Ульяна Верина

Структура внутри кубика

(Антология современной уральской поэзии «Екатеринбург 20:30» / сост. К. Комаров, Р. Комадей, Ю. Подлубнова. — Санкт-Петербург: Первый класс, 2013.)

 

Любят уральские поэты антологический статус своих изданий — и правильно делают. Антология — греческий «цветник» — это ясность структуры, обусловленной, казалось бы, лишь многоцветием, но это и плод усилий составителей, редакторов, издателей. Как ни грустно для поэтов, но имена составителей антологий остаются в истории с І века до н.э., и о них судят как об имеющих вкус знатоках или бездумных собирателях текстов, тогда как поэтам остается роль цветов, пригодных для букета, замеченных и заботливо сохраненных или оставленных среди травы.

Уже почти невозможно представить себе неизданного уральского поэта, не прочитавшего ни одного стихотворения ни в одном поэтическом клубе, не участвовавшего в фестивале, хотя бы и в кулуарах. Масштабные свершения последних лет (грандиозные «Антология современной уральской поэзии», «Энциклопедия Уральской поэтической школы») не позволяют усомниться в том, что мало-мальски способный к социализации поэт не ускользнет от всеохватного поэтического движения. И дело не в исчерпывающей полноте самих проектов и изданий, которые, несмотря на предуведомление Виталия Кальпиди о составительском произволе и необъективности, предельно широки и толерантны, а в том, что такая беспрецедентная деятельность не может не иметь продолжения и не формировать среду. Антология «Екатеринбург 20:30», в свою очередь, не просто продлевает и дополняет именами третий том антологии В. Кальпиди, а представляет самостоятельный — другой — отбор поэтов и произведений.

Видение антологии как структурирующего средства заявлено составителями во вступительной статье «Место и время»: это, по словам К. Комарова, «разметка» поэтического пространства в условиях «размытости эстетических критериев». Антология как средство отбора одной из своих функций предполагала также «знакомство с новыми именами», помимо того, что включила произведения «состоявшихся поэтов» и авторов, «широко известных в молодежных кругах». Получившееся «многоцветье и многоголосье» собралось во вполне осмысленную структуру и образовало своего рода цельность, т.е. со своей задачей составители справились вполне. Концептуальное единство антологии обеспечивают диалогические аннотации, предваряющие каждую персоналию. К.К. и Ю.П. — Константин Комаров и Юлия Подлубнова словно продолжают диалог, начатый ими в предисловии к книге.

Портреты авторов, созданные С. Ивкиным, подхватывают идею многоголосия, развивая ее в многоязычие: фоном для каждого портретного образа послужили разные алфавиты вымышленных или стилизованных «под настоящие» языков. Каждый портрет стал символической аннотацией, подчеркивающей индивидуальность автора антологии и вовлекающей его в общий поток уральского магического реализма. Эти графические, символические аннотации показались более точными и корректными в представлении авторов и своеобразия их манеры, чем многие такие нужные, но не всегда удавшиеся, на мой взгляд, описания словесные, предпринятые филологами Ю. Подлубновой и К. Комаровым. Сам факт наличия этих предваряющих стихи описаний говорит о составителях как о смелых и трудолюбивых людях и, безусловно, добавляет антологии значимости. Но в сплошном чтении антологии от начала и до конца я не всегда видела в аналитических суждениях тот самый, важный смысл индивидуализации. Возможно, очень частые «измы» сливались воедино, ничего не добавляя по существу к представлению о стиле того или иного поэта. Удивило отсутствие среди называемых источников влияния имен современных поэтов: современных — это после И. Бродского, на которого составители оглянулись не раз и не два, начиная с предисловия. Метареалисты — также часто упоминаемые в качестве предтеч екатеринбургских поэтов — воспроизводились, как мне показалось, часто по инерции, по уже устоявшейся традиции возводить многое в современной поэтической стилистике к метареализму. Кто, в самом деле, избежал его влияния? И говорить о тенденциях метареализма в современной поэзии — именно так, метареализма вообще, — видимо, не очень продуктивно, если хотеть говорить об авторской индивидуальности. Триада «символизм — акмеизм — футуризм» также, кажется, уже настолько ясна и устойчива в своих стилеобразующих свойствах, что отсылать к ней каждый раз, когда автор использует тот или иной характерный элемент поэтики, наверное, не имеет большого смысла. Из имен современных поэтов, влияющих на следующее поколение, была названа лишь Е. Фанайлова, да и то в несколько сомнительном качестве: представляя стихи Евгении Вотиной как «постфанайловские тексты» с «конструированием женского пространства», аннотация ничего не сказала мне о специфике поэтического стиля. А вот стрекоза на языке улыбающейся поэтессы, нарисованная С. Ивкиным, предварила словесные и звуковые самодовлеющие сплетения, частые в современной поэзии и не слишком характерные для Е. Фанайловой. У нее звуковые повторы никогда не похожи на бусины, а Е. Вотина украшена ими и на портрете, и в стихах — в каждом из опубликованных: «…поведется, поведется / оденется», «стенографист — свист — Бухарест — мест», «Как вдовы в одном городе, / оводы в одном горле…»

Может быть, недостатки этих аннотаций бывали и чисто стилистическими, когда в одном предложении сходилось несколько плохо связанных между собой отвлеченных понятий, как, например, в аннотации к стихам Марии Евчик: «Сказочная-расплывчатая, воздушная атмосфера этих стихов, их суггестивная насыщенность просвечены и «опрозрачнены» априорным драматизмом индивидуального существования, преодолеваемым непосредственностью обращения к Другому». И это — в отношении стихов, которые, на мой взгляд, далеки от совершенства и должны предваряться не столь помпезными речениями, поскольку проникновения в невероятные глубины и высóты при знакомстве с этими стихами не происходит. Так стоит ли провоцировать ожидание «сказочности», «воздушности» в неуклюжих строках: «и девиз всех краж его», «где предел, поймешь ли, его терпя» и даже «слезы вглубь головы»

Такой же обратный эффект возникает при чтении аннотации, а затем стихов Алексея Кудрякова — поэта, чьей творческой индивидуальности я почти не расслышала в грохоте рифмотворчества, подчиняющего себе выбор слов одного за другим, в неуклюжих инверсиях и переносах:

В книге дубовый лист —
древа сухая длань.
Цвет его сер, землист,
форма — забвенью дань...

 

Мысли о злой судьбе —
это в свой огород
камни, коль сам себе
выродок и урод

 

Неужели, думается поневоле, К. Комаров увидел в этих стихах продолжение «школы гармонической точности» первых русских романтиков К. Батюшкова и В. Жуковского? И как же можно отметить в стихах А. Кудрякова «богатую и разнообразную просодию», если просодических недостатков не счесть? Да и «прустовскогонаполнения психологической наглядностью» многим образам недостает. А всего-то — не слишком бережное отношение поэта к слову. Например, в таком сравнении:

Вот ложечка — она слегка звенит,
как на полотнах Грабаря — сервизы.

 

Одно неудачное слово — «полотна» — делает сравнение «ложечка звенит как сервизы» (не самое изысканное само по себе) провальным. Потому что «полотна» — монументальное слово, подразумевающее в данном конкретном случае, что эти самые «сервизы» — характерная примета стиля И.Э. Грабаря, а ведь это не так. Да, он изображал посуду своей излюбленной «зимней» цветовой гаммы, скажем, в «Яблоках» или «Грушах на синей скатерти», и можно даже предположить, что именно зимним звоном хотел обогатить стихотворение об июле А. Кудряков, но не удалось.

И все же даже в аннотациях, излишне усложняющих простые до несовершенства стихи, мне видится положительное значение: лучше относиться к молодому поэту как к будущему гению и завышать оценку, чем не замечать его. Одна опасность: закоснеть в воспевании друг друга. Так, в текстах А. Вавилова я не прочитываю найденных у него К. Комаровым «причудливых образов, метафор, ассоциаций». Соглашаюсь с «интенцией проговаривания», поскольку слова в стихах А. Вавилова — первые, приходящие на ум. Будто эти стихи не пишутся, а наговариваются на диктофон. Слова растут сами из себя, из речевых клише, поэтому так часто повторяются. К чести составителей надо сказать, что отобранные для антологии стихи А. Вавилова не злоупотребляют такого рода повторами, которыми прошита насквозь его книга «Итальянский ноктюрн». В публикации я лишь раз встретила образное выражение (далеко не причудливое, а скорее, общеупотребительное) «зарифмовал бы пулю и висок», которое в книге поэта встречалось многократно, воспроизводясь наряду с его излюбленными словами: «Свет рифмовал с разбавленным коньяком», «Похмельерифмуя с церковью Кроцулеску», «Печень рифмует «градусы» и «цирроз», «…Поэт зарифмует желудок с кагором», «И начинаешь рифмовать себя с цинизмом». Многократно повторенные «сюрреализм», «гротеск», «готический», «кубизм в абстракции лета», «дно абстракции», «кубик абстракции» — создают впечатление остановки или кружения в пустоте.

Впрочем, немало поэтов антологии заставляли забыть обо всем, кроме поэзии. Анастасия Ваулина, Алексей Сальников, Марина Чешева, как всегда — Екатерина Симонова, которую читаю часто и с неизменным вниманием, и — неожиданно — Юлия Подлубнова, стихи которой читала впервые. Ее верлибры противостоят распространенному ненасыщенному стилю, который современные поэты все чаще используют в свободном стихе. Юлия совершила возврат к образности, по которой давно тоскует верлибр. Ее строки «Екатеринбург минус сутки Москва», «трубы заводов, как папиросы ангелов», «опустошенные вены авторучек», «телефонно-сосудистая система» насыщают стих, компенсируют отсутствие рифмы и метра, что и должно, по идее, происходить в свободном стихе, но почему-то удается современным поэтам все реже.

Антология многих открыла, а кого-то заставила перечитать и заметить то, что раньше, вне контекста поколения — «времени и места» — не казалось существенным. Так, публикация Сергея Ивкина, поэта, в котором я ценю внимание к слову и поэтический слух, открывается стихотворением «Группа реабилитации», совершенно «мейнстримным» в общем екатеринбургском стиле. Диссонанс этого стихотворения с последующими («Слова дочери», «Три письма») не мог не обратить на себя внимание. А. Пермяков в рецензии на книгу «Йод» отмечал, что «сильная сторона Ивкина… тонкие, мелодичные тексты», и высказал мнение, что «сугубо «ивкинские» стихи гораздо важней для завершения уральского поэтического мифа, нежели деиндивидуализированные брутальности», которые редакторы не включают в журнальные подборки, потому что «зачем печатать нелучшее». Но, подумалось мне, для автора они очевидно важны. И я попыталась представить, как надоели Сергею Ивкину оценки его как нежного и чуткого лирика, как ему нужен и важен этот бунт против собственного поэтического амплуа. А может быть, трудно ощущать себя частью общей творческой жизни, не опробовав легализованных в ней форм. Как бы то ни было, в саморазрушающем жесте поэта мне видится его живое и осмысленное, не остановленное движение в пространстве поэзии.

Чрезвычайно важно, на мой взгляд, нарушение жесткой иерархичной структуры в антологии, связанной с распределением ролей: составители — авторы — оформители — авторы предисловия. В антологии «Екатеринбург 20:30» эти роли прекрасным образом совмещены. Это как раз и дает возможность поэтам издать то, что при другом отборе могло бы и не увидеть свет. Это важная степень свободы, самостоятельности и активной позиции формирования контекста таким, каким он — еще раз повторю — при других условиях мог бы и не быть.

Примечательно, что антология екатеринбургской поэзии издана в Санкт-Петербурге. Такая география книги возникла во многом благодаря совмещению ролей Татьяны Богатыревой, поэта и кинодраматурга из Санкт-Петербурга, поддержавшей екатеринбургских поэтов.

Подвижность структуры не позволяет феномену уральской поэзии зацементироваться в закрытый куб. Разные составительские подходы, взгляды, удачи и неудачи поэтов, — всё это знаки непрекращающегося обновления, необходимого для насыщенного цветения поэзии.

 

 

 

Любят уральские поэты антологический статус своих изданий — и правильно делают. Антология — греческий «цветник» — это ясность структуры, обусловленной, казалось бы, лишь многоцветием, но это и плод усилий составителей, редакторов, издателей. Как ни грустно для поэтов, но имена составителей антологий остаются в истории с І века до н.э., и о них судят как об имеющих вкус знатоках или бездумных собирателях текстов, тогда как поэтам остается роль цветов, пригодных для букета, замеченных и заботливо сохраненных или оставленных среди травы.

Уже почти невозможно представить себе неизданного уральского поэта, не прочитавшего ни одного стихотворения ни в одном поэтическом клубе, не участвовавшего в фестивале, хотя бы и в кулуарах. Масштабные свершения последних лет (грандиозные «Антология современной уральской поэзии», «Энциклопедия Уральской поэтической школы») не позволяют усомниться в том, что мало-мальски способный к социализации поэт не ускользнет от всеохватного поэтического движения. И дело не в исчерпывающей полноте самих проектов и изданий, которые, несмотря на предуведомление Виталия Кальпиди о составительском произволе и необъективности, предельно широки и толерантны, а в том, что такая беспрецедентная деятельность не может не иметь продолжения и не формировать среду. Антология «Екатеринбург 20:30», в свою очередь, не просто продлевает и дополняет именами третий том антологии В. Кальпиди, а представляет самостоятельный — другой — отбор поэтов и произведений.

Видение антологии как структурирующего средства заявлено составителями во вступительной статье «Место и время»: это, по словам К. Комарова, «разметка» поэтического пространства в условиях «размытости эстетических критериев». Антология как средство отбора одной из своих функций предполагала также «знакомство с новыми именами», помимо того, что включила произведения «состоявшихся поэтов» и авторов, «широко известных в молодежных кругах». Получившееся «многоцветье и многоголосье» собралось во вполне осмысленную структуру и образовало своего рода цельность, т.е. со своей задачей составители справились вполне. Концептуальное единство антологии обеспечивают диалогические аннотации, предваряющие каждую персоналию. К.К. и Ю.П. — Константин Комаров и Юлия Подлубнова словно продолжают диалог, начатый ими в предисловии к книге.

Портреты авторов, созданные С. Ивкиным, подхватывают идею многоголосия, развивая ее в многоязычие: фоном для каждого портретного образа послужили разные алфавиты вымышленных или стилизованных «под настоящие» языков. Каждый портрет стал символической аннотацией, подчеркивающей индивидуальность автора антологии и вовлекающей его в общий поток уральского магического реализма. Эти графические, символические аннотации показались более точными и корректными в представлении авторов и своеобразия их манеры, чем многие такие нужные, но не всегда удавшиеся, на мой взгляд, описания словесные, предпринятые филологами Ю. Подлубновой и К. Комаровым. Сам факт наличия этих предваряющих стихи описаний говорит о составителях как о смелых и трудолюбивых людях и, безусловно, добавляет антологии значимости. Но в сплошном чтении антологии от начала и до конца я не всегда видела в аналитических суждениях тот самый, важный смысл индивидуализации. Возможно, очень частые «измы» сливались воедино, ничего не добавляя по существу к представлению о стиле того или иного поэта. Удивило отсутствие среди называемых источников влияния имен современных поэтов: современных — это после И. Бродского, на которого составители оглянулись не раз и не два, начиная с предисловия. Метареалисты — также часто упоминаемые в качестве предтеч екатеринбургских поэтов — воспроизводились, как мне показалось, часто по инерции, по уже устоявшейся традиции возводить многое в современной поэтической стилистике к метареализму. Кто, в самом деле, избежал его влияния? И говорить о тенденциях метареализма в современной поэзии — именно так, метареализма вообще, — видимо, не очень продуктивно, если хотеть говорить об авторской индивидуальности. Триада «символизм — акмеизм — футуризм» также, кажется, уже настолько ясна и устойчива в своих стилеобразующих свойствах, что отсылать к ней каждый раз, когда автор использует тот или иной характерный элемент поэтики, наверное, не имеет большого смысла. Из имен современных поэтов, влияющих на следующее поколение, была названа лишь Е. Фанайлова, да и то в несколько сомнительном качестве: представляя стихи Евгении Вотиной как «постфанайловские тексты» с «конструированием женского пространства», аннотация ничего не сказала мне о специфике поэтического стиля. А вот стрекоза на языке улыбающейся поэтессы, нарисованная С. Ивкиным, предварила словесные и звуковые самодовлеющие сплетения, частые в современной поэзии и не слишком характерные для Е. Фанайловой. У нее звуковые повторы никогда не похожи на бусины, а Е. Вотина украшена ими и на портрете, и в стихах — в каждом из опубликованных: «…поведется, поведется / оденется», «стенографист — свист — Бухарест — мест», «Как вдовы в одном городе, / оводы в одном горле…»

Может быть, недостатки этих аннотаций бывали и чисто стилистическими, когда в одном предложении сходилось несколько плохо связанных между собой отвлеченных понятий, как, например, в аннотации к стихам Марии Евчик: «Сказочная-расплывчатая, воздушная атмосфера этих стихов, их суггестивная насыщенность просвечены и «опрозрачнены» априорным драматизмом индивидуального существования, преодолеваемым непосредственностью обращения к Другому». И это — в отношении стихов, которые, на мой взгляд, далеки от совершенства и должны предваряться не столь помпезными речениями, поскольку проникновения в невероятные глубины и высóты при знакомстве с этими стихами не происходит. Так стоит ли провоцировать ожидание «сказочности», «воздушности» в неуклюжих строках: «и девиз всех краж его», «где предел, поймешь ли, его терпя» и даже «слезы вглубь головы»

Такой же обратный эффект возникает при чтении аннотации, а затем стихов Алексея Кудрякова — поэта, чьей творческой индивидуальности я почти не расслышала в грохоте рифмотворчества, подчиняющего себе выбор слов одного за другим, в неуклюжих инверсиях и переносах:

В книге дубовый лист —
древа сухая длань.
Цвет его сер, землист,
форма — забвенью дань...

 

Мысли о злой судьбе —
это в свой огород
камни, коль сам себе
выродок и урод

 

Неужели, думается поневоле, К. Комаров увидел в этих стихах продолжение «школы гармонической точности» первых русских романтиков К. Батюшкова и В. Жуковского? И как же можно отметить в стихах А. Кудрякова «богатую и разнообразную просодию», если просодических недостатков не счесть? Да и «прустовскогонаполнения психологической наглядностью» многим образам недостает. А всего-то — не слишком бережное отношение поэта к слову. Например, в таком сравнении:

Вот ложечка — она слегка звенит,
как на полотнах Грабаря — сервизы.

 

Одно неудачное слово — «полотна» — делает сравнение «ложечка звенит как сервизы» (не самое изысканное само по себе) провальным. Потому что «полотна» — монументальное слово, подразумевающее в данном конкретном случае, что эти самые «сервизы» — характерная примета стиля И.Э. Грабаря, а ведь это не так. Да, он изображал посуду своей излюбленной «зимней» цветовой гаммы, скажем, в «Яблоках» или «Грушах на синей скатерти», и можно даже предположить, что именно зимним звоном хотел обогатить стихотворение об июле А. Кудряков, но не удалось.

И все же даже в аннотациях, излишне усложняющих простые до несовершенства стихи, мне видится положительное значение: лучше относиться к молодому поэту как к будущему гению и завышать оценку, чем не замечать его. Одна опасность: закоснеть в воспевании друг друга. Так, в текстах А. Вавилова я не прочитываю найденных у него К. Комаровым «причудливых образов, метафор, ассоциаций». Соглашаюсь с «интенцией проговаривания», поскольку слова в стихах А. Вавилова — первые, приходящие на ум. Будто эти стихи не пишутся, а наговариваются на диктофон. Слова растут сами из себя, из речевых клише, поэтому так часто повторяются. К чести составителей надо сказать, что отобранные для антологии стихи А. Вавилова не злоупотребляют такого рода повторами, которыми прошита насквозь его книга «Итальянский ноктюрн». В публикации я лишь раз встретила образное выражение (далеко не причудливое, а скорее, общеупотребительное) «зарифмовал бы пулю и висок», которое в книге поэта встречалось многократно, воспроизводясь наряду с его излюбленными словами: «Свет рифмовал с разбавленным коньяком», «Похмельерифмуя с церковью Кроцулеску», «Печень рифмует «градусы» и «цирроз», «…Поэт зарифмует желудок с кагором», «И начинаешь рифмовать себя с цинизмом». Многократно повторенные «сюрреализм», «гротеск», «готический», «кубизм в абстракции лета», «дно абстракции», «кубик абстракции» — создают впечатление остановки или кружения в пустоте.

Впрочем, немало поэтов антологии заставляли забыть обо всем, кроме поэзии. Анастасия Ваулина, Алексей Сальников, Марина Чешева, как всегда — Екатерина Симонова, которую читаю часто и с неизменным вниманием, и — неожиданно — Юлия Подлубнова, стихи которой читала впервые. Ее верлибры противостоят распространенному ненасыщенному стилю, который современные поэты все чаще используют в свободном стихе. Юлия совершила возврат к образности, по которой давно тоскует верлибр. Ее строки «Екатеринбург минус сутки Москва», «трубы заводов, как папиросы ангелов», «опустошенные вены авторучек», «телефонно-сосудистая система» насыщают стих, компенсируют отсутствие рифмы и метра, что и должно, по идее, происходить в свободном стихе, но почему-то удается современным поэтам все реже.

Антология многих открыла, а кого-то заставила перечитать и заметить то, что раньше, вне контекста поколения — «времени и места» — не казалось существенным. Так, публикация Сергея Ивкина, поэта, в котором я ценю внимание к слову и поэтический слух, открывается стихотворением «Группа реабилитации», совершенно «мейнстримным» в общем екатеринбургском стиле. Диссонанс этого стихотворения с последующими («Слова дочери», «Три письма») не мог не обратить на себя внимание. А. Пермяков в рецензии на книгу «Йод» отмечал, что «сильная сторона Ивкина… тонкие, мелодичные тексты», и высказал мнение, что «сугубо «ивкинские» стихи гораздо важней для завершения уральского поэтического мифа, нежели деиндивидуализированные брутальности», которые редакторы не включают в журнальные подборки, потому что «зачем печатать нелучшее». Но, подумалось мне, для автора они очевидно важны. И я попыталась представить, как надоели Сергею Ивкину оценки его как нежного и чуткого лирика, как ему нужен и важен этот бунт против собственного поэтического амплуа. А может быть, трудно ощущать себя частью общей творческой жизни, не опробовав легализованных в ней форм. Как бы то ни было, в саморазрушающем жесте поэта мне видится его живое и осмысленное, не остановленное движение в пространстве поэзии.

Чрезвычайно важно, на мой взгляд, нарушение жесткой иерархичной структуры в антологии, связанной с распределением ролей: составители — авторы — оформители — авторы предисловия. В антологии «Екатеринбург 20:30» эти роли прекрасным образом совмещены. Это как раз и дает возможность поэтам издать то, что при другом отборе могло бы и не увидеть свет. Это важная степень свободы, самостоятельности и активной позиции формирования контекста таким, каким он — еще раз повторю — при других условиях мог бы и не быть.

Примечательно, что антология екатеринбургской поэзии издана в Санкт-Петербурге. Такая география книги возникла во многом благодаря совмещению ролей Татьяны Богатыревой, поэта и кинодраматурга из Санкт-Петербурга, поддержавшей екатеринбургских поэтов.

Подвижность структуры не позволяет феномену уральской поэзии зацементироваться в закрытый куб. Разные составительские подходы, взгляды, удачи и неудачи поэтов, — всё это знаки непрекращающегося обновления, необходимого для насыщенного цветения поэзии.

К списку номеров журнала «УРАЛ» | К содержанию номера