Александр Петрушкин
Зима. Стихотворения
Александр Александрович Петрушкин родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг. Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» . С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.
Выходишь из ворот, а там – зима
тебя произносящая, как «ма»,
прикинется то лялькою, то люлькой,
качающейся справа от тебя –
пока геометрически смешна
её иссиня-тонкая фигурка.
Играем в шахматы, две морды, ты и я,
две лошади, что тенью в звук согнуты –
где чудится фигура из огня,
которая дымится, как искусство,
за лыжником, который от меня
оставит пар и светом ляжет густо
на чёрный воздух, трубку и трубу
из простоты, которая пока что
ещё не стала ящиком, куда
нас сложат, что – возможно – нам на счастье –
пока течёт вокруг камней вода,
похожая на лопасти и пасти
тех, что ожили в ней – пока мертва
она жила и прожигала или
не вспоминала почему сюда
её, окаменевшую, сложили,
как на щеке вдруг ожила звезда,
окаменев до крови или жилы.
Всё дышит – даже если этот звук
внутри, и оттого нам не заметен,
не заметён как шахматы в свой стук,
в улитку лёгких, что теперь стозевны,
растут, как дерево сквозь зимы, как игру,
где катятся в повозке земли звери.
Они растут снежками, как следы
взрываются комками воробьиной
прозрачной крови, речи, как любви,
что рассекают небо львиной гривой,
и оставляют шрам, голосовой порез
средь темноты, что вырезана в выдох.
***
В начале я почувствовал, как рука
обрастает воздухом, глиной, тьмою,
водами, вспышками, как река
в мельнице - стрижами, сырой мукою.
Затем приходила ко мне гора
лакать язык сучий и человечий –
пока, вращалась внутри, нора,
как гончар из глины, своих увечий
вынимая тощие мглистые голоса
и – голос который всегда по краям засвечен,
где льдом вздымается клён воды
читай – мороз обжигает с тыльной
свет, что был вырезан из вины,
перетёртый наживо с красной глиной.
***
И дождь, который стая птиц,
и смерть, в которой жизнь
свила горячее гнездо
для многих своих лиц –
всё это ремесла итог,
что вытащит с земли
своих прозрачных мертвецов,
которые смогли
увидеть то, что нам живым,
увы, не разглядеть,
и потому их плотный хор
нас продолжает петь
среди стрекоз или кротов,
которые внутри
сплелись, как некий средний род,
который подвели
его отмазки и печаль,
и кожа, но не та –
таится, как звезда, печать –
бугриста и густа.
И вот, когда к моим устам
прибьётся темнота –
которую не избежать,
возможно/никогда –
взорвётся наш стеклянный куст
и некто посетит
мои земные небеса,
к которым снег летит,
и я покину чёрный куб
чужого языка,
с родимым пятнышком,
что спит, как птаха, у виска
И распрямляя дождь, как взгляд,
который без меня
летит сквозь молока спираль
всем мертвецам родня
и видит только зеркала,
что исполняют сад,
идущий, с трёх своих сторон,
не требуя наград,
где птицы – это только дождь
и жалость о себе,
ты смерть свою к себе прижмёшь
во всём её х/б.
И будет продолжаться сад
и смех пустых стрекоз,
которые боятся нас
и двойников обоз,
где ангелы звенят внутри,
и в скважины на свет,
ложатся, как вода легки,
и убирают смерть.
***
Ёж неба что висит на тьме –
иголками пронизав стужу,
пока обратно мгле она,
пытаясь обрести снаружи
звезду и дом в окне звезды,
и дым вдоль дома – он рекою
течёт в чужбины горизонт,
как человек неладно скроен,
на перевёрнутых санях
он ограждён и едет рядом
с одной огромною иглой,
что свет в его круги вшивает.
***
Человек – зазор меж собой и собой:
то падёт, как снег, поднимая свет,
то, ребро в себе преломив, солжёт,
выжимая свою – как рубаха – смерть.
И звезда, что в разоре его видна,
прирастает скважиной вдоль воды,
и сдирает шкуры добра и зла,
и в провале их, как снежок, хрустит.
По кругам своим человек идёт,
немоту в циферблат и мороз разжав,
и горит у него в голове двойной
плеск звезды, чьим простором и веслом он стал.
***
Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг
шар листвы до окружности долгого сада,
продевает себя через взгляда иглу –
потому что руины вокруг, а не ада
длинный эпос, порушенный птичьей ордой
и десантом воды в закольцованной жажде –
отчего ты и вырван, как водоворот,
чтобы сшить грунт и небо,
как древо, однажды.
И стоишь, а не видишь, как нити твои
перервут лабиринта прозрачную глотку,
и пойдут, как глотки, по воде пузыри –
из реки настрогав для горения лодку.
Эта лодка плывёт, словно лошадь, узду
признавая за чуда свершённую мзду,
прорастая сквозь зренье и засуху в почву –
припадая, как факел к любому мосту,
потому что вернее всего, что неточно,
а не то, что собой я, как темень, несу,
где качнётся река – и над нею смотрящий
проведёт, как ладонью, по ряби меня,
отразившись в версте, между нас восходящей –
сквозь стада переправ в неисправных огнях
***
Смотришь в снегопад, а он – в тебя,
всё что происходит здесь – любя:
бабочки, цветенье, умиранье,
лошадей незримых нам камланье,
дым, который родина моя.
Смотришь в снегопад – не удаляясь
от его бесплотного лица –
всё, что происходит – наказанье,
удлиненье тени и меня,
и роса вязанок стрекозиных
на ладонях длинных у огня.
Смотришь в снегопад и, удивляясь
этой вишне, майский тёмный жук
удаляет смерть мою из сада
лапою щетинистой, как лук.
***
взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски с тоски
не сходят не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных – до земли голы
и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях
ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови разодрав живот
земной у жестяной воды
***
Превращение музыки в шар,
ленты в ласточку, чья темнота
вдруг свободу в дождинке нашла
и теперь уже вовсе не та
в ней свистит леденящая дробь
на манер воскового кино,
где складируют нас в круг вещей
а затем закрывают окно.
Называют не те имена
именуют на чуждый манер
наши души и наши тела,
что торчат, как бессмертье в окне,
что торчат на знакомый мотив,
как сверчки, и галдят на луну
и отрыв своё небо спешат
снова спрятать его в глубину.
Вот и стой, и смотри из окна,
как тебя пьёт изогнутый шар,
называет число аутист –
а потом лишь музыка слышна.
***
Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг
шар листвы до окружности долгого сада,
продевает себя через взгляда иглу –
потому что руины вокруг, а не ада
длинный эпос, порушенный птичьей ордой
и десантом воды в закольцованной жажде –
отчего ты и вырван, как водоворот,
чтобы сшить грунт и небо, как древо,
однажды.
И стоишь, а не видишь, как нити твои
перервут лабиринта прозрачную глотку,
и пойдут, как глотки, по воде пузыри –
из реки настрогав для горения лодку.
Эта лодка плывёт, словно лошадь, узду
признавая за чуда свершённую мзду,
прорастая сквозь зренье и засуху в почву –
припадая, как факел к любому мосту,
потому что вернее всего, что неточно,
а не то, что собой я, как темень, несу,
где качнётся река – и над нею смотрящий
проведёт, как ладонью, по ряби меня,
отразившись в версте,
между нас восходящей –
сквозь стада переправ в неисправных огнях.
***
Допой, доплачь и корнем стань
иссохшим топором – что дальше
здесь не узнать, а там – всё там,
всё бережнее, меньше. Баньши
из снега
в круг тебя внесут,
как остов в сброшенное тело,
где воздух из тебя сплетут,
и гелий золотой.
Что пела
сорока, спрошенная о
ожившей под водою глине,
о спицах, что – в руке блеснув –
в карманах спрятаны доныне?
— Идём?
— Идём.
Куда идти,
когда всё сад – что спрятан в пчёлах,
и если есть, что впереди –
так это место для прокола?
Уколешься иголкой и
ужалит свет потусторонний,
и жажда изойдёт, как дым,
спалившись, как шпион в холодной
окружности страны, где свет
замотан в шарф избы и хлева
когда ты, мёда недопив,
выходишь из кино налево.
Идёшь, и косточка хрустит –
из выдоха ли? языка ли?
где собирают свет баньши
из – в снег укутанных – проталин.
ИГРА В СНЕЖКИ
Слоится воздух, каменея
в подземный радиоэфир,
где вырезают батискафы
синиц из черно-белых дыр
причину щуриться в просветы
тебе родные мертвецы
и говорят, что смерти нету,
и отчего-то веришь им.
***
Неотвратимой скудной речью
ты крутишь на ладони щель –
невроз из немоты и снега,
молчаний дрель.
Где дирижёр идёт по тьме,
её достраивая грозди,
как музыки хулу и гнев –
так поводырь в дорогу гвозди
вбивает мягким каблуком,
и пёс поношенную осень
разматывает между лап,
как мраморный клубок колосьев.
Что Боратынский здесь поёт?
и не попав в мотив ни разу,
перчаткой ищет оборот
в ключах, похожих на заразу,
любая родина – любовь –
как псы она неистребима
и также гадит, как кровит,
где оспяная нота – лимба
воспоминание. По тьме
иди, срывая в голос кости,
хрустящие, как первый снег,
что запечён в пурги колёса.
И Дант, замёрзнув в стаю нот,
жуёт снежок чужбины или
выходит на подземный лёд,
себя пройдя до половины.
***
Так снег здесь переходит небо,
ступеньками там становясь,
где перевёрнутые воды
растут сквозь грязь
мою, густую и родную,
что стала кожей, речью и
лицом, что левою рукою
я отмываю до крови,
до этих вод, до плеска рыбы,
что поймана на смерти страх,
до слов, которым я поверю,
смолкая в прах.
Так нас ведут поодиночке
за снегом бубенцы из мглы
и протыкают света точки
зрачки зимы,
и кровь течёт по целлофану
когда-то бывшего лица,
и снег идёт навстречу снегу,
в лицо дыша.
***
Как недостроенная церковь –
дом в снег войдёт,
сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,
края свои или углы внутри неся,
в огнях тройных ломая то, чего нельзя
произнести и пронести, в скорлупке свой
звучит - как будто из полен сложён – прибой
и в окнах тех, где агнец помнит о тебе
среди колец от наших лиц, шмелям теплей,
когда летит вокруг церквами снегопад
и разоряет, как голубка, ничейный ад.
***
Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна, в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,
где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,
чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат –
продольно сквозняку или дыре
впадая в детство, наготу и взгляд,
которые – сквозь кашель – унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.