Наталия Черных

Ян Каплинский. Белые бабочки ночи, Бахыт Кенжеев. Довоенное, Евгений Клюев. Музыка на Титанике






Ян Каплинский. Белые бабочки ночи. Стихи. – Таллинн, Kite, 2014. - 96 с. – Эстония. (Поэзия.)


Книга патриарха эстонской поэзии – бочонок амонтильядо для искушенных. Поражают легкость и новизна этой поэзии. И одновременно – весомость. Эти стихи покоряют, им невозможно сопротивляться. Покоряет их опасное очарование: кажутся свежими, почти игривыми. Но если их пригубить – откроется роковая глубина двух бездн, восставших одна на другую и желающих друг друга поглотить. Бездна жизни и бездна смерти. Читатель – на тонкой границе обеих бездн, в очаровании следит за все более разворачивающейся и до глубины потрясающей красотой стихотворений. Книга изумляет сочными красками и живой свежестью письма. Стихи привлекают, ведут за собою, показывая самые очевидные вещи (девочка проснулась) в свете радостном, но уже потустороннем, на тонкой границе бытия и небытия. Разгул простых вещей, разгул тихой мистики!

Ян Каплинский – поэт, пишущий и на эстонском, и на русском. «Белые бабочки ночи» - наиболее полное собрание стихотворений, написанных по-русски. Так пласт культурно-исторический, даже историко-лингвистический пересекся с пластом актуальной поэзии. Каплинский снял все знаки препинания в стихах. Это одновременно жест в прошлое (архаика) и в будущее (скорее интуитивно), но из того самого настоящего, где уже пишут стихи со снятыми знаками препинания. Многие поэты используют этот нехитрый инструмент. Но у Каплинского он служит искренности, а не для игры. Снятые знаки у Каплинского и иного молодого поэта – все равно, что старый кузнечный молот и обычный домашний молоток.

Во всей книге, в композиции и в каждом стихотворении, обнаруживает себя мощное обратное движение: к моменту «на рубеже света и цвета». Головокружение, почти хмельная радость жизни и свету, но и… исчезновению. Но как можно радоваться собственному небытию? Поэт словно бы оглянулся назад и в одно мгновение просмотрел фильм о гибели «Титаника» – той культуры, которая его воспитала. Неслучайно в самом начале книги размещено вроде бы обычное мемуарное эссе о детстве и Лермонтове, где звучит французская речь матери, а мальчик, будущий автор стихов, тянется к полкам. Эта книга – одновременно резиньяция, резюме и завещание. Очень определенные, грозные слова. Ожидаешь, что поэт будет что-то провозглашать. Но ожидание обмануто: поэт довольно легко и весело-спокойно рассказывает о первом снеге, о пауках, о брошенной лодке, о старом сарае. Не стоит искать в этих вещах скрытых смыслов. Это именно паук, лодка, сарай. Но увидены они глазами человека, время которого незаметно ушло, но еще теплится в нем самом, и он сам уже – вещь другого мира, и это понимает. При этом вещь вполне общительная, любящая веселье. Но ей уже не особенно нужен человек-собеседник.

Поэт Сергей Завьялов, автор послесловия к данному сборнику, высказал мысль, что вся книга – «диалог с собственной смертью». Выражение темпераментное, сильное. Не знаю, соизволит ли смерть отвечать человеку, но взгляд поэта в этой книге действительно идет «с той стороны», через невидимую границу небытия, о которой не сказано ни слова, но которая ощущается в каждом стихотворении. Не зря автор так часто обращается к сюжетам народных песен. Не зря его поэтической звездой был и остается Лермонтов. Стихи Каплинского, как и стихи Лермонтова (такое сравнение не кажется мне кощунственным), выражают особенную, тонкую тоску лучшего мира. В одной скандинавской легенде принц заболел от того, что увидел во сне некую прекрасную страну, куда он вскоре должен отправиться и где ждет его будущая невеста. Но час отправления все не наступает. Принц верит в то, что он увидит эту страну, и все же сильно грустит.

Необходимо упомянуть и о скандинавском синдроме современной русской поэзии, упомянуть о влиянии Тарусской школы и конкретно Юрия Лотмана. Удивительно, что инициалы: ю и эм – перевернутые инициалы Лермонтова: эм и ю. А фамилии начинаются с одной буквы. Поэзия Яна Каплинского – поэзия скандинавского синдрома, глубокая, по-видимому легкая, но ведающая и жизнь, и смерть.

 

 

Бахыт Кенжеев. Довоенное. Стихи – М., ОГИ, 2014. -145 с. – Канада (Поэзия.)

 

Нарциссизм поэзии Бахыта Кенжеева, неоднократно отмеченный его соратником по "Московскому Времени" Сергеем Гандлевским, в данной книге проявился, возможно, еще полнее и ярче, чем в предыдущих сборниках. Стихи распространяются вширь, бесконечно растекаются, захватывая новые и новые пространства, любуясь собой. Поэзия «Довоенного» будто спрашивает: я ль на свете всех милее. Очень сложно возражать: книга прекрасно составлена и включает избранные стихи последних трех лет, лучшее из лучшего.

«Довоенное» можно назвать собранием стихов короля. В нем есть значительность, величественность и блеск. Королю обидно было бы не показать себя во всей красе. В новой книге он демонстрирует завидный вкус и виртуозность; делает со стихами что хочет и как хочет, с теплой самоиронией. Здесь и милые взгляду любителей поэзии Кенжеева пейзажи, с предвоенным, слегка блеклым, сумеречным освещением, с «хвостатыми вишнями». Здесь извечный мальчик Теодор, которому в подарок написаны шесть веселых игровых, но не без горечи, стихов. Здесь длинные, едва не в шестьдесят пять знаков, строчки, которыми так запомнились давнишние-огишные «Невидимые». Здесь короткие, скупые (так и хочется сказать: по-цветковски) строчки, порой довольно жесткие и едкие. В новой книге Бахыта Кенжеева есть все, как в хорошо устроенном государстве.

Узнаваемость Кенжеева-поэта убивает чувство новизны. Но и не-ощущение новизны говорит в пользу «Довоенного». Мир прошлый, безвозвратно ушедший, в котором желаемое не достигнуто, и ничего не вернуть, не переделать, - остается родным. Ощущение родства странное, тревожное. Это кенжеевская «комедия ошибок», умело и тонко сделанных, где надо, умерщвленных, мумифицированных, как бабочки или птички, чтобы сохранялось чувство хорошо подготовленной внезапности. Умение показать достоинства недостатков – признак степени мастерства, когда можно позволить себе все. Писать как угодно и даже ходить голым. Любая причуда будет уместна. Слишком пестрое, слегка выцветшее, стихотворное платье Кенжеева рассыпается в руках читателя на сухие фигурки. От ветхости? Или тает цветной снег?

В «Довоенном» самое лучшее - предвкушение чтения, по странной и точной связи с названием. Вот новая и, конечно, прекрасная книга великолепного поэта. Согласно отзыву Алексея Цветкова, вынесенному на обложку рядом с отзывом Сергея Гандлевского, количество почитателей таланта Бахыта Кенжеева измеряется уже не популяциями, а поколениями. Такая слава вызывает сильный импульс к чтению. Первые стихи в книге, черноморские, открывают postmortem довоенного побережья, завораживают. К середине, примерно к «Шести стихотворениям для мальчика Теодора», становится заметна усталая неловкость этих «как» и «будто», чрезмерность тире, неопрятная пестрота лексики. «Была царица - стала просо». По прочтении книги потерянное в процессе чтения очарование вроде бы возвращается, но остается привкус недовольства, легкое чувство обмана.

Порой королю можно украсить свои одежды стеклом вместо бриллиантов. Воры плевались бы: «дешевка»! Всегда можно отговориться: это я нарочно, это провокация. Все же есть нечто обаятельное в фигуре мэтра, вошедшего в некое собрание и ласково спросившего: а мне вы не дадите первый приз? Я достоин самого лучшего.

И главное: у «Довоенного» есть холодящее послевкусие потерянного рая. Книге удалось передать странное, действующее далеко не сразу, чувство, как бывает на фотографии, где мертвец сидит в позе живого человека.

 

Евгений Клюев. Музыка на Титанике. Стихи. – М., Время, 2014. - 315 с. – Дания (Поэзия.)

 

Новая книга Евгения Клюева оставляет ощущение огромного, стройного создания, законченного невзначай, слишком легко для такого величественного корпуса.  И это ощущение, полагаю, возникло бы у меня при лицезрении легендарного «Титаника». Огромная, сложная машина, корабль-мироздание. Издалека (а иначе увидеть «Титаник» невозможно) кажется легким видением. Поэзия визионерская, напоминающая то о поэзии барокко, то о поэзии модерна.

Три момента отличают эту книгу ото всего, что мне приходилось читать в последнее время. Эти три момента сошлись в этой книге, как все достижения человеческого разума и искусства – в «Титанике». По отдельности, порой – два в одной книге, встречаются не так уж редко. «Музыка на Титанике» сочетает отлично выстроенную сложную композицию из циклов стихотворений, детально разработанную мифологию и удивительную, электрическую живость языка. Поначалу трудно ориентироваться в этой поэзии. Она кажется смотрящей в прошлое, но нет – автор пытается услышать язык будущего. Если есть циклы стихов и мифология, то несомненно перед нами эпос. Нет, автор не пытается писать Одиссею Титаника. Это огромная, уникальная, сложная книга стихотворений и ни что иное. Лирика, волнующаяся, возникающая как корпус корабля или как айсберг. То свистящая тонкой струйкой ледяной воды, проникнувшей в первую небольшую трещину в обшивке, то воющая океаном.

Стихи - для избранного, имеющего вкус к современной русской поэзии, читателя. Можно сказать, что Клюев слушает беседу Бродского и Парщикова (что вполне в духе дерзкого клюевского визионерства). Поэт окружает слово своеобразным полем, электромагнитным. В этом поле все вещи и понятия тянутся друг к другу и вдруг, порой за секунду до столкновения – разлетаются в разные миры.

«Музыка на Титанике» - провиденциальная. В ней заключены предзнание судьбы и ее принятие. А судьба – катастрофа. Всего человечества и той небольшой, но родной для поэта-визионера части культуры. Потребляя неплохой среднеевропейский ленч, поэт вдруг откладывает ложку: над блюдами показывается фигура Сведенборга, взывающего к Небесному Отцу. Видение – окно в высшую ясность, откровение божественной истины, момент суда, сигнал о неуклонно расширяющейся смертельной трещине в обшивке мироздания.

Одноименный книге цикл показался мне особенно удачным. Несколько стихотворений – несколько разных тем, но нечто неуловимое, таинственное перетекает из стихотворения в стихотворение, отчего весь цикл кажется сменяющими друг друга фигурами танца, поначалу немного чопорного, а потом все более и более раскованного,  в конце - безумного, переходящего в метания.

Отличительный признак прихотливого вкуса поэта: не любит рифмовать глагол с глаголом, почти всегда ищет существительное, что говорит о принципиальном следовании сложившимся еще в золотом веке русской поэзии канонам. Чрезвычайно требовательный к форме стиха поэт.

О визионерской поэзии сложилось мнение как о грубоватой. Полагаю, в эпоху барокко думали иначе. «Музыка на Титанике» - поэзия визионерская, но так же изысканная и искусная. Книга - своего рода поэтический реквием уходящей культуре. Поэт «отключил в себе филолога» - ход почти самоубийственный. Но в этом последнем полете пришла «Музыка на Титанике».