Фуражка

У Митьки была чокнутая двоюродная сестра Милка, она всем давала. То есть, конечно, не всем, а по выбору Митьки, к тому же она про то и не подозревала, она всегда была верна своему Аурелу («аур» по-румынски «золото», Аурел –  ласкательное – вроде  «Золотко»).

История на самом деле тяжелая. Еще шла война, когда семья Митьки решила вернуться домой в Бессарабию, они бежали от фронта вглубь Румынии, а когда король Михай перешёл на сторону союзников, то первым делом беженцам захотелось домой. Мать Митьки вместе с Милкой собственным ходом добрались до Прута, реки, которая еще толком границей не была, потому на том и на этом берегу их здорово обчистили, а 17-тилетнюю Эмилию долго и всласть насиловали. Она и тронулась после этого.

А был  у нее, повторяю, единственный любимый - Аурел, молодой капрал, его после контузии списали  в запас. Эмилия любила  его без памяти. Он тоже души в ней не чаял. Само собой, румынского парня в советскую Бессарабию не пустили, да он и не пытался. Милка жить без него не хотела, пыталась топиться, но Аурел ее спас, пообещал тайком вернуться к ней, пусть ждёт и никому ни гу-гу.

Вот так и получилось, что Милка стала тихой сумасшедшей, ее из дому в город не выпускали, - к тому времени, когда я рассказываю, ей было уже лет девятнадцать, она всё путала, жила в каком-то своём мире и неизменно ждала своего Аурела. И – как вы уже догадались – тайно «встречалась» с ним. Митька с осторожностью вербовал очередного хахаля, договаривался о подарке себе за услугу и отводил его в темный сарай к Милке. Полная конспирация, хахаль вступал в роль «Аурела», якобы скрывающегося от советских властей…

Она, бедная, охотно верила.

 Я спросил у Митьки после школы – это правда? Он сделал таинственное лицо и ответил шепотом, чтобы я пришёл вечером в парк.

Итак, мы встретились. Митька протянул мне папиросу, я отказался – еще не курил…

— Стасик, - сказал Митька, чиркая спичкой. – Я тебя знаю. Ты парень свой, трепаться не будешь, я тебе устрою. Тебе уже пора. Если ты мне подаришь «Смену». Мне очень хочется снимать, а на аппарат никак деньгу не соберу. Милка добрая, ласковая, только я должен тебя научить…

Я едва скрыл испуг, сказал, что подумаю, ночь не спал, мучился от стыдных видений, днём на уроках в школе ничего не понимал, время от времени меня бросало в жар, наконец, я понял, что деваться некуда. Я принес Митьке фотоаппарат.

Вечером я с трудом отделался от знакомых, город у нас маленький, кружным путём пришёл к Митьке, он провёл меня через огород к сараю и дал мне в пакете румынскую фуражку.

– Вот это самое важное – фуражка. По ней она «своего» узнает, в темноте нащупает. Ты, значит, Аурел, ври, что вздумается, она поверит. Говори по-румынски, а можешь и по-русски, скажешь – научился… Но всё по-доброму, не обижай, ладно? Не бойся, она не беременеет, что-то ей там испортили гады… Жди, она придёт…

В сарае было темно, я с трудом различил у стены топчан, напялил на себя фуражку, с трудом сдерживая дрожь. Кажется вечность прошла, пока дверь скрипнула и девичья фигурка метнулась ко мне: - Аурел? 

Не успел я что либо промямлить, как она обняла меня, горячо зашептала: - Ты! Ты наконец пришел, я уж боялась, что тебя поймали.

Она сняла с меня фуражку, стала гладить по волосам, по щекам: – Ты похудел, ты стал какой-то маленький.

— Конспирация, - прошептал я хрипло, страшась собственного голоса и, дурея от внезапной близости теплого тела, ткнулся в волну ее волос, неловко искал её губы, представляя ее красавицей, чуть ли ни  Диной Дурбин, а она быстро поцеловала меня в обе щеки, провела по ним ладонью, заворковала:

— Погоди, погоди, вот я тебе пончики принесла, ты же любишь пончики, ты же голодный, бедненький мой. 

И достав откуда-то горячий пончик, чуть ли не силком сунула мне его в рот.  Пока я, давясь, жевал, она засыпала меня вопросами, на некоторые, торопливо, как бы понимающе, отвечала сама, на иные не дожидалась ответа (я что-то мычал, жуя), перескакивала к другим, потом прошептала прямо в ухо:

-Тебе страшно жить? Страшно? Мне тоже. Но я тебя люблю,– хочешь, умрем вместе? Мы будем ангелами,  будет летать, куда захотим, миленький ты мой,  Аурел, я знаю, чего тебе надо, я сейчас разденусь, но я только ради тебя, мне это зачем? С тех пор, как меня обидели, у меня в животе, здесь, внизу, как будто змея кусачая, ты только погладь, мне легче станет – и она взяла мою руку и подвела к низу живота, я погладил и всхлипнул.

-Что с тобой? – спросила она.

— Ничего, -  закашлялся, - я простужен, Милочка.

— А эти кто? – я почувствовал, что она озирается. – Вот видишь, стоят, смотрят, вот там!

Я никого не видел. Темнота и только. Но я взял себя в руки и храбро сказал:

— Не бойся. Сейчас всех выгоню!

— Нет, нет, не связывайся, ты не знаешь их. Их сразу станет много. Они пахнут кровью и дымом. Лучше пусть смотрят. Они и тогда смотрели, когда меня топтали. Давай я разденусь. Давай скорее, миленький, покончим с этим. Они тогда исчезнут, а мы поговорим.

Я не успел сообразить, как она уже легла на топчан.

— Иди сюда…

Я сдуру, не раздеваясь, стал на колени и ткнулся в нее головой. Потом наши руки встретились.

— Аурел, только ты меня любишь…

— А Митька?

— Митька добрый, но строгий. В кино меня не пускает. Говорит, в городе бандиты. В мире одни бандиты… Таких, как я, хватают. И таких, как ты… А я только вышивать умею, целый день вышиваю и жду тебя… Аурел, спой мне нашу песенку, тихо спой и делай, что хочешь. А я буду слушать и плакать.

Вот тебе на! Какую песенку?

— Ну, пой! Видишь, они приближаются. А песенки боятся…

Я покашлял.

 - Нет, я вовсе не забыл ту, нашу, но, может, я непременно спою в другой раз, сейчас не получится, я простужен, прости, Милочка, - и руками стал блуждать по ее телу, мне становилось жарко, а она замолчала, вся как-то сжалась, повернувшись боком.

— Мне холодно, – наконец сказала.

Я нашарил на полу ее платье, набросил на нее и лег рядом. Она повернулась ко мне, я неловко потыкался наугад в ее тело и, смущенный, затих. Она и не думала помочь.

— Ты сегодня какой-то… Но успокойся. Мне хорошо, миленький. Можно мы с тобой , как тогда, после той ночи, на скирде, просто будем смотреть в небо и улетим?

— Ну, да, конечно. Как тогда… на скирде…

Так мы лежали молча минут пять или сто лет. Скорей всего, она задремала. Я жалел её и сгорал от стыда.

И вдруг раздался условный стук в дверь. Это Митька мне давал знать, что моё время истекло.

— Милочка, мне пора! – я встал, нащупал фуражку, она тоже вскочила, вцепилась в меня, покрыла  поцелуями, я тоже обнял ее, голую, дрожащую, прижался к ней, в первый раз прижался к девушке, которая так любила «меня». Ей тело и запах помню до сих пор…

Но ее я не разглядел. Понятия не имею, как она выглядела.

…Митька взял из моих рук пакет в фуражкой.

— Лады? – спросил он.

—  Угу…  – отвечал я, пряча глаза – А по-моему,  она не совсем спятила, можно вылечить….

— Зачем? Что ей делать в этом мире?

Кирилл Ковальджи. Поэт, прозаик, критик, переводчик. Родился в 1930 году в Бессарабии, окончил Литературный институт в Москве, где и живет. Автор ряда книг поэзии и прозы. Работал в журналах и издательствах. Лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец». Произведения переводились на иностранные языки. Гл. Редактор журнала «Кольцо А», секретарь правления Союза писателей Москвы.