Мария Луценко, Гурген Баренц, Ника Батхен, Юта Валес, Алексей Котельников, Елена Пестерева, Андрей Потылико, Валерий Ременюк, Елена Тихомирова, Андрей Шадрин

МАРИЯ ЛУЦЕНКО
Киев


КУРИНЫЙ БОГ

Когда выходит боль из берегов,
куриный бог – один из тех богов,
кто рядом в трудный миг, по крайней мере.
Хоть наделён куриной слепотой
и немотой, он – первый мой святой.
А тем, кто верит, воздают по вере.

Он мал, но никому не учит мстить
и что-то в жертву миру приносить.
Пусть он для тех, кто мыслит близоруко,
но Бог другой, который там, вдали,
на зов моей беспомощной земли
в ответ пока что не издал ни звука.

А этот тёплый, маленький комок
найти себя однажды мне помог
в руинах вер, где камня нет на камне…
И потому его я берегу,
что он один лежал на берегу.
И трудно верить в большее пока мне.

О шею трётся бога гладкий бок.
Тем совершенней, тем прекрасней Бог,
чем меньше разных колкостей и граней.
И много лет спустя я поняла,
кого волна морская принесла:
куриный бог – божок воспоминаний.

Что видно сквозь невидящий глазок?
Бунгало, неочищенный песок,
похожий не на золото, на сажу.
И, разгребая копи голышей,
счастливые – как сотни малышей –
две девочки-сестры идут по пляжу.

Одна кричит: «Нашла, смотри какой!»
А нынче глянут взрослые с тоской:
– Куриный бог? Смешная... Вот умора!
Он понарошку назван божеством!
А где нашла? – Да там. На Зерновом.
Давным-давно.
В провинции.
У моря.


ВОПРОСЫ РАКУШКЕ

Ты не стала помехой в ботинке у рыбака,
не стесалась, как сёстры и братья, о голыши,
ты забилась в белесый комочек известняка
и осталась надолго на донце его души,

как насмешка над планом Создателя – в пыль и прах
обратить всё отбывшее здесь, на земле, свой срок.
Ты прозрачна, пуста, и тебя твой покинул рак,
и какой ты, скажи, в этой вечности видишь прок?

И зачем мы, ракушка, себя сохраняем так,
чтобы кто-то другой нашу память забрал с собой?
Бьётся сердце в нагрудном кармане. Звенит пятак.
Но в отбитое ушко не слышен земной прибой.

МОЙ БОРОД БОЛЕН

Р.М.

Мой город болен. Чем? Поди ты знай…
Хотя кичится внешней крутизной,
я вижу: горе города – в разгаре.
Он плохо спит, имеет странный вид,
и в нём живущий долго индивид
свободно может тронуться мозгами.

Он вырван с корнем, как столетний дуб.
Так вырывают старый мудрый зуб,
так отнимают родовую память!
Так стариков швыряют из квартир
в жестокий мир, в жестокий новый мир,
где страшно умирать и больно падать…

Мой город груб. Непоправимо груб.
Дымит проклятой мерзостью из труб,
и смотрит ядовито, зло и чёрство,
бездействием и страхом окружён…
А если кто и лезет на рожон,
карается за глупое упорство.

И, словно недобитые князья,
бегут его последние друзья,
но остаются преданные мыши.
Мой сизокрылый брат сидит в СИЗО.
Все шепчут, что бороться – не резон,
больнее падать, если лезешь выше.

А мне больней Андреевка моя.
Фонарь старинный – прошлого маяк,
над ним закат не поменяют власти.
Стихи бормочет вечер – вечный Жид,
и воздух пылью памяти прошит,
и больно эту пыль вдыхать отчасти…

Мой город плох.
Но этот город – мой.
Мне будет тяжело взвалить зимой
на плечи обездвиженную тушу.
Как видно, лучше жить в стране олив,
себя через моря перевалив.
Но я люблю его больную душу.

_ __ _

ГУРГЕН БАРЕНЦ
Ереван


АГАРЦИН

Как взобрались вы, камни, сюда,
В эти выси и дали?
Может, церковь была здесь всегда?
Песней, птицею стала?
Время здесь не имеет примет,
Суета здесь нелепа.
Ухватиться б за гривы комет,
Прокатиться по небу.
Тишина здесь всегда начеку,
Колченога дорога.
Уж отсюда я точно смогу
Докричаться до Бога.

***

Небо упало вниз
И обернулось морем.
Море взметнулось ввысь
И обернулось небом.
Какой-то ученый чувак
Нацарапал резцом на скрижали:
«Вода в природе
Совершает круговорот».
Небо было как небо.
Море было как море.
И только в глазах поэта
Небо падало вниз
И превращалось в море,
Море взмывало ввысь
И превращалось в небо.
Но под рукой у поэта
Не оказалось резца и скрижали,
И его не рожденная песня
Растворилась в высоком небе,
Растворилась в глубоком море,
Растворилась в порыве ветра.

***

На этой земле я увидел
Мёртвое Море.
Я ужаснулся и ахнул,
Но вынес.
На этой земле я увидел
Долину Смерти.
Я содрогнулся и ахнул,
Но выжил.
Господи, не приведи мне
Увидеть осколки неба –
Меня просто
На это
Не хватит…

_ __ _

НИКА БАТХЕН
Феодосия


ПРИБЛИЖЕНИЕ К РОЖДЕСТВУ

Хруст ноября. Листья шуршать устали.
Мягкий покой им принесут снега.
Кони бредут – миля пути, верста ли.
Кровью блеснёт в ухе вождя серьга.
Как объяснить, что на земле творится?
Как услыхать тихий небесный хор?
Ждут в сундуке мирра, янтарь, корица.
Глядя на юг, щурится Мельхиор.
В праве пустынь каждый шакал – законник.
Доли воды – сильному и вдове.
Ветер пустынь бьёт по лицу – запомни,
Душу свою только огню доверь.
Там где Мизрах, воины и поэты,
Там где Магриб – женщины и базар.
Смирну, сандал, шахматы и монеты
Прячет в суму яростный Балтазар.
Сказки лесов помнят одни лианы,
Мудрость лесов знают одни слоны.
Палкой в песке чертит меридианы
Старый моряк – тот, что сошёл с луны.
Сколько ни спорь, дождь обернётся лужей,
Даже царю надо снимать венец.
Едет Каспар, дремлет под шаг верблюжий.
В ветхой шкатулке ладан и леденец.
…Будет хамсин, звёзды песком закрыло,
Шаг от ворот – и не видать ни зги.
Воткнут в бархан медный значок двукрылый.
Голос внутри криком кричит «беги».
Соком полны Хайфа и Самария,
Дети играют – как приказать «убей»?
Взор опустив, доит козу Мария.
Сыплет на двор
Зёрна
Для голубей…

ХРОНОСОФИЯ

Уходит время в канотье, в костюме белоснежном,
Уходит в криках и нытье, в пустом и неизбежном,
Уходит письмами в тайгу, плацкартным разговорцем,
Уходит с каждым «не могу», за каждым чудотворцем,
За ветхим шорохом иглы, кружением пластинки,
За вкусом мятной пастилы, за фраером с «Гостинки»,
За чёрным кофием «о, да!», за россыпью ромашки,
Уходят радость и беда, обиды и промашки.
Минует день, минует век, иными именами
Заполнит новый человек места, что были нами.
И смех, и грех, и дым, и дом, и трепет, и молчанье,
И смена вех, с таким трудом расставленных в начале.
Другую встретят, разлучась, другого ночь разбудит…
Есть то, что прожито сейчас. И лучшего – не будет.

БАЛЛАДА ЭЛЛАДЫ

Одиссей в Одессе провёл неделю.
Семь кругов платанов, притонов, трюмов.
Рыбаки и шлюхи, дивясь, глядели
Как он ел руками, не пил из рюмок,
Золотой катал по столу угрюмо,
На цветастых женщин свистел с прищура,
И любая Розочка или Фрума
Понимала враз, что халда и дура.
Рыбаки хотели затеять бучу,
Но Язон Везунчик сказал ребятам:
«Он кидает ножик, как буря – тучу.
В этой драке лучше остаться рядом».
Одиссей допил свой портвейн и вышел.
Мостовая кладка скребла мозоли.
Вслед за ним тянулся до самой крыши
Резкий запах вёсел, овец и соли.
…Не по-детски Одесса мутила воду.
Он базарил с псами вокруг Привоза,
Обошёл сто лавок шитья «под моду»
И казались рыжи любые косы,
Остальное – серое, неживое.
Как твердил напев скрипача Арона:
«Уходить грешно, возвращаться – вдвое».
По пути из Трои – ни пня, ни трона.
Одиссей дремал на клопастых нарах,
Покупал на ужин печёнку с хреном,
Заводил друзей на блатных бульварах,
Отдыхал, и лень отдавала тленом.
«Пенелопа Малкес, бельё и пряжа».
Завитушки слов, а внутри витрины
Покрывало: море, кусочек пляжа,
Козопас и пёс, за спиной руины,
А по краю ткани волнами Понта
Синий шёлк на белом ведёт узорик.
И хозяйка, лоб промокнув от пота,
Улыбнулась – возраст. Уже за сорок.
У прилавка тяжко, а как иначе?
Сын-студент. В столице. На пятом курсе.
Хорошо б купить уголок для дачи:
Молоко, крыжовник, коза и гуси.
…До утра рыдала на вдовьей койке,
Осыпались слёзы с увядшей кожи.
Кабы волос рыжий да говор – койне,
Как бы были с мужем они похожи!
Будто мало греков маслиновзорых
Проходило мимо закрытых окон…
Одиссей очнулся на куче сора
Лишь луна блестела циклопьим оком,
Да хрустели стыдно кусты сирени,
Да шумели волны о дальних странах…
Сорок зим домой, разгоняя тени,
Провожая в отпуск друзей незваных,
Памяти пути, покорясь, как птица,
Кочевые тропы по небу торя,
Чтоб однажды выпало возвратиться
В россыпь островов у родного моря.
Асфодель асфальта, усталость, стылость,
Узкоплечий гонор оконных впадин,
И вода на сохлых ресницах – милость
Дождевых невидимых виноградин.
И глядишь, как чайка, с пролёта в реку,
Понимая ясно – не примут волны.
И зачем такая Итака греку?
Как ты был никто, так и прибыл вольный.
Чужаки обжили живьём жилище.
У былой любви телеса старухи.
За погост Уллиса расскажет нищий,
Молодым вином освежая слухи.
Рыжина проступит в белёсых прядях –
Город, как жена, не простил измены.
Остаётся плюнуть и плыть, не глядя,
За края обкатанной Ойкумены.
…Завтра день светлее и небо выше,
Завтра корка хлеба прочней и горче.
Обходя сюжеты гомерьей вирши,
Парус над волной направляет кормчий.
И не знаю – будет ему удача,
Или сгинет в чёрных очах пучины –
Поперёк судьбы и никак иначе
Выбирают имя и путь мужчины.

_ __ _

ЮТА ВАЛЕС
Санкт-Петербург


МОЯ РОДИНА

моя Родина – это Невский, Садовая,
Казанская и Большая Морская,
помнишь, мы там гуляли с тобою,
ты держал мою руку, не отпуская

ты шептал мне слова смешные и нежные,
гладил по короткой мальчишеской стрижке,
помнишь, пальто моё было бежевым,
оно так шло к волосам моим рыжим

мы кормили котенка, попали под ливень,
прыгали по лужам, грелись в кафе глинтвейном,
я была счастливой, да, я была счастливой,
на Владимирском и ещё на Литейном

мы с тобой целовались в какой-то арке,
ты читал мне наизусть Мандельштама,
я тебе цитировала Ремарка,
мы ходили смотреть, как цветут каштаны

в Таврический сад, ты меня мороженым
угощал, шутил, не переставая,
эти улицы – вот настоящая Родина,
бесконечно любимая и живая.

ЛЕТО

на дворе вальсирует лето – ан-де-труа,
ты уехал тусить к приятелям на Гоа,
я иду покупать холодную минералку
у старухи нервной с лицом чихуахуа

у меня на эти три месяца планов нет,
мне давно не светят ни Новый, ни Старый Свет,
ни Гоа, ни Канары, где доны всегда готовы
развести туристок на деньги или минет

я, наверное, буду вдыхать городскую пыль,
до июля, а после – в деревню, за сотню миль
от вай-фаев, туда, где призрак ходит по дому,
и ночами стонет, играя в свой Кентервилль

там не ловит мобильный, зато есть другая связь,
то ли дырка в небе, то ли звезда зажглась,
там слова приходят сами и осторожно
на бумагу ложатся, строками становясь

я поеду в деревню писать стихи, а пока
минералку пью и жду твоего звонка,
я ещё надеюсь, что ты поедешь со мною,
я, наверное, дура, дура наверняка.

ПАТРИОТИЧЕСКОЕ

да, я не глушила портвейн по грязным подъездам,
не отоваривала талоны на сахар и мыло,
не торговала причинным местом
в свите очередного демократического дебила

я даже не была пионеркой, хотя
красный галстук вполне идёт к моей белой блузке,
я ненавижу политиков, жалею бездомных котят
и не понимаю, что значит «рок по-русски»

а вы, что носили у сердца комсомольский значок,
прижимались к алому знамени небритой пухлой щекою
и на митингах гневно катали свой желвачок,
а ночами переписывали Гребенщикова

на кассетный «Филипс», что так удачно привёз
ваш солидный дядя из очень дальней поездки,
вы теперь без ума от тонких русских бёрез,
ах, какие у нас холмы, леса-перелески

ах, какие у нас поля, ля-ля, купола,
ах, какие «курлы» кричат журавли в полёте,
вы учили меня не врать, и я не врала,
я и вас просила не врать, но вы врёте, врёте.

_ __ _

АЛЕКСЕЙ КОТЕЛЬНИКОВ
Москва


ЛЕНИНГРАДСКИЙ МЕТРОНОМ

мимо арки, мимо старых зданий
я спешу… спешу к себе домой.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
под ногами тяжесть мостовой.
эх, дойти б до Площади Восстанья.
только б не упасть на полпути.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
я дойду! я обещал дойти!
там в квартире пятилетний Ваня
спрашивает маму про еду.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
потерпи, братишка. я иду.
мама не ответит и не встанет.
я несу тебе её «обед».
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
а сегодня маме сорок лет.
главное, не потерять сознанье.
почему в глазах темным-темно?
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
будем жить, Ванюшка, всё равно!
ты пойдешь на первое свиданье
сразу, как немного подрастёшь.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
отчего в ногах такая дрожь?
боль в груди, и всё плывет в тумане…
грейся, Ванька, там, в печи трюмо.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
лишь бы ты…
дождался.
лишь бы…
смо…

ТОГДА…

«…А помнишь, как на островке
росли песочные холмы,
как ливни прятались в реке,
стуча по отраженью тьмы?..
Как появлялись города,
в стране осыпавшихся скал?
Ты помнишь?».
«Помню, ведь тогда
ещё никто не умирал».
«А сено? Помнишь, как оно
вдыхало сонную зарю,
и как проросшее зерно
толкало Землю к сентябрю?
Как в поле буйствовал прибой,
Как тени уносились в высь?
Ты помнишь?».
«Да, ведь мы с тобой
тогда еще не родились».

ЗДЕСЬ…

здесь тихо дремлют облака на дне колодца,
и цапля моется в прохладном хрустале…
здесь век за веком слёзы раненого солнца
грибным дождём летят к измученной земле.
к полям опять спешат ветра с опушки леса,
и в сотый раз им шепчет сгорбленная рожь:
«скажите людям: вас не ждут в раю небесном,
ведь рай земной давно “ушёл” за медный грош».
но здесь, как прежде, над рекой звенят стрекозы,
парят кресты, в бурьяне прячется зола…
а по крестам стекают солнечные слёзы
и застывают, превращаясь в купола.

_ __ __

ЕЛЕНА ПЕСТЕРЕВА
Москва

***

там где под северным солнцем ребенка отдав карусели
ляжешь на стёртой до твёрдого грунта плешивой траве
быстро привыкнешь к чужому и сладкому звону веселья
вот и не слышишь его – только солнечный шум в голове

там где песок и соломинки камешки утки окурки
время недвижно неслышно никто никуда не идёт
медленно серая хаски плывёт мимо тающей булки
глупые люди негодная псина для средних широт

мир неподвижен огромен но виден в деталях инклюдах
в мелких подробностях разных жуков облаков и планет
ветер поэтому слышно о чём говорят эти люди
жаль невозможно проверить в раю ты уже или нет

***

Дожить до осени. Дожить до снега.
Потом ещё полгодика прожить.
Какое ослепительное небо.
Какие дорогие миражи.

Какая суета нас отвлекала,
А нынче стала песенка легка.
Изящные, как школьные лекала,
Пересекают небо облака.

Стоишь и думаешь одно своё: «Пустое», –
И если что и стоило труда,
Так видеть это небо, золотое,
И облака, которые всегда.

***

Они сейчас подействуют уже
и ты уснёшь покоен и блажен
и ничего дурного не случится
среди закатов ласточек стрижей
и петушков на палочках и спицах

ещё пока акация щедра
и осыпает землю семенами
цикорий синий между валунами
и выжженные солнцем добела
настурции кивают головами

как много дашь ещё раз посмотреть
на то чего и нет уже в помине
там поднимались долгие ступени
гранитные невидные на треть
под бабочками жёлтыми сухими

то серые зёленые одни
то с бежевыми светлыми боками
там половинки ящериц мелькали
и замирали головою вниз
и крыльями как листьями шуршали

как часто было нечего сказать
но ты ложился закрывал глаза
и речь текла легко и безмятежно
каких-нибудь пятнадцать лет назад
на тех же лежаках матрасах тех же

где кипарисовый кончался строй
кончался день шелковицей густой
и стыло ежевичное варенье
пойдём домой теперь пойдём домой
успокоительное звукоповторенье

как трудны переходы в высоту
что там за точки тёмные внизу
что там за мир квадратами расчерчен
любой любой доверившийся сну
неуязвим недвижен и бессмертен

_ __ _

АНДРЕЙ ПОТЫЛИКО
г. Рени Одесской области


ТАКОЕ У БОГА ХОББИ

Да сколько той жизни? Мизер.
Копилка, где три копейки.
А годы – как мелкий бисер
на нитке судьбы-злодейки.

Да сколько той смерти? Пальцами
всего лишь за нитку дернуть –
и бусинки разлетятся.
Их вечность склюёт, как зерна…

Да сколько там той Вселенной?
Куда – из подводной лодки?
Упрёмся опять коленками
в утробу, и снова – роды.

Да сколько тех жизней? Мистика?
Эх, знать бы нам в той утробе!
… А Бог вышивает бисером –
Такое у Бога хобби.

ЖИЗНЬ-ТЮБИК

Годы, как лепестки: любит судьба? не любит?
Время срывает их. Маленький холокост…
Выжата жизнь моя. Выжата словно тюбик:
Где-то на полпути в тюбике сплющен «хвост».

Пасту давил, давил… Пасту давил и чистил
Пятна своих грехов, ржавчину тщетных дел.
И умывался я сладкой водою истин –
Тех, что лукавый мир впарить всегда хотел.

Только ушла вода. Тихо ушла в клоаку.
И унесла с собой сопли, слова, плевки.
Что-то пытался я… Лез зачастую в драку.
Бил, забывал, любил, не подавал руки.

И нажимал опять. И нажимал на тюбик.
Белую пасту-жизнь каждое утро жрал.
Думал, что грязь и кровь душу мою погубят.
И без конца с клыков что-то смывал, смывал.

Чистеньким хочешь быть? Только не хватит пасты,
Чтобы стереть, убрать пятна, налет и грязь…
Хватит. Шабаш. Капец. Всё. Надоело. Баста!
Я ухожу в народ. Рожей не вышел князь.

ГОРОШИНЫ

Всё, к чему мы прикасаемся, превращается в прошлое,
словно в мифе о Мидасе, где все становилось золотом.
Но зачем оно нам, если в бездну навеки брошены
дни и годы той жизни, где были мы страстно молоды.

Все, с кем мы расстаёмся, превращаются в призраков,
что преследуют нас из той самой бездонной пропасти.
И седины висков – несомненно, немые признаки
лишь прогноза погоды. Кончились наши новости.

Всё, к чему мы устремляемся, превращается в линию –
линию горизонта (но с ней никогда не сблизиться).
А вершины достичь – как сорвать водяную лилию:
она быстро вянет, расставшись с рекой-кормилицей.

Всё, к чему мы прикасаемся, превращается в прошлое…
Не попрёшь против Времени, нет на него восстания.
И летят наши жизни в вечность – в стену летят горошины,
чтобы вновь отскочить в надежде на прорастание.

_ __ _

ВАЛЕРИЙ РЕМЕНЮК
Выборг Ленинградской области


КАРЕНИНА

Прощаясь на перроне у вокзала, земные завершившая дела, – До скорого! – Каренина сказала и, кажется, увы, не соврала. Сказала так легко и без укора, как будто собиралась жить и жить. И скорый показался очень скоро, хотя сегодня мог и не спешить. Да лучше бы он шёл и вовсе мимо – откройте для него запасный путь! Но лязганье колёс неумолимо… Она уже готовится шагнуть…
Я выправлю нелепую брутальность, где с телом расстается голова! Создам альтернативную реальность, где бедная Каренина жива! Войти туда вы нам не запретите, и, в пику зазевавшейся судьбе, скажу я: – Ах, сударыня, простите! Мне кажется, вы будто не в себе… Взмахнут её ресницы, невесомы, улыбка оживит её уста, и мы, как будто издавна знакомы, заглянем в ресторанчик у моста. На стенах там парящая Аврора, расписан купидонами плафон, и, чтоб не отвлекал от разговора, я выключу мобильный телефон. И где-нибудь в районе полшестого скажу ей без жеманства и манер: – В трагическом романе Льва Толстого вы подали неправильный пример! Судьба вам не представила уступок, не сжалилась ни на день, ни на миг, но ваш неосмотрительный поступок десятки на подобное подвиг. И вы меня послушайте, как друга, и это постарайтесь не забыть: и так у нас с рождаемостью туго, так вы ещё смогли усугубить! Простите уж за юмор солдафонский, но истина и в юморе видна: Онегин там, Печорин или Вронский – их тысячи, а жизнь у вас одна!
Закат раскинет розовые перья, качнутся за окошком дерева… Чем больше говорю, тем меньше верю и сам в свои разумные слова. В посуде закопчённой и железной нам вынесут картошки и грибов. И скажет мне Каренина: – Любезный, вы знаете, как лечится любовь? Помогут ли больничные палаты от боли, что терзает и печёт? Любовь неотделима от расплаты, и мне ещё не выдали расчёт! – Потом поправит шарфик от простуды и обратится ласково ко мне: – Спасибо вам! Ступайте с Богом, сударь. Мне не поднять рождаемость в стране!
А крыть-то мне, фактически, и нечем, окончилось волшебное кино. Я выйду в разгорающийся вечер и гляну на Каренину в окно. Сидит она, поникнув головою, задумчива, возвышена, тиха… Пускай она останется живою хотя бы в мире этого стиха!

БЕСЕДА

Жил да был один художник, жизнерадостный вначале,
Да с годами потускнели и веселие, и прыть,
Но зато он научился разговаривать с вещами,
Так что даже старый зонтик он сумел разговорить.

Он берёт его с собою и гуляет по аллеям
Исторического парка от калитки до пруда,
И беседует о жизни, наблюдая, как алеет
Утонувшая в закате невысокая гряда.

Растопыривает зонтик, если брызнули осадки,
И легко отодвигает надвигающийся фронт,
И тогда-то проявляет потаённые повадки,
И бубнит над головою распоясавшийся зонт:

Где он был и что он видел, как дела и настроенье –
Подвывает помаленьку, непогодою гоним.
Отличается, однако, небывалым самомненьем –
Он в ответе за здоровье тех, кто пользуется им!

Или вот ещё картина: наш художник у камина
И просвечивает красным сухощавая ладонь.
Для него во всех аптеках нет полезней витамина,
Чем мерцающие угли да пылающий огонь.

Он беседует с камином и с поленьями толкует
О сегодняшней печали и бессмысленном былом,
И огонь на то вздыхает, и на вазочке бликует,
И напитывает вечер ароматом и теплом.

А приталенная ваза из китайского фарфора,
Нестареющий ребенок, озорная травести,
Замечательный напарник для большого разговора –
Словно ракушка, бормочет, если к уху поднести.

И беседует художник среди бликов, среди пятен
С образцами интерьера в оглушающей тиши.
Он, конечно, не лунатик, не напился и не спятил.
Просто умерли родные.
Не осталось
Ни души.

ЛОШАДКИНО СЧАСТЬЕ

Ни валко, ни шатко шагала лошадка
В коричневой шубке – ну, прям’ шоколадка!
Коричневы круп, голова и спина,
За что и звалась Шоколадкой она.
Хотя Шоколадкой прозвали лошадку,
Жилось Шоколадке не очень-то сладко –
Тащился по полю унылый обоз,
Везла Шоколадка с поклажею воз.

Преодолевала бугры и преграды,
Тащила патроны, тащила снаряды.
И вот на исходе рабочего дня
Она повстречала красавца коня!
Он вышел из леса, таинственный странник,
Такой белоснежный, как сахарный пряник,
За что и прозвали его Сахарком,
А звал его маршал, сидевший верхом.

И стало на сердце лошадкином сладко,
И сразу влюбилась в коня Шоколадка.
И выгнула шею, а шея – ого!
И нежно сказала ему: «И-го-го!»
А синие дали вдали грохотали,
Там люди сражались, но это детали.
Исчезли тревоги и грохот, и гул,
Когда Сахарок на лошадку взглянул.

И тут же отвлёкся, и тут же забылся,
И сам он по гриву в лошадку влюбился.
Сказал «И-го-го!» и другие слова,
И маршал всё понял, он был голова –
Не зря же на нём ордена и медали!
Её распрягли, а коня расседлали,
А сами поспешно укрылись в овраг,
Поскольку сжимал окружение враг.

А кони в поля пошагали украдкой,
Шагал Сахарок со своей Шоколадкой.
Шагали бок о бок под гром и металл,
И ветер им гривы в косички сплетал.
Всё дальше они от людей уходили,
Снаряды и пули коней пощадили –
Она не виновна, он не виноват,
Что люди зачем-то хотят воевать!

Картину такую увидит не каждый,
Но мне посчастливилось видеть однажды:
По горному лугу, где небо синей,
Бегут табуны легконогих коней.
Они жизнерадостны, даже игривы –
Они шоколадны, но сахарны гривы.
И нет ни войны, ни оврагов, ни ям…
Пусть будет удача, хотя бы коням!

_ __ _

ЕЛЕНА ТИХОМИРОВА
Москва


МЕЙДЕЛЕ

Люблю этот дворик, укрытый от всех ветров домами в потёках растресканной штукатурки. Пёстрая стая дворовых котов делит пространство, как шахматные фигурки.
Здесь я бываю нечасто, три раза в год, после звонков с незлобной живой угрозой, в этом дворе семьдесят лет живёт нашей семьи знакомая – тетя Роза.

– Мейделе, ты? Проходи, не мети порог – слышу в который раз и улыбка душит.
Голос её хрипловат и лениво-строг. Время дородных красавиц сушит, но остаётся что-то в движеньи рук, и понимаешь – мужчины боготворили. Роза поспешно крошит укроп и лук, переживая «чтоб синенькие не остыли». Кормит меня, ворчит что «худа, как снасть», перебирает памятных кавалеров, припоминает, как накрывала страсть, но «таки всегда и во всём признавала меру».

– Вы не такие, у вас в голове кино. Бьёте друг друга до смерти, на осколки.
/Роза задумчиво курит, раскрыв окно, ветер играет голубоватой чёлкой/.
Вдруг усмехается, перестает курить и вспоминает братьев, отца и маму – очень легко про них говорит, и не сбивается в мелодраму. Как всё остались в безликом могильном рве, только она уползла, семилетний ужик. Долго лежала, в высокой густой траве, долго скиталась, воду пила по лужам. Как выживала со старым своим котом, даже мышей, и то на двоих делили…

– Роза, ты твёрже, чем этот дом. Что же за глина, с которой тебя лепили?

Роза перестаёт улыбаться, гладит по брюху седую собаку.
– Мейделе, если не буду над этим смеяться, мне ведь придется плакать…

ДОЛЯ АНГЕЛА

На старой винодельне
в десяти километрах
от Тосканы
синьор Лоренцо
восьмидесяти лет
с явными признаками
былой красоты
в широких плечах
гордой осанке
седых кудрях
с блаженством
на загорелом лице
водит нас
по угодьям.
Играя
смуглыми руками
тёмными глазами
быстрой речью
рассказывает
рассказывает
рассказывает
о своём винограднике
тайнах вина
и состязаниях
в перекатывании
бочек
на городской площади
в последнее
воскресенье августа.
Гид едва успевает переводить
но этого и не требуется.
Отхожу в сторону
от нашей группы
осмотреть владенья
старого синьора
залитые благодатным
вечерним солнцем
и подумать о том
какова доля ангела1
в моем стремлении
вернуться к тебе
и не отпускать никогда.
_ __
1 «Долей ангела/ангелов» называют количество испарившегося за время выдержки в бочках спирта из вина, виски, коньяка.

ЗЕРКАЛЬНОЕ

Качнется время, маятником лун
опишет по касательной пространство.
И будет тот, ушедший, вечно юн
в своём краю незавершённых странствий.
И будет та, прождавшая дотла,
по-прежнему красива и желанна.
И отраженьем тихим в зеркалах
покажется их мир, простой и странный,
который места нам не оставлял…
Мой Одиссей, отравленный презреньем,
твой парус слишком долго ветра ждал.
Теперь попробуй вымолить прощенье
у моря не рассмотренных зеркал,
где ждут друг друга наши отраженья.

_ __ _

АНДРЕЙ ШАДРИН
Киев

СНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

И вечер удлиняет тени,
И безнадежность ищет слов.
М.Цветаева

Мы уходим в седые воды, мы ищем броды в осколках рая, во
Благе лета поём куплеты под шелест ветра и сны Цветаевой.
Понт под ними – как сны Алхимика, лижут чайки снежками белыми.
Птицы присные, в этой жизни ли, в прошлой были ль вы корабелами?

Всласть затерянный между перьями шахт Донбасса с гуцульской ватрою,
Как флагштоками, манит доками блудный берег семи фарватеров.
Не погибнуть бы, где, как в Библии, небо с морем сходилось битвами
В синь безбрежную, так прилежно и вдрызг оплаканную молитвами.

Брали трезвыми нас, болезных, и крылья выстригли волнорезами,
Но влекло нас – прости, о Кронос! – как птиц, живущих своими безднами –
Вдаль и глубже, и грело души, ведь: вдруг на дне есть пучины высшие?
Чайки, помните? Кто мы, что мы да в тихом омуте позабывшие?

Вновь уходим – не по погоде, и снова рябью знакомой выстланы
Воды быстрые, и неистово вновь зовёт дотянуть до пристани
Где-то с берега – до истерики – чьё-то сердце. Нет. Не теряй его…
Но над крышами – еле слышно – ушедших нас отпоёт Цветаева.

БОЛЬНИЦА

Моя больница – всегда со мной.
В ней станет птица моей женой,
В ней бонз и нищих повергнет ниц
Абсурд уколов и капельниц.

Моя больница – эдемский сад,
Где даже яблоку каждый рад,
Где доктор прячет в груди змею,
Где боги плачут – а я пою;

Где в схиме комнат с одной стеной
Иван Бездомный живёт со мной.
И вязнут лица в глухой броне…
Моя больница всегда – во мне.

ПУШКИН

В провинции воздух душен.
На площади – трын-трава.
А свержу – взирает Пушкин
На тех, кто едва-едва

Причесан, благополучен,
От жизни уже устал…
И льют свои слёзы тучи
На каменный пьедестал,

И пьют свои грёзы люди,
И множат благую весть
Для тех, кто в миру – рассуден,
Для тех, с кем почетно – сесть…

В ларьке не хватает пива,
В душе не хватает ска –
И смотрит Поэт игриво
И чуточку свысока,

Но, в камень вгрызая плеши,
Взирает А.С., сидяч,
На тех, в чьих устах навешен
Безмолвный Дамоклов плач,

На тех, кто эпохи ради
Надсадно сверлит умы.
Но кто же его посадит –
Он памятник. Как и мы.