Ковчег пророка (художник Нафтали Безем, Израиль) Эссе

Монолог мудреца – это диалог с самим собой, а диалог дураков – это два монолога..
  Константин Мелихан  «Метафизические парадоксы»

***

Нафтали Безем - маленького роста и худ.  Его легко принять за подростка,  если не видеть лица.  Его всегда принимали за подростка. Даже в армии не послали в боевые части, а отправили в канцелярию  –   благо,  умел писать и читать на иврите  лучше многих сверстников, приплывших вместе с ним  из Германии.  Их тогда долго держали на рейде из-за оформления документов, а когда высадили на берег  Тель-Авива,  он упал.  От тревоги  зачастую начинались спазмы желудка,  и тогда его выворачивало наизнанку. По-видимому, он казался таким  беспомощным и несчастным  среди юных репатриантов,  шумно радовавшихся солнцу и пальмам, что  на него обратила внимание Генриетта  Сольд, руководившая сионистской организацией «Молодежная Алия», и взяла под свою личную опеку. Потом, в разговоре через шестьдесят лет  Безем признается, что в тот день предчувствовал что-то ужасное.  
Спустя две недели началась война, названная мировой, хотя никто еще не мог понять  всех масштабов происходящей катастрофы.  Но его постоянно терзала тревога за родителей.  Из Эссена их давно депортировали в припограничный польский городишко Збоншинь, оттуда  время от времени доходили весточки, потом  все реже и реже, внезапно  появился штемпель с непонятным названием «Аушвиц», а в 1943 году пришло письмо, написанное чужим почерком, но он так  ничего и не понял. Больше писем не было.  Понимание появилось только потом, после войны, когда вдруг оказалось, что он – круглый сирота. Один на белом свете.  Все, на что он мог опереться – это новые друзья и... страна. Зарождающееся государство, поставившее перед собой цель собрать таких же бездомных евреев со всего мира, как и он.

       А эти евреи приехать не могли – они томились в лагере для перемещенных лиц на Кипре. Британцы, под чьим мандатом находилась Палестина, не спешили  дать убежище тысячам обездоленных жителей Европы, сгоревшей в пламени ненависти и безумия. И тогда его, уже набравшегося преподавательского опыта в Школе Искусств  «Бецалель», отправили по линии Еврейского Агентства (Сохнут) помочь несчастным, организовать для них кружок рисования, занять, отвлечь от тяжелых воспоминаний. Отправили не одного, а в сопровождение Ханы  Либерман, молодой художницы, которая  родилась в Палестине в семье первопроходцев и была, что называется кровь от крови, плоть от плоти Земли Израиля.  Вернулись они мужем и женой.
     За поездкой на Кипр последовала поездка во Францию:  для переправки беженцев нужны были документы, которые получить быстро и законным путем было невозможно.  И ждать, пока власти проявят милость в решении жизненно важных вопросов, было тоже невозможно. Приходилось «оформлять» требуемые бумаги, что нисколько его не смущало – ведь, речь шла о спасении людей. Тогда, в послевоенном Париже он стал свидетелем  движения за социальную справедливость, которым руководила коммунистическая партия: толпы рабочих вышли на улицу. Его опьянила мощь огромной массы людей, она показалась ему той единственной силой, что способна противостоять фашизму, погубившему все самое для него дорогое.


***

         В  отличие от многих своих европейских товарищей по цеху, увлечение Безема социальным реализмом  не являлось следствием  разочарования в буржуазной морали и желанием «хорошенько проветрить затхлый чулан» – он даже не успел познать эту мораль. Его общественный порыв был столь же естественен, сколь был естественным  для большинства молодых израильтян, оставивших за спиной родные пепелища и прах близких. Пепел отцов постоянно стучал в их сердца: измученные ночными кошмарами,  они жаждали  видеть вокруг себя только  сильных людей, способных постоять за себя.  Они отвергли прошлое, лишний раз не вспоминая о нем (долгие годы в Израиле вообще было не принято говорить о Холокосте),  и с воодушевлением принялись за строительство нового  общества. Их убеждения были даже не социалистическими «с человеческим  лицом», а коммунистическими, родственными убеждениям библейских пророков, сетовавших на бездуховность современников и верящих в светлое будущее, в котором непременно наступит всеобщее благоденствие и народы «перекуют мечи на орала» (Исайя, 2:4).
         Целое поколение израильтян, а то и два, мечтая построить  свой «Третий Храм» – царство  Добра, в качестве примера видели перед собой государство  рабочих и крестьян, представлявшееся им несокрушимой  Мощью, посрамившей  Зло.   Воспитываясь  на советской пропаганде, неотъемлемой частью которой было изобразительное искусство, они были влюблены в демонстрацию здоровья, силы, уверенности в своей правоте – во все то, что  с избытком можно увидеть на  политических плакатах того времени. В этом явственно чувствовался  и подспудный протест против судьбы своих галутных родителей  – обреченных на гибель обитателей европейских местечек.
         Безем влился в ряды так называемых «мобилизованных» художников, чье творчество служило политическим целям кибуцного движения и партии МАПАМ.  Среди них были такие мастера графики и живописи, как Авраам Браунштейн, Моше Гат, Дани Караван, Шмуэль Кац, Гершон
Книспель, Авраам Офек, Рут Шлосс, Йоханан Симон, Шмуэль Цабар, Шрага Вайль.   Однако, в отличие от большинства коллег, его не столько увлекал созидательный процесс безликих  масс и обобщенные портреты строителей нового общества, сколько судьба «маленького»  человека, социальная несправедливость, а, более всего –  протест против насилия.  Пожалуй, именно последняя тема была для него основной в том периоде жизни.  Решительнее, чем все остальное, она отделила его творчество от реализма социалистического, «воспевающего начальство в доступной ему форме», по образному определению писателя  В. Войновича,  и приблизило к реализму иному – критическому. К тому самому,  что дал миру гоголевского  Акакия Акакиевича, Макара  Девушкина  Ф. Достоевского, героев романов   Ч. Диккенса и О. Бальзака. Хотя,  если взять в расчет язык времени, то  скорее, приходят на память  произведения Генриха Белля и Ганса Фаллады.
       Процесс кристаллизации «своей» темы шел постепенно, и его  эволюцию можно проследить почти в хронологическом порядке. Одна из значительных  работ раннего периода  – «На улицах Парижа»,  написана в 1951 году и  вызвала весьма благожелательную критику. Собственно, придраться там не к чему – все принципы соцреализма были тщательно соблюдены: буржуазный Запад, потрясаемый кризисами, протест трудящихся, масса транспарантов с призывами «Миру – мир!»,  на переднем плане негр, инвалид с костылем (жертва войны), пролетарий в синем комбинезоне и женщина с ребенком, держащим в ручонках рисунок с голубем (явная цитата Пикассо).  Думается, что и сегодня при взгляде на эту запрограммированную идиллию с делегированием всех социально-этнических групп  апологеты политкорректности умильно бы зацокали языками.  Однако с Беземом все оказалось сложнее:  настоящий  творец  редко бывает «примерным учеником», гораздо чаще он бунтует,  идет против течения и вырывается из уготованной ему колеи.

***

         Тогда, в начале 50-х, в работах Безема еще ощущалось влияние художников – коммунистов Р. Гуттузо, П. Пикассо, Д. Сикейроса, Б. Шана («Двое в комнате», «Гладильщик», «Беседа в кибуце», «Строительный рабочий», «Работница в поле», «Хайфский порт»), но уже стала проявляться некая тенденция, заставившая кибуцных идеологов пристальней всмотреться в своего товарища: «свой ли?».  Картина «Родители»  изображает семейную пару на фоне шкафа с предметами еврейского быта: стаканчиками для кидуша – субботнего благословения, семисвечником – менорой, посудой. Мать одета в домашнее платье, в то время как на отце подчеркнуто европейский костюм, он в плаще и шляпе. Шкаф, шляпа еще появятся, и не раз. Эти символы будут переходить от работы к работе на всем протяжении творчества Нафтали Безема. Личные мотивы оказываются  выше общественных, и это не совсем встраивается в «композицию»,  партийных  теоретиков, однако,  таких работ становится все больше и больше.  
А в 1952 году на выставке представлено большое полотно  «В помощь морякам», вызвавшее неприятный осадок уже не только у идеологов, но и у  «государственных мужей».  На картине  изображена  забастовка рабочих хайфского порта, поддержанная членами кибуцного движения. Вроде бы, классический идейно-выверенный  сюжет объединения пролетариев (буквально, по Марксу!), однако взгляд зрителя невольно притягивается  к  заднему плану –  к массе людей справа. Они одеты в зеленую униформу, вооружены и выглядят весьма угрожающе. Для социал-сионистской  атмосферы современного израильского искусства это было новой темой. Темой насильственного противостояния Власти и мирного человека.  Лидеры молодого государства, гордящиеся близостью к народу, вдруг наяву услышали голос одного из пророков:  «А вы ненавидите добро и любите зло; сдираете с них кожу их и мясо с костей их» (Михей, 3:2).  

       Картину запрещали выставлять, Безем судился, выиграл процесс, ее  выставили на всеобщее обозрение, скандал следовал за скандалом, но то были пока что «цветочки».
     И за этой работой последовала другая, которая на сей раз просто взорвала все израильское общество. Она была написана по следам событий, произошедших  29 октября 1956 года на въезде в арабскую деревню Кафр Касем, расположенную вблизи городов  Петах – Тиква и Рош – Айн. Прямо за деревней начиналась Самария – область, относившаяся в ту пору к  Иордании. В результате начала Суэцкой войны внезапно (буквально, мгновенно) изменились  условия комендантского часа в приграничных районах. Об изменениях  не успели сообщить  людям, с утра вышедшим работать в поле, и, когда те возвращались к себе домой, по ним был открыт огонь бойцами взвода пограничной полиции под командованием лейтенанта Габриэля Дахана.  В итоге убили 47 человек, половина среди которых – женщины и дети.  Неуклюжие попытки начальства замять дело без особой огласки не увенчались успехом и этому делу дали ход. Расследование быстро выявило обстоятельства произошедшего, и суд наказал виновных. Полковник Иссахар Шадми, незаконно введший комендантский час, был символически оштрафован  на 10 прутот. Майор Малинки, командир  батальона, отдавший приказ «стрелять в любого араба, появившегося на улице после начала комендантского часа» и лейтенант Дахан, выполнивший этот приказ предельно точно,  получили по 17 и 15 лет соответственно. При этом они не были раздавлены тяжелыми тюремными условиями: их выпустили по амнистии в 1959 году и предоставили возможность занять неплохие должности.
Обнародованная история вызвала тяжелую психологическую травму всех слоев общества. Убитые не были ни врагами, ни пособниками врагов. Они являлись гражданами Израиля, точно такими же, как и все остальные, только другой национальности. Вся их «вина» заключалась в том, что они попали в нелепую ситуацию, спровоцированную преступным недомыслием местной военной администрации или чьим-то жестоким замыслом. Безема не увлекли ни теории заговора, ни многочисленные политические дискуссии вокруг  «Кфар-Касемской бойни» (кстати, они не прекращаются и по  сегодняшний день), он просто опять увидел ненавистную картину:  бездушная машина перемалывает «маленького человека», отнимая не только «шинель», которая честь и достоинство, но и саму жизнь.  Возможно ли такое в Израиле, на Святой Земле?  Художник пишет «Во дворе Третьего Храма». Женщины на фоне Меноры – символа Святости, оплакивают убитого родственника, сжимающего в руке израильское удостоверение личности.  Работа очень напоминает «Гернику» Пабло Пикассо, представляя сцену бессмысленного насилия, зверства, страдания, беспомощности и отчаяния.

       Вслед за Пикассо, Нафтали Безем мог бы заметить: «Чего только не довелось мне услышать о моей «Гернике»  и от друзей, и от врагов».  Его укоряли слева и справа, обвиняли в антипатриотизме, чуть ли, не в государственной измене, угрожали физической расправой, какие-то «очень умные» художники даже не постеснялись перевернуть картину и испортить стену  в выставочном зале, написав на ней,  что их коллега продает страну. А он недоумевал: «О какой  политической подоплеке все они говорят? Плач по невинно убитым – это политика? Назвать мерзость мерзостью – это политика?» Громкоголосые радетели за «государственные и национальные интересы»  умолкли через год, когда Безема наградили престижной Премией Дизенгофа за выдающееся достижение в искусстве, признав тем самым неотъемлемое право художника на самовыражение.
О своей пресловутой «радикальной левизне»  в то время и о своих убеждениях художник говорит просто и без обиняков: «Я, действительно, испытывал благодарность  Стране Советов  за победу над Гитлером, кстати, и по сегодняшний день это чувство меня не оставило. Если б не Красная Армия, конец был бы не только евреям, а всему миру.  Да ведь с коммунистами никогда и не спорили  по поводу идей, только действия вызывали сомнения. Я был близко знаком со многими из них – из тех, кто ратовал за создание государства рабочих, абсолютно  игнорируя его еврейский характер, не желая понимать, что это наш единственный национальный очаг.  Среди них были и талантливые художники – Шимон Цабар, например. После становления Израиля Цабар уехал в Лондон и оттуда яростно критиковал сионистов. Я с ним не соглашался, но, по крайней мере – это честный поступок. Если ты враждебно настроен  – уезжай! Я не состою ни в каких партиях. Только работаю всю жизнь. Скажу тебе так: по прошествии 74 лет, что я здесь, мне абсолютно ясно, что Израиль – это колоссальный успех, возможно, уникальный в современной истории.  Беда лишь в том, что мы не устроены для справедливости...»
«Никто в мире не устроен для справедливости», – возражаю я.
Безем соглашается: «Никто».

**

Примерно в то же время, когда гремели скандалы на живописных выставках Безема,  израильские коммунисты потерпели  два сокрушительных удара. В 1952 году по приказу Москвы была смещена вся правительственная верхушка Чехословацкой Республики, причем «Пражский процесс»  носил явный антисионистский и почти нескрываемый  погромно-антисемитский характер. 11 руководителей партии и государства (из них 8 евреев) были казнены. И это явилось первым потрясением для идеологов строительства нового общества на Ближнем Востоке по советскому образцу. Второе настигло их в феврале 1956 года, когда с трибуны XX съезда Никита Хрущев объявил о беззакониях и массовых репрессиях в период правления Сталина. Съезд был закрытым для прессы, но стенограмма  случайно попала в руки журналиста  польского агентства печати Виктора Граевского (под таким «нейтральным» псевдонимом трудился  Виктор Абрамович Шпильман), который передал ее в израильское посольство.  В результате,  копии секретных бумаг  оказались  на западе,  и сегодня даже невозможно себе представить, какое влияние они тогда оказали на весь мир.  В израильских кибуцах, традиционно  начинавших день с пения «Интернационала»,  наступил апокалипсис: никто не знал, что делать с портретами  любимого вождя – оставлять висеть на видном месте или снимать  и прятать в чулане?  Буквально, как в поэме Александра Галича: «А это ж Гений всех времен, Лучший друг навеки! Все стоим ревмя ревем...».
         Но смятение в партийных рядах вряд ли  коснулось  Нафтали Безема: меня не оставляет ощущение, что к тому времени он уже жил вне идеологии МАПАМа и кибуцного движения. Все чаще и чаще  в его картинах возникают образы Холокоста. Все больше и больше художник отстраняется от  социального реализма, ставящего  общественное над личными переживаниями, и входит  в нелегкий диалог с самим собой, со своей семьей, с домом, народом, страной. Этот диалог ведется на языке символов  жертвы, света, тьмы, веры, страдания, гибели и возрождения. Снова и снова появляются в его творчестве предчувствие гибели, приметы смерти, надежды, новой жизни.  Наверное, самым известным произведением, вобравшим в себя многие элементы, повторяющиеся в будущих картинах,  стала рельефная скульптура «Катастрофа и Героизм», закрепленная на стене у входа в Иерусалимский мемориал «Яд ва-Шем» (сегодня ее можно увидеть на выходе из музея).
Она состоит из четырех частей.  Первый фрагмент, расположенный слева, представляет образ Катастрофы.  Перевернутую  женщина, представляющую гибель еврейского «местечка»,  машина уничтожения  втягивает в крематорий.  Женщина держит  в руках подсвечники с потухшими свечами  –  это символы поруганной святости. Чуть правее  – перерезанная рыба: жертвенная смерть.
     Второй фрагмент – Героизм восставшего народа. Человек с запрокинутым вниз лицом, рвется из охваченного пламенем дома, сжимая в одной руке горящее копье, в другой – лестницу, символ надежды (намек на лестницу Якова).
         Третий фрагмент: Восхождение к Земле Обетованной. Человек, в европейском костюме сидит в лодке, спасаясь от ужасной катастрофы.  Лодка управляется веслами, в которых угадываются предметы храмовой утвари – знак  избавления.  Её нос грозит копьем, не обещающим врагу легкой добычи – еврейский народ не собирается сдаваться без боя. Шофар – образ свободы, закреплен на корме в виде руля.
         Четвертый фрагмент горельефа расположен справа и символизирует становление Государства Израиль в виде льва. По щекам льва стекают слезы – память о шести миллионах погибших евреев.  На спине его стоит светильник с горящими свечами. Тот самый перевернутый подсвечник  из первой части вернулся на свое место: народ не погиб, он возродился на новой земле, земле своих предков, связь с которой отображена в виде растущего  кактуса  «сабры»  –  уроженца Страны Израиля.

***

       Десятиметровую скульптуру Нафтали Безем создавал в 1970-1971гг., будучи жителем  яффского «Квартала художников». Этому предшествовал целый ряд событий.  Когда в 1965 году у руководства города  возникла идея «оздоровить» огромный припортовой пустырь, кишащий    уголовниками всех мастей, то было решено создать там нечто, вроде послевоенного Берлина или парижского Монмартра.  Для этой цели планировалось привлечь  мастеров искусств выгодными условиями проживания. Свято веря в великую притягательность «богемы» для широкой публики, власти озаботились тщательным отбором претендентов и  создали комиссию из самых авторитетных деятелей культуры, пригласив в нее Безема. Кстати, с атмосферой Яффо он был знаком не понаслышке, поскольку выставлял там  собственные работы в галерее Жана Тироша. Поначалу дело шло неплохо: удалось убедить нескольких известных мастеров поселиться в этом романтичном, но совсем неблагоустроенном месте. Спустя несколько лет и сам Безем пожелал приобрести студию для работы  в доме своей ученицы Софии Киселевой и ее мужа-архитектора. Там  и начал выкраивать заготовки для будущей отливки.
         О своей жизни в Яффо мастер вспоминает без особой ностальгии.  Жил, что называется, на два дома: в Тель-авивской квартире оставалась  жена,  прикованная к постели многолетней тяжелой болезнью. Утром отправлялся в мастерскую на автобусе, вечером возвращался на такси: выбираться  в одиночку из глухого района было небезопасно. Приезжал за ним один и тот же шофер-«йеменец», обслуживавший местный криминалитет. «Он был приятным человеком», – вспоминает Безем, – «но однажды пропал. По слухам,  его убили. Многие вспоминали о нем с теплотой, даже «народную»  песню сочинили...».
       Соседи из арабского квартала «Аджами» вызывали у него  симпатию: «Несколько раз меня обворовывали, но, если  было что-то нужное – возвращали без вопросов. Они не брали картины, они брали только то, что можно продать, брали пиво. Ничего не поделаешь – люди жили  этим. Зато, когда забывал ключи (я рассеян!), они, те же самые, что воровали, забирались в дом каким-то, известным только им, способом и любезно открывали». Особой благодарности Безема удостоились домушники, обчистившие мастерскую на конечном этапе работы над большой скульптурой «Катастрофа и Героизм», о которой шла речь выше. Все ее части выкраивались из пенопласта горячим ножом, который раскалялся на огне: дело  очень кропотливое и неспешное, поскольку одного нагрева хватает  всего на три надреза.  Так он трудился почти два года.  И вот, наконец, все было закончено, собрано воедино и десятиметровое сооружение встало вертикально, ожидая утренней перевозки в поселок Ор-Йехуда для дальнейшей отливки по приготовленному шаблону.  Чтобы хрупкая заготовка случайно не опрокинулась, мастер на ночь подпер ее палкой швабры к стене и уехал домой. А ночью в студию залезли воры и перерыли все вверх дном, искали деньги, которых не было, – но, счастье! – они даже пальцем  не задели скульптуру, которая держалась только «на честном слове».  «Депрессия тогда была не от них, а от полицейских, допрашивавших меня грубо в присутствии сына. Они производили отвратительное впечатление своей необразованностью, отсутствием культуры и безобразным поведением. В Израиле нет нормальной полиции», – заключает художник.
В то же время художник завершает одну из самых трудоемких своих работ – роспись потолка в доме Президента Израиля, состоящую из 60 квадратов по 160 сантиметров каждый.
           В Яффо Нафтали Безем пробыл года три или четыре, точно не помнит. Мастерскую пришлось оставить из-за переезда в Иерусалим, ближе к Аврааму Офеку, старому товарищу, замечательному художнику, нуждавшемуся в то время в дружеской поддержке.
           Там, в Иерусалиме,  и случилась беда.

Утром 4 июля 1975 года Нафтали послал старшего сына, юного студента архитектурного факультета, в магазин, расположенный  на Сионской площади в самом центре города. В это время туда же подъехал мотороллер, с которого арабские «рабочие»  сгрузили холодильник и оставили возле дверей. А через несколько минут прогремел взрыв, ответственность за который взяла на себя Организация Освобождения Палестины. Среди  19 погибших числился Ицхак Безем.
         Пережить потерю первенца было невозможно. Безутешные родители оставили Израиль и уехали в Европу.  «Горный воздух полезен Хане», – решил Нафтали. На самом  деле, спасался и он сам…

Все чаще в его картинах встречаются евреи над разверзнутой могилой, все чаще возникает образ пророка Авраама, занесшего нож над сыном, принося его в жертву.  Видит ли Безем себя таким? Или вопиет  в ужасе подобно другому пророку, лишившемуся всего,  даже лица своего: «О, если б Ты в преисподней сокрыл меня, и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой, положил мне срок, и потом вспомнил обо мне!» (Иов,14:13)?  
           Носит Нафтали по безбрежному  океану, меняет он страны и города, продолжает писать картины. В них те же символы, что и прежде: львы, рыбы, кактусы, лестницы, весла. В них Иерусалим и пустыня, населенные странными людьми. В них одинокий мужчины с бородой, бережно несущий свой дом, в освещенном окне которого видна женщина. Он опутан корнями, прирастающими  к растрескавшейся каменистой почве, над головой его парит  ангел с детским лицом, а за спиной – пылающий куст.  Тот самый, что назван «Неопалимой Купиной» в сказании о пророке Моисее, стремящемся  к Земле, заповеданной  ему Всевышним.
  
Спустя десятилетия,  Нафтали Безем возвратился в Израиль. Его не забыли, несмотря на длительное отсутствие. В начале 2013 года Тель-авивский Музей искусств устроил выставку работ художника, на которой были представлены все периоды творчества.  Успех был ошеломляющий,  картины посмотрели не только израильтяне, но и заграничные ценители живописи, приехавшие специально для того, чтобы увидеть живую легенду. Безем опроверг мнение, что «нет пророка в своем отечестве». Вернисаж собрал редкое количество посетителей; каталог был раскуплен моментально и понадобился дополнительный тираж.
     Завершала экспозицию огромная скульптура «Лодка». В ней, рядом с лестницей Якова и  зажженными подсвечниками – символами Веры и Надежды – стоит художник, наклонившийся вперед, словно Ной, увидевший спасительный берег.