эшеров», то речь идет о «Конце дома Ашеров», новелле Эдгара По; ее уже и совсем мало кто опознает.

Добавлю еще две мелочи.  На той же странице (а там названа и живопись Росетти, кроме «множества других вещей») Глёкинпишет: «Всеос-тальные, какненюфар, уходятсвоимстеблемвглубь (так!) таинственного омута истории человеческого духа».  Гончарова поясняет: «Малопонятное для современного читателя изысканное слово  ненюфар  восходит к строке Н. Гумилева из стихотворения  Озеро  (1908):  На траурно-черных волнах ненюфары/ Как думы мои, молчаливы...».  Может быть, ассоциация верна, но на рубеже веков ненюфары не были экзотикой, о чем свидетельствует картина Левитана, так и названная «Ненюфары» (откуда знаю редкое слово я!); Глёкин, биологпообразованию, вполнемог слышать об этих растениях и без Гумилева.  На с. 167 Джеймс Олдридж назван американским писателем.  Но Олдридж родился в Австралии и с 1938 года жил в Англии.  Он, наверно, был близок к верхам британских коммунистов.  Его не просто любили, переводили и награждали в СССР, но даже платили гонорары.  Лето он часто проводил в Крыму, так что в сноске 559 речь, скорее всего, идет об Олдингтоне (а у Глёкина описка). 

Глёкиннеследовалсоветскимшаблонамитерпетьнемогполитизированноголитературоведения, особенноБелинского (которогоонехиднона-зывалдиким, аненеистовымВиссарионом) и, каквыяснилось, «глупогостарикаСтасова» (с. 201).  Как суровы мы к прошлому, как снисходительны к самим себе!  Хрущеву А. А. прощала всё, дажевыходкувМанеже: что, мол, удивительного, когдавРоссии«дажеДостоевскийлюбовалсявполнеискренневопиющейпошлостью—картинкамиВл. Маковского, авоглавеискусства стоял Репин, чье имя уже никто всерьез не произносит» (с. 201).  Но вот ведь предельно ангажированный Белинский восхитился стихами Лермонтова, а А. А., высоко ценившая «Героя нашего времени», в грош не ставила его поэзию: «Поэтом он не был.  Как стихотворец он просто скучен» (с. 62).  И Стасов, подобно Белинскому, великий мастер восклицательных предложений, оценил творчество Могучей кучки и, что еще удивительнее, поддерживал Скрябина, не понятого кучкистами.

В книге приведены высказывания А. А. о самых разных писателях и художниках.  Для тех, кто знаком хотя бы с частью необозримой литературы об А. А., нового в этих высказываниях почти или даже вовсе нет, но главное, что приходит в голову, когда закрываешь дневник Глёкина, —этомысль: «Несотворисебекумира».  Во-первых, кумир, он сам по себе, а во-вторых, он, как и положено кумиру, капризен и переменчив.  В 1964 году А. А. опубликовала заметку о Лермонтове, полную восторженных слов.  Конечно, заметка юбилейная (1814-1964) и, скорее всего, заказанная, но всёже: «Словослушаетсяего, какзмея заклинателя.  Слова, ска-занные им о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира» — и дальше: «Это так неожиданно, так просто и так бездонно:  Есть речи — значенье/ Темно иль ничтожно,/ Но им без волненья/ Внимать невозможно .  Если бы он написал только это стихотворение, он был бы уже великим поэтом».  Вспомним: «Как стихотворец он просто скучен».

Лермонтов — тень из прошлого.  Ему и хула, как хвала.  Но Эренбург — современник.  В 1960 году А. А. возмущалась его мемуарами (с. 150), а еще через три месяца: «Много и тепло говорили о Илье Эренбурге» (с. 158).  С этими половинчатыми, разрешенными мемуарами дело обстоит, как с Белинским и Стасовым.  Свое время, свой овощ.  Помним ли мы о фоне тех критиков и тех воспоминаний?  Сегодня эренбурговские мемуары никому не нужны (как Маковский и Репин?), но тогда они впервые рассказали о десятках людей, чьи имена долгие годы были непроизносимы.  И о Дудинцеве А. А. отозвалась крайне резко.  Роман «Не хлебом единым» забыт еще прочнее, чем воспоминания всеми поносимого Эренбурга.  Те, кто не жил тогда, не поверят, каким событием был дудинцевский роман.  Он взорвался, как бомба, сравнимая с «Одним днем...».  Подумать только: на страницах «Нового мира» появился партийный деятель, похожий не на Бетховена, в на портрет Бетховена!  Конечно, советский производственный роман, да и не совсем советский.  Зал, где проходило обсуждение «Не хлебом единым», был оцеплен чуть ли не конной милицией.  Выступление Паустовского передавали по всем «Голосам».  Симонова, если не ошибаюсь, сняли с должности главного редактора журнала (и он тут же покаялся).  Неужели обречены мы весь век идти к манящей цели, глядя насмешливо назад?

Как многие ее современники, А. А. терпеть не могла Чехова, и Глёкин, оченьеголюбивший, полностьюизменилсвоемнение.  ПодобноКорнеюЧуковскому, ЛидииКорнеевнеиН. Я. Мандельштам, А. А. снеприязньюотносиласькшколерусскихформалистов, будтонеЭйхенбаумпервымнаписал книгу о ее творчестве и будто не было у нее более верного друга, чем Томашевский.  «ЛЕФ и другие губили нас <…> и погубили политически.  Это — школа формалистов — Тынянов и даже Эйхенбаум с его ис-пуганными книгами» (с. 79).  Испуганные книги?  Затравленный, протащенный через всю советскую мерзость, никого не оговоривший и не продавший поклонник ее стихов, «даже Эйхенбаум»...

Ей ли было не знать, что разгромил формалистов еще Троцкий, а позже слово формализм сделалось жупелом и площадным ругательством?  Полвека только и делали, что всюду выискивали «формализм», увольняли из-за него и открещивались от этого лютого врага «реализма».  Это был ярлык вроде упадочничества, который навесили на нее.  А что было общего между школой, основанной Якобсоном и Шкловским, и фадеевским ЛЕФ ом?  О Р. О. Якобсоне А. А. только и могла сказать, что он старый сплетник, вообразивший себя вторым «я» Маяковского.  Не о «Ромке» ли Якобсоне болтал в дипкупе Маяковский с человеком-пароходом Нетте?  Глёкиннеспорил.  Позжеонеще сделал добавление: «Ю. Тынянов в сво-ей плоской, как все у него, <статье> заметил, что она (А. А.) в плену своих тем».  Плен Ахматовой, добавляет Глёкин, —мир (с. 211).  ЭтоуТыняновавсёплоско?  Вотяиговорю: «Несотворисебекумира».

Опасность состоит еще в том, что А. А. была всё-такинепамятникомсамойсебе, аживымчеловеком.  Например, она полагала, «что ни драмы, ни сонеты актер театра  Глобус  написать не мог...   И только известная косность англичан заставляет нас верить шекспировской традиции» (с. 62).  К сказанному Гончарова сделала примечание: «Этой теме посвящены мно-гие  антишекспировские  книги, среди последних, например, исследование С. Степанова  Шекспировы сонеты, или Игра в игре  (СПБ:Амфора, 2003)» (с. 61, прим 90).Ни она, ни Глёкин, ниА. А. гигантской (побольшейчас-тивздорной) литературынатему«КембылШекспир?»нечиталиилучшебыобошлиее молчанием.  Правда, по словам А. А., которая повторяла самые избитые доводы антишекспировской школы, «ей довелось прочесть горы шекспировской литературы, когда она болела воспалением легких» (с. 81).  Если верить свидетельству Н. Я. Мандельштам, английским языком А. А. не владела, да и сколько можно прочесть за одно воспаление легких?

На с. 216 приведен подстрочник зацитированного в хруст 66-го сонета.  В переводе Глёкинаряднеточностейиошибок, такчтовыводопереводахбольшойценынеимеет.  СкверныминазвалаА. А. ипереводыПастернакатрагедийШекспира (с. 216).  На стр. 264 читаем: «Переводы Бориса очень странные.  Фауст у него какой-то не немецкий, а... не знаю... переделкинский, что ли.  А Шекспир, сонеты — уже и вовсе ни на что не похожи. Драмы же он перевел хорошо, особенно  Гамлета .  Но вот французы — опять какие-то несуразности...»  Опасно встревать посредником между гениями, но сонетов Пастернак перевел всего три (и действительно не очень удачно).  Что такое переделкинский «Фауст», понять трудно, рав-но, как и любимое слово Ардова несуразности.  Вообще-то Пастернак был очень хорошим переводчиком (причем именно немцев, особенно Рильке).  А о «Гамлете» А. А. и в разговоре с Н. Я. Мандельштам отозвалась с похвалой: «Такой поток поэзии».  Значит, переводы драм не были скверными?

ГлёкинтрезвооценивалокружениеАхматовой (вкоторомоннестремилсязанятьместоподсолнцем, но, конечно, познакомился со всеми) и свою роль: «Ее величество мною недовольны.  Я имел неосторожность при ней похвалить кого-то, кроме Мандельштама, Ее величества и Солженицына —  не то Винокурова, не то Озерова.  Этого было достаточно, чтобы высказать недовольство мной Надежде Яковлевне, которая в свою очередь передала это Варе Шкловской.  Ничего не поделаешь — двор есть двор!  Мы сами, конечно, виноваты, создав  культ личности .  А теперь, когда она осталась одна, это особенно остро.  Но и эта неприятная черточка не может затемнить ярчайшего сияния нашей Антигоны» (17. II. 1963).  <...>  При дворе я по-прежнему в опале.  Это бывает с придворными — даже такими третьестепенными, как я.  Ну, что ж!  Я и так безмерно благодарен.  <...>  — мне выпало редкое счастье своими глазами видеть Ахматову, говорить с ней, слушать ее стихи, целовать ее руку» (24. II.1963).

Конечно, всего интереснее мнение больших поэтов друг о друге.  Знать эти мнения надо не для того, чтобы их повторять, а потому, что соображения выдающихся людей заслуживают внимания независимо от того, верны они или нет.  А. А. ревниво следила за творчеством своих современников.  В прошлом остался Мандельштам, предмет неизменной любви.  И трагическая судьба Цветаевой пересилила ее ненависть к эмигрантам (о чем ниже).  Лишь равновеликий Пастернак был рядом, и о нем, как мы уже видели, она говорила разное.  Его поздние стихи она «очень не одобряла» и столь же отрицательно относилась к «Доктору Живаго» (с. 73).  «Просто плохо, нелепо и безвкусно, абсолютно плохо», — вот ее оценки (с. 76; первое относится к «Спекторскому»).  В воспоминаниях Н. Я. Мандельштам роман оценивался далеко не так отрицательно («проза поэта»).

Особенно Ахматову раздражал мученический венец Пастернака («не заслужил!») и то, что, по его мнению, в каждую эпоху, может быть только один Поэт, которым в их время он, естественно, считал самого себя.  К Есенину А. А. не испытывала ничего, кроме презрения, Вознесенского терпеть не могла, Бродским восторгалась.  О Слуцком А. А. отозвалась холодно: пока его стихи «Бог» и «Хозяин» ходили по рукам, «казалось, что это стихи.  Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки» (с. 200; эти слова — в сходной формулировке их услышал и Глёкин—записаны   Л. К. Чуковской).  Действительно «все увидели»?  Глёкинтолиувидел, толивоспроизвелвысказываниеА. А.: «... внапечатанномвидеонкак-топотускнел».  ИзклассикиА. А. ценилаНекрасовазато, чтовнемнебылоничегопушкинского; передТютчевымпреклонялась.

Всю жизнь А. А. сражалась с голосом, который когда-то звал ее в эмиграцию и которого она не послушалась.  На Западе о ней писали по-разному, но, что бы ни писали, всёвызываловнейбешеныйпротест.  Скореевсего, эта реакция была частью механизма самооправдания: раз осталась, значит, поступила правильно, а уехавшие (кроме Цветаевой) — подонки.  По ее мнению, на Западе ее «поставили к позорному столбу русские эмигранты.  Впрочем, они это сделали еще раньше, чем Жданов» (с. 195).  И Глёкинбылтогожемнения (в 1962 году): «Я сказал Ан. Андр., что не стоит на них обижаться — они ведь убогенькие.  А она, в общем, и не обижается. Она понимает, что лучше жить так, как они жили в эпоху сталинской диктатуры, чем так, как живут русские», то есть эмигранты (там же).  Конечно, лучше: «Муж расстрелян, сын в тюрьме.  Помолитесь обо мне».  И товарищ Жданов на высокой трибуне.

Лидия Корнеевна принесла А. А. роман Набокова «Пнин», и он вызвал у нее столь же яростный отпор (кто и что ей перевел?).  В одной видной нью-йоркской газете появилась статья об А. А., статья вроде бы пошло-подлая.  Статья, наверно, была, как статья: умеренно (и неосознанно) пошлая, но наверняка не подлая.  Глёкинзамечает: «... весьтонстатьи... пронизантакойпошлостью, накоторуюспособнытолькоянки» (с. 185).  К сожалению, Гончарова не дала ссылки (речь идет о конце мая 1962 года, и ахматоведы эту публикацию наверняка отрыли, а я искать не стал).  Я удивляюсь только, откуда Глёкинтакмногозналоянки, иименнооних, посравнениюстемиевропейцами, которые пригвоздили А. А. к позорному столбу.

С неукротимой ненавистью говорила А. А. о Георгии Иванове и лишь чуть лучше об Адамовиче, которого она позже почти простила за хороший отзыв о себе.  Вернувшись из Оксфорда, она сказала, что Европа оставила у нее тягостное впечатление: «Нехорошо они там живут» (с. 246).  Будто Аркадий Первенцев, обобщивший свои наблюдения, увидев из окна самолета туман над Стокгольмом: «Скучно вы живете, господа капиталисты!»

Читать книгу интересно, но, повторю, от великих людей лучше держаться подальше.  Пусть их звезды сияют на небе, где им и место, а мы будем наслаждаться их светом и радоваться.  Для этого издания Гончарова написала две длинные статьи: вступительный очерк об отце и заключение о ее молодых годах («Моя Ордынка»).  Обе статьи превосходны.  Специалисты оценят и указатель имен (в нем почти нет пропусков). Тираж книги 1000 экземпляров.  В наши дни больше, к сожалению, и не понадобится.

 

 

Художественная  проза 

Борис Акунин с картинками и без

 

Приняв решение написать не об отдельной книге, а о творчестве писателя в целом, я стараюсь прочесть всёилипочтивсё, чтовышло из-под пера избранного мною автора.  Но в данном случае подобный план оказался невыполнимым.  Борис Акунин  (под своим именем и под этим псев-донимом) пишет быстрее, чем кто бы то ни было в состоянии прочесть его книги.

Тот, кто проходил мимо полок с собранием сочинений Честертона, Троллопа или Коллинза, не может не подивиться количеству томов с их именем на обложке (полузабытого Боборыкина и Льва Толстого я оставлю в покое, но у Толстого половина изданного — письма).  Еще большее изумление вызывает каталог опусов Баха и Моцарта.  Ну, пусть полубоги; пусть домашнюю работу за них делала прислуга, но ведь должны же они были спать, есть, встречаться с людьми и болеть, а еще ездить всюду в дилижансах.  И детей (особенно Бах) они «в свободное от работы время» производили, и не все были плохими отцами.  Как они ухитрялись?

Вот и Акунин написал непредставимо много.  Я прочел только малую часть фандоринского цикла (о внуке Фандорина и Пелагее я не знаю ни-чего) и отваживаюсь высказать свое мнение на основе этого сверхограниченного материала, поскольку мне кажется, что в непрочитанном я не об-наружу ничего принципиально нового.  Дело давно поставлено на поток.  Признание к Акунину пришло и дома, и за рубежом: переводы, премии, почетные и почтенные должности.  «Сам Путин» высказался о нем с полуодобрением, что не могло не прибавить Акунину популярности: свободомыслящий человек, слегка в оппозиции, но больше дома, чем замужем.  О моем мнении он никогда не узнает, так что пишу я, хотя и вполне осознавая меру моей неосведомленности, без священного трепета.

Итак, герой наиболее популярных акунинских книг — единственный в своем роде сыщик Эраст Петрович Фандорин, близкая родня (как я полагаю) почти бессмертного физика и химика Самсона фон Дорина.  Я не очень точно считал, но появился Фандорин на свет где-то около 1850 го-да; его приключения происходят в девятнадцатом веке и в начале двадцатого.  Он современник Шерлока Холмса, и в одной повести эти сыщики даже встречаются.  Они вместе расследуют готовящееся преступление и оказываются равными друг другу по искусству дедукции.  Дедукция — ключевое слово в этом цикле: в какой-то момент Фандорин сосредоточивается, и его мозг производит решение.

Детективы — опиум для народа.  При этом не может быть сомнения, что Конан Дойль и Агата Кристи — великие мастера и славу свою заслужили.  Есть и другие удачливые авторы, но от тех двоих они отстают на световые годы.  Если история расставит всех по своим местам (пустая на-дежда, которую лелеем мы все и которой, как давно известно, не суждено сбыться), акунинским романам места там не найдется.  Интрига в них за-кручена лихо, но, как ни странно, читать приключения Фандорина не очень интересно: то ли из-за усредненного, приземистого языка  и неизменно серьезного тона, то ли из-за нелепости  некоторых ситуаций.  Всёэтоужебыло, инеперескочитьчерезформулу: преступникомокажетсятот, когоизаподозритьневозможно (поэтомуянесколькоразчастичноугадывалразвязку, чегоникогданеслучаетсяпризахватывающеинтересномчтении Агаты Кристи).  Кроме того, Фандорин и его японский слуга — слишком знакомая пара.  Мисс Марпл тоже оставила след в творчестве Акунина.

Фандорин блистает своими дедуктивными способностями в разных частях России, в Европе и в Америке.  Фон для своих расследований Акунин изучает с большой тщательностью, и огрехи в описаниях редки.  Например, он назвал американский Боулинг Грин Баулинг Грином; допустил, что человек, привыкший к британскому английскому (но всёженеангличанин), начнетпочтисразупонимать диалект ковбоев Дальнего Запада; поверил какой-то книге, что легендарные берсерки (древнескандинавские воины), чтобы впасть в раж наподобие амока, до битвы ели мухоморы; не учел, что женщина, годами носившая на глазах черную повязку, должна была ослепнуть.  Всёэтояговорюлишьдлятого, чтобыподтвердитьвысказываниеодногоизгероевАкунина, чтонавсякуюстарухубываетпроруха.

В разработанном с редким знанием дела историческом заднике таится гораздо большая опасность, чем шанс допустить почти незаметную ошибку.  Пространные описания пейзажа, внешности действующих лиц и всяческих реалий нарушают главный закон детективного жанра: постоянно дер-жать читателя в напряжении.  Каждая деталь должна быть функциональна: приближать сыщика к разгадке и отдалять от нее читателя.  Кроме того, «триллеру» противопоказан большой объем, и у Акунина тоже, чем рассказы короче, тем они лучше, так как нельзя разбавлять насыщенный рас-твор.  В «Квесте» (в нем американские диверсанты действуют в СССР 1930 года) шестьсот страниц почти сплошной макулатуры.  Пришлось ввес-ти второй план: Россия времен наполеоновского нашествия — скука от на-чала до конца; даже обидно за автора.  Растянутые романы с немыслимыми приключениями с трудом давались самому Александру Дюма.

Я, конечно, не знал, что у Акунина есть популярный блог и лишь заинтересовался его книгами с картинками.  Оказалось, что блог целиком пе-реходит в печатные издания: коротенькие статьи на самые разные темы с прекрасными цветными иллюстрациями (а в романах черно-белые иллюстрации плохие).  Я прочел три книги: «Самая таинственная тайна и другие сюжеты» (2012), «Северный часовой» (2015) и «Нечеховская интеллигенция» (2016); все изданы АСТ в Москве, причем в последнюю из названных книг вошли многочисленные перепечатки из старого, а «Самая таинственная тайна» — это, как пояснено, четвертый том в этом жанре.

Основной материал для блога — отходы производства.  Готовя сценарий будущих романов, Акунин прочитывает массу литературы: о роковых женщинах, о смертной казни, о молодых (иногда чуть ли не юных) генералах, о природных катастрофах и о нераскрытых преступлениях (среди сотен других тем).  У блога много читателей.  Акунин ведет с ними переписку о своих любимых книгах (к которым принадлежит «Что делать?»Чернышевского), о нелюбимых исторических деятелях (он ненавидит На-полеона; вот тут бы и сказать что-нибудь не совсем банальное: как получилось, что не только французы чтут своего корсиканца, но и русские вскоре после войны восхищались им?) и о литературных героях.  Он их спрашивает, что они думают о Николае II и предпочли ли бы они жениться на Татьяне Лариной или на Настасье Филипповне.  Семь тысяч людей при-сылают ответы.  Россияне, как видно, живут в свободной и беспечной стране: что хотят, то и пишут, и у них масса свободного времени.

Всё, чтояпрочелизакунинскихсочинений, оставиломеняравнодушным (прочелизабыл), нобеседасМихаилом Шишкиным вызвала активный протест.  Эта беседа была впервые опубликована в журнале «Афина» в июле 2013 года.  Шишкин — автор плохих, на мой взгляд, но повсеместно расхваленных романов и хорошей книги «Русская Швейцария» (обо всех них я в свое время писал в «Мостах»).  Два старых друга говорили о сегодняшней России и ее судьбах.  Ну, какой уважающий себя человек станет обсуждать в печати подобные темы, учитывая, что сказать собеседникам по этому поводу нечего (Россия то ли к сердцу прижмет, то ли к черту пошлет)?  В беседе ни одной новой мысли, ни одной запоминающейся формулировки — сплошная риторика.  Добавлю, что Акунин пишет восьмитомную историю России.  Уверен, что напишет.

Акунин прекрасно образован.  Как я уже говорил, язык его неиндивидуален, но это всегда язык культурного, интеллигентного человека.  В блоге же его беспокоит, достаточно ли он близок к народу.  А как к нему приблизиться?  Шпиговать тексты блатным жаргоном выше его достоинства, и он «пошел другим путем»: где может, вставляет нелепые англицизмы: челлендж, выпустила пару сиквеллов, хайлайтом и  главным ивентом было...; ... я, как положено моему гендеру, люблю оружие; при этом аппроуче, молоток фейковый, и так всёвремя.  Совсемярассердился, узнав, что, по мнению Акунина,  Улицкая заслуживает Нобелевскую премию.  «Она заслуживает ей-богу».  Еще он «болеет» за Владимира Сорокина («Самая таинственная тайна», с. 226). Но рассердился я зря: в блогах уйма любопытных сведений и, как сказано, масса великолепных иллюстраций.  Не знаю, с чем сравнить эту фейковую продукцию: с той ли корзинкой, где лента, кружева, ботинки — что угодно для души, или с гонораром, на который можно купить гробик младенцу и ужин отцу.  Каждому своё.

 

Поэтический перевод

 

Алишер Киямов.  300 стихотворений немецких экспрессионистов и дадаистов.  Редакция Гершома Киприсчи.  Франкфурт-на-Майне: «Литературный европеец», 2017.  310 с.

 

Мне уже приходилось писать о переводах Киямова.  В равной мере впечатляет его знание немецкой поэзии, проникновение в ее дух и его преданность ей.  Читая опубликованные в книге (как и в предыдущих сборниках) переводы, сразу осознаёшь, что человек, скрывшийся за столь многими масками, не только переводчик, но и автор собственных стихов: иначе не было бы такой раскованности и смелости.  Триста стихотворений неравномерно поделены между тридцатью одним автором.  Полнее других представлены любимцы Киямова — Иван Голь и Ганс (Ханс) Арп.  Одновременно со сборником «Литературный европеец» выпустил в свет целую книгу Арпа «Пупабутыль» (2017; 192 с.).  О ней я ничего сказать не реша-юсь.  Стихи Арпа, как правило, выше моего понимания.  Я слышал мнение, что Арп — это русский Хлебников.  По-моему, сходство самое отдаленное.  Я могу только восхищаться смелостью переводчика.

Сборник «300 стихотворений»  характеризует несомненное единство подхода избранных авторов к искусству поэзии, что неудивительно: какие бы ярлыки эти поэты ни навешивали на себя, их взлелеяла одна эпоха.  За несколькими исключениями все они родились в восьмидесятых годах девятнадцатого века.  Некоторые умерли вовремя, то есть до 1934 года; некоторые пережили лихолетье.  В их молодости тон задавали французские «декаденты».  Даже и в переводах (и в этом я вижу большую заслугу Киямова) без труда угадывается эхо Бодлера и его ближайших современников.  И темы в них именно такие, которые были в моде тогда: ночной город, преступный мир (ухарский и потому не совсем настоящий), проститутки, похоть, морг.  Всёэтохорошознакомотакжепо драме и живописи того времени.  Киямов умело перевоплощается в каждого нового поэта, и все они, несмотря на родовое сходство, не получились похожими ни на друг друга, ни, следовательно, на него самого.  Я думаю, что самый взыскательный критик высоко оценит эти переводы.

Я всёжепозволюсебедванебольшихзамечания.  Какяпонимаю, всредерусскоязычныхписателей, живущихсейчасвГермании, возобладалатенденция транслитерировать немецкие собственные имена и географические названия фонетически.  Так Ганс стал Хансом, а Рейн — Райном.  Мое отношение к этому поветрию (о чем я писал и раньше) сугубо отрицательное.  Золото Рейна — такое же привычное сочетание, как на брегах Невы; с ним и останемся.  Я, безусловно, отказываюсь говорить хамбургский счет и писать Хайнрих Хайнэ — не потому, что так хуже, а потому что не вижу пользы от ломки устоявшейся традиции.

 

 

Другая мелочь — ударения.  Изредка, чтобы вставить слово в стихотворную строку, Киямову приходится говорить что-нибудь вроде сироты.  Тогда он выделяет нужную букву.  При его уровне мастерства такие уступки размеру можно было бы и не делать.  А вообще-то Киямов ударениям своих читателей не верит и часто показывает, как следует произносить то или иное слово.  К сожалению, он прав.  С ударениями нынче дело плохо, да и редко кто читает стихи вслух.  Сам он попался только один раз: он говорит знаменье с ударением на втором слоге.  Еще он перемудрил с практически несклоняемым в современном языке существительным глубь (кстати, deprofundis переводится «из глубин»).

Приведу три стихотворения, чтобы у читающих мой краткий отзыв, создалось хотя бы какое-то впечатление о переводах.

 

 

Эрнст Бласс (1890-1939)

 

Слабонервный

С лицом, которое разъели страх и сон,

И телом, как повисшим на тесёмках,                   

Что чёртподёргивает, вечнозлобойон

Влачится улицами в городских потёмках.   

Вослед ему звучат смешки свинячьих рыл —           

И вот он арию свою уже выводит тонко:   

— Да-да!  Да-да!  У люда много сил!    

Да, никогда жена мне не родит ребёнка!..

Разлившись по велюру пыльных крон,                                                 Луна чудовищным плевком сияет в стыни,                                    Трепещут звёзды, сбившисьвэмбрион,                                   Что на невидимой витает пуповине.

Увядших шлюх он чувствует душок,                                             Чьи, домогаясь, языки шевелятся во мраке.                               Его пугают: заворот кишок,                                                      Нож сутенёра, смертьизлобныесобаки.

 

 

 

Эльза Ласкер-Шюлер (1869-1945)     

                                         Любовная песнь      

Приходи этой ночью — вдвоёммы, тесносплетаясь, уснём,                                                        Я так устала                                                                                просыпаться одна.                                                                    Перелётнаяптицаужезапелапредрассветно, а я со сном                                                             всёборюсьещё, нежелаясна.

Уже раскрылись цветы у холодных ключей,                           Окрашен бессмертник цветом твоих очей.

Приходи — с каждым шагом                                                        по семь звёздминуявволшебныхсвоихбашмаках,                                                               И шатёрмойокутаеттьмою                                                         нашу с тобою любовь.                                                                         Луны ещёвиднывзапылённыхнебессундуках.

Два редких зверя за миром,                                                                в высоких, ночных тростниках,                                                Мы хотели б уснуть, успокоив любовью                                             разгорячённуюкровь.

 

И для русского колорита сонет Георга Хайма (1887-1912)

 

                                         Россия (Март 1911 года)    

о тем местам, что гибельно простёртыПод Верхоянском средь снегов степей,                                        И день и ночь бредут под звон цепей                                         Русоволосые их мрачные когорты.

Удары кирок с рудников разносятся далече,                                  Как из циклопов нор,  Но немы их уста.                                     Вокруг охранники ударами хлыста                                                               Им рассекают до костей, гниющих, плечи.

Луна им светит на пути средь мёрзлойстыни,                              Подобнотускломусвеченьюфонаря,                                             Когда к баракам побредут, где в сна трясине

Им видятся в ночи костры, разросшись, как заря,                      Да красной, огненной звездой качается на дрыне                                         Под ветром с моря голова царя.

 

Жаль, конечно, что нет даже самой краткой биографической справки об авторах: ведь о большинстве из них русскоязычная аудитория не знает ничего.                               

 

                                

 

ProdomoSua

 

Игорь Гергенрёдер «Гляди на маяк».  Роман.  «Литературный европеец»

№№ 220-230,.  153 с.

 

В свое время ГергенрёдерписалоГражданскойвойневСибири.  Теперь, последолгогоперерыва, онсноваобратилсяктойпореиктемме-стам, ноегороманначинаетсялишьв 1920 году.  Мыследуемзаегоге-роем Маркелом Николаевичем Неделяевым 1903 года рождения через де-сятилетия его не слишком примечательной карьеры до самого конца.  Кое-где хронологическая канва нарушена, но, как правило, события развиваются последовательно.

Паренек без особых претензий, работник у зажиточного хозяина, Маркел был вполне доволен своей жизнью.  Но явился чекист, некий Москанин, со своими людьми и без всякого повода, для острастки, расстрелял хозяина, хутор передал во владение батракам, а перед отъездом побеседовал с Маркелом о светлом будущем.  В нем, этом будущем, кто был ни-чем, не просто станет всем.  Врагов истребят с немыслимой жестокостью.  Особенно потрясли Маркела предсказания о грядущих чудесах техники, а среди них об испепеляющих всёвокругбомбах и о летающем острове, с которого можно будет убивать противников.  Случайный гость, Москанин, бесстрастный, как дьявол, и столь же убежденный в своей власти над ми-ром, сделался для темного, но впечатлительного юноши учителем, вечным спутником и собеседником.

Однако Москанин возникает не в самом начале.Первая сцена — встре- ча красногвардейца Неделяева с Кережковым, раненым командиром повстанческой армии, воюющей против большевиков, когда исход войны предрешен.  Маркел не просто убивает его, но еще и отрезает ему голову — деяние, вызывающее даже в отряде брезгливое отвращение.  Как мы видели, Москанин появился и исчез, оставив пожизненный след в душе будущего головореза.  Но не зря произошла и встреча с Кережковым.  И с ним состоялся краткий разговор, а еще он дал своему убийце трактат об устройстве справедливого общества (он и был автором трактата).  Маркел сунул листки в свой мешок, но дойдет дело и до них.

После войны началась вполне «москанинская» служба героя.  Из уполномоченного он становится милицейским чином среднего звена, но облеченным достаточной властью, чтобы держать в страхе замордованную ок-ругу.  Жену он приводит к себе в дом, как барин привел бы крепостную.  Тем не менее брак оказался прочным, хотя советский барин охотно развлекался со многими женщинами (начальнику кто же откажет?).  Богатеет его дом, расширяется усадьба, а тем временем голод в некогда зажиточных деревнях такой, что приходилось ловить трупоедов.  Он их и ловил и наказывал со всей строгостью.

Старая дружба ничего не значила для Маркела.  Ему всегда везло.  В романе не говорится о его связях с товарищами по партии.  Во всяком случае, ни в троцкисты, ни в японские шпионы он не попал и за буржуазное перерождение из партии вычищен не был.  Никакой обыск не потревожил его, так что зловредный эсэровский трактат благополучно пролежал десятилетия.  И на фронт его не взяли: столь ценный кадр нужен был в тылу.  Сын и дочь выросли в полном довольстве и хорошо устроились; особенно теплые отношения сложились у него с сыном.  В центр его не перевели (потому, конечно, и уцелел), и он так и остался начальником в своих местах.  В годы, когда варили кору с деревьев, он подкупал подростков мелкими подачками, а те доносили ему на тех, кто припрятал про-дукты, кто даже в узком кругу выразил недовольство родной советской властью, и люди исчезали целыми семьями.  Операция «Павлик Морозов» сделала Неделяева поистине всесильным.

И захотелось ему, этому полуграмотному негодяю, написать книгу о светлом будущем, которым соблазнил его Москанин.  Страшные бомбы и карательный остров занимали в его сочинении выдающееся место.  Однако рукопись из редакций возвращали (что даже и удивительно: могли бы найти редактора, чтобы «поработал» с самородком, пусть не от сохи, но хотя бы от револьвера), заметив однажды, что в сюжете есть заимствования.  С этим сюжетом и раньше происходили неприятности.  Американцы взорвали атомную бомбу, так что столь ценный мотив из утопии превратился в реальность.  (Маркел возмущался: проворонили наши головотяпы — им бы Москанина послушать; потом, правда, и свою взорвали да так, что сделалась она для Неделяева наглядным пособием.)  Но всёпошлонасмарку, когдасынпрочел«Путешествия Гулливера» и выяснилось, что злой летающий остров придумали не коммунисты.  Так померк нимб вокруг чела Москанина: пророк оказался жуликом.

В остальном же всёшло наилучшим образом.  Маркел свел знакомст-во с лесничим Борисовым, таким же проходимцем, как он сам.  Человек этот ни в грош не ставил зачастившего к нему милиционера, а тот вообразил, что нашел друга.  Оба безнаказанно браконьерствовали и на своем, отдельно взятом клочке Земли построили нечто, вполне напоминавшее коммунизм.  Во всяком случае, блага им доставались по потребностям.  Двадцатый съезд ничего не изменил в жизни героя.  Правда, достал он трактат Кережкова и даже обсудил его с другом Борисовым, человеком, умевшим и молчать, и поддакивать.  Вроде бы эсеры всёхорошопридумали. Удивительно другое: в одном из последних эпизодов Неделяев обе-звредил реальных, а не выдуманных бандитов, и образ его слинял: перед нами уже не мерзавец и душегуб, а просто ничтожество с криминальным прошлым.

Так бы и дожил он до старости, но под Челябинском провели испытание атомной бомбы.  Чернобыль еще помнят, а та жуткая «акция» ушла в историю, и знают о ней сегодня лишь те, кого она затронула.

Радиоактивное облако покрыло огромную территорию.  От лучевой болезни умерло людей без счета, и всёвокругбылозагублено.  УмерлаиженаМаркела.  Апозжеслучиласькатастрофавродечернобыльской.  Она догнала Неделяева.  Говорили, что помогает красное вино, и Неделяев почти спился. Лесничий Борисов ушел на пенсию и уехал в Крым, даже не простившись.  Погиб же Маркел вроде бы случайно.  Из родных краев ехал он на своем мотоцикле к сыну.  По дороге расправился с грабителями, но решил обогнать ехавшую впереди машину и перевернулся.

Гергенрёдер—мастеркороткихэпизодов. Однако роман из них скле-ивается с трудом.  Убеждают детали, но не характеры. 

Москанин — наводящий ужас плакатный палач-чекист.Кережков — плакатная жертвенная фигура.  Борисов — одномерный прощелыга.  Но и главный герой — манекен: фанатик, стяжатель, насильник.  Женщины — только фон для блуда.  Тенями проходят жертвы маркеловского разбоя; столь же призрачны его дети.  Фон впечатляет, но перед нами роман, а не хроника.  Боюсь, что лишь для возбуждения интереса время от времени появляются в повествовании порнографические главы.  Не совсем ясно, кого они в наши дни возбудят, когда по интернету можно смотреть живые картины хоть круглые сутки.

Автору пришлось накрыть своего героя радиоактивным облаком и убить в аварии.  По-моему, это запрещенный (хотя и широко используемый) сюжетный ход: у литературного персонажа не может быть случайной судьбы. В романе очень подробно рассказано о годах военного коммуниз-ма, а дальше изложение делается всёболееиболеесхематичным.  Возможно, переднамитолькосокращенныйжурнальныйвариант, акнижныйбудетзаметнорасширен, нообэтомнигденичегонесказано.

Когда-то Москанин посоветовал Маркелу смотреть на маяк и идти на немеркнущий свет.  Так Неделяев и назвал свою бредовую книгу.  Следователь, занимавшийся аварией, пролистал и незаконченную рукопись.  Вскрытие же показало опухоль мозга (результат облучения).  О рукописи следователь «сказал брезгливо: — Любопытные потуги мозга, пораженного раком.  Неделяев-младший мог сказать на это: отец трудился над рукописью многие годы — не может быть, чтобы он страдал опухолью мозга столь долго» (это заключительные слова романа).

Конец, разумеется, с подтекстом.  Опухоль мозга поразила всю страну, и удивляться тут нечему.