Татьяна Ильдимирова

Конец света. Рассказ

(Литературный псевдоним Татьяны Гавриловой). Родилась в 1981 году, живет в г. Кемерово. Повести и рассказы были опубликованы в журналах «После 12», «Огни Кузбасса», «День и ночь», «Сибирские огни», «Врата Сибири», «Лиффт», «Крым», альманахе «Молодой Петербург», в сборнике «Новые писатели – 2013». Автор книги повестей «Солнце», вышедшей в Кемерове в 2007 году. Лонг-лист Независимой литературной премии «Дебют» в номинации «малая проза» (2011, 2014, 2015 годы); финал Российско-итальянской литературной премии для молодых прозаиков и переводчиков «Радуга» (2015); лонг-лист Межрегионального литературного конкурса им.И.Д. Рождественского в номинации «малая проза» (2016); обладатель специального приза литературного конкурса «Дама с собачкой» в номинации «Шепот, легкое дыханье» (2016). Член СП России. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

В пятницу вечером, дождавшись маму с работы, мы поехали в сад.

Весь день мы с удивлением наблюдали, как бабушка собирает в дорогу баулы с консервными банками, пакетами круп и муки, мылом, спичками, солью, лекарствами из аптечки, а еще – несмотря на жаркий июль – укладывает куртки, туго скрученные в рулоны, зимние боты, и достает из глубин шкафа наши шапки, шарфы и рукавицы.  На даче мы должны были не только полить огород и работать на нем, сколько хватит сил, но и переждать конец света, назначенный на завтрашнюю ночь телевизором, статьей из аляпистой газеты, и даже в Библии, которую бабушка, недавняя атеистка, взяла почитать у соседки, тоже было написано что-то похожее.

Наверное, вы подумали, что наша бабушка сошла с ума, сбрендила, съехала с катушек. Что вы, все совсем не так! Это была обычная предусмотрительность хорошей хозяйки: спрятаться и своими силами, не надеясь на государство, пережить конец света - все равно что достать дефицитные продукты к празднику, забить летними заготовками два холодильника и кладовку, перелицевать старое платье, починить шубу, порезанную в школьной раздевалке. А если и безумие, думаю я сейчас, то было оно привычным, обыденным, не большим, чем у других людей.

Всю дорогу бабушка крепко держала в руках банку с чайным грибом Гошей, обреченным встретить с нами последний день земной жизни.

Третью неделю в наших краях стояла унылая тягучая жара, и даже купаться уже не хотелось. Мы с Ритой, конечно, ездили на городской пляж, долго шли по берегу, находили место посвободнее, расстилали старое одеяло на гальке, поближе к тени кустов, и там красиво скучали, слушали поочередно музыку, пока в плеере не садились батарейки, листали журналы, смотрели, как мужики играют в пляжный волейбол. Рита плавала, шлепая ладонями по воде и задрав голову так, чтобы не замочить волосы, потом шла мимо мужиков к нашему одеялу странной вихляющей походкой. Я не умела плавать и просто болталась в воде, ни о чем не думая; по ногам скользили водоросли, пахло болотом; однажды меня укусил в шею слепень.

Рядом с нашей фазендой не было речки, да и лес был далеко на горизонте. Нас со всех сторон окружали чужие участки: косые заборы и редкие постройки, такие же хлипкие, как и наш летний домик, не знавший мужской руки, с трудом выносящий традиционную женскую семью. В нем не то что конец света переждать, в нем даже зимовать было нельзя, а когда мы ночевали на даче в плохую погоду, мне казалось, что домик не выдержит порывов ветра и разлетится на дощечки. Как в детской книжке про трех поросят.

 

* * *

Настала скучная, тягучая семейная суббота. Как обычно, Рита надолго ушла в ларек к автобусной остановке, где собирался весь местный молодняк старше четырнадцати. Мы обе считались малолетками, но красивую Риту не прогоняли, и при первой же возможности она бежала туда, будто радостный щенок. Я торчала на нашем участке и, как младшая дочь в сказках, покорно исполняла бабушкины поручения, неизменно получая втык – лентяйка, неумеха, замуж никто не возьмет, кому ты такая нужна. Маме тоже доставалось! К концу дня болела спина, руки были исколоты сорняками, обожжены крапивой, и почему-то все это называлось «хорошо отдохнули». Знаете, мы даже цветы не выращивали: все, что можно, было засажено полезными растениями. Потом они превращались в запасы вкусной и здоровой пищи благодаря бабушке, которая все лето горбатится и гнет свою больную спину ради неблагодарных нас.

Каждый год, сколько я себя помнила, большую часть урожая уносили воры, и бабушка, обнаружив кражу, горько плакала от обиды и грозилась расставить волчьи капканы.

Мы снова были после ссоры: бабушка, мама и Рита старались друг с другом не разговаривать. Ругались молча. Все началось, когда пару дней назад Рита с подругой решили немного заработать. Вместо школы они напекли два противня пирожков с яйцом и луком, косых, кривых и слегка подгоревших, и отнесли продавать на ближайший рынок. Торговля, как ни удивительно, шла бойко, и к тому моменту, когда на рынке некстати появилась бабушка, удалось распродать почти всех уродцев. Унижение Ритино было велико: прилюдно досталось и по шее, и крепким словом. Мама не одобрила прогул, но в остальном защищала Риту и, как решила бабушка, перешла на сторону зла – торгашей и поганых спекулянтов.

В истории нашей семьи похожая ссора однажды превратилась в холодную войну: когда мама проговорилась, что на самом деле она проголосовала за Ельцина, бабушка несколько месяцев с ней не разговаривала. Мы жили тогда в другом доме, еще в разных квартирах, но в одном подъезде, и при встречах на лестнице или в лифте бабушка от любой из нас отворачивалась, втягивала голову в плечи, похожая в своем плаще на потрепанную ворону. А я снова боялась ее, как в дошкольном детстве, когда меня страшили ее строгий взгляд, густые черные брови, золотой зуб, украдкой мелькающий в глубине улыбки и особенно пальто – потому что ради воротника убили рыженькую лисичку.

Солнце не двигалось, словно стрелки поломанных часов. Жарило изрядно, пахло горячей пылью, все тело казалось резиновым. Я бродила по участку, делала, что поручали, переделывала, если снова ругали, носила туда и обратно «скажи ей» и чувствовала, будто нахожусь в каком-то совершенно чужом семействе. Когда становилось невмоготу, я пряталась ото всех в летнем душе, вставала под хилую струйку теплой воды, выключала ее, едва сполоснувшись – чтобы не привлекать внимание шумом воды, и просто стояла с закрытыми глазами, ощущая, как сползают по телу капли. Вначале я представляла себе, что моя семья на самом деле не моя, а потом - что у меня есть мальчик Алеша, блондин с челкой набок, мой собственный мальчик, и вот мы сидим рядышком на безлюдном пляже и смотрим, как садится солнце, и обнимаемся под одним на двоих полотенцем. Я целовала себя в плечо, влажное и обгоревшее в летнем зное. Мокрые волосы падали на лицо, сквозь щели сквозило солнце и чужие напряженные разговоры, все эти «Ты, наверное, даже не заплачешь, когда я умру!» и «Ну ты-то тут, конечно, самая умная, а мать твоя дура дурой, мать ничего не понимает».

Если верить семейным байкам, то бабушка не всегда обходилась только словами: когда мама созналась в своей первой беременности – позор-то какой – от женатого мужчины, бабушка отлупила ее по хребтине дипломатом, в котором обычно носила на работу проверенные тетрадки.

 

* * *

В доме было две комнаты и кухня, разделенные фанерными стенками в наклейках и вкладышах от жвачки. Мы с Ритой спали в той комнате, что поменьше, на раскладном диване, который уже много лет как заклинило, и его нельзя было сложить.

Когда-то перед сном мы любили вместе бояться. Точнее, я – бояться, а Рита – пугать. Была у меня такая особенная ночная радость: слушать Ритин голос, сжимаясь под одеялом: чудилось, что только высунусь наружу, как из комнатного полумрака зыркнет на меня незнакомое нечеловечье лицо. Рита рассказывала всякие занимательные истории, то ли вычитанные, то ли придуманные: про маньяка, который в нашем городе  нападает на людей в подъездах, если там выкручены лампочки, про бабушку, нашедшую в лесу тело инопланетянина – а значит, они существуют, про известный в городе ночной клуб – что там  включают специальные лампы, в свете которых все посетители выглядят голыми, и тогда их фотографируют и продают на открытках. Однажды Рита притащила вырезку из дурацкой газеты о СПИДе и его симптомах, и мы искали у себя эти признаки, честное слово, искали: помнится, измеряли температуру и пытались найти у себя лимфоузлы, чтобы прощупать, не увеличены ли они. Еще помню, как Рита, первоклассница, серьезно сказала, что если к власти вернутся коммунисты, то маму расстреляют – так говорила в ее классе учительница – и я плакала от страха несколько ночей.

Сегодня Рита дрыхла у стенки, разметавшись по дивану и сложив на меня ноги. От нее густо пахло кокосовым дезодорантом. Мне хотелось поговорить с ней хоть о чем, и я окликнула: «Ритуза!», но она не отзывалась. Она не проснулась и когда затрещало небо – а звук был такой, словно небосвод раскололся на две половины аккурат над нашим домом, и когда сплошной завесой хлынул ливень.

Дождь лил взахлеб, прямо-таки с удовольствием, и я, сама того не замечая, погружалась в водяной сон, где мы с Ритой плыли то ли на лодке, то ли на плоту по серому озеру. Я слышала сквозь сон, как вода стекает с подоконника на пол, как взрослые гремят в соседней комнате тазами и кастрюлями, расставляя их под прорехами в крыше. Потом все затихло, но – во сне или нет – натужно зашипел, разогреваясь, чайник.

За кухонным столом сидела бабушка, одна, над чашкой с отколотой ручкой, широко расставив ноги и сжимая ладонями виски. Она не сразу заметила меня. Я уселась на табурет напротив и, подтянув ногу к груди, почесала комариные укусы. Потом плеснула себе в чашку заварки, которая оказалась не нормальным чаем, а из смородиновых листьев. Мне всегда смородина пахла клопами, но я, морщась, выпила настой до конца.

Хотела бы я вспомнить, о чем мы с ней тогда говорили, но никак. О погоде ли, о школе, о проделках соседских кошек, о планах на завтрашний день – с пятого на десятое? О чем-то другом, повседневном, сразу же стертом из памяти за неважностью? Я грызла вафли своим излюбленным способом: снимая слой за слоем. Разглядывала выцветшую клеенку в ромашках и проплешинах, чайный гриб Гошу в банке. Изо всех сил я старалась не смотреть на старую женщину, сидящую напротив меня, и не могла просто уйти спать. Хотя я, кажется, даже мешала ее одиночеству. Но все равно не уходила.

Иногда я, разобидевшись, мстительно думала о ней – «старуха», хотя была она крепкой и сильной, не похожей на других бабушек-соседок, которые с трудом ходили дальше скамейки у крыльца. Но впервые я увидела ее не просто усталой или приболевшей, а именно старой. Ее лицо, подпертое ладонями, было похоже на курагу, сквозь непрокрашенные корни волос проглядывала розовая кожа, тонкие брови, изведенные в юности, выцвели, и это было до того невыносимо и не по-человечески, что хотелось зажмуриться накрепко, до боли в висках. И еще одна детская эгоистичная мысль не отпускала меня: я не хочу, не хочу, не хочу быть старой, пожалуйста, только не старой, только не я.

 

* * *

Утро воскресенья было свежим и прозрачным. Мы встали поздно – в десятом часу. Рита вышла босиком и по пути к дощатой будке завизжала: ей показалось, что на ногу приземлилась в прыжке лягушка.

Пахло влажными цветами и смородиной. В малиннике солидно гудели пчелы.

О конце света никто не вспоминал. Бабушка молча занималась обычными делами, не припрягая и не ругая нас. Пока она перебирала тряпки из комода – старую одежду, постельное белье, полотенца, покрывала – мы с Ритой доели вафли и немного поиграли в бадминтон, прыгая по мокрой траве и то и дело доставая из кустов малины упущенный волан.

К обеду уехали в город.

В те дни все мы еще были живы.