*** номинатор альманах «Белый ворон» (Екатеринбург)

Номинатор: альманах «Белый ворон» (Екатеринбург)

О номинанте: Сергей Валерьевич Ивкин. Поэт, художник. Родился в Екатеринбурге 17 мая 1979 года. С декабря 2007 г. координатор литературного семинара Андрея Санникова (клуб «ЛебядкинЪ»). Публиковался в России и за рубежом. Работает в сувенирной промышленности. Состоит в редколлегии журнала «Белый ворон».
Книги: «Пересечение собачьего парка» (Союз, Н.Тагил, 2007), «Конец оценок» (АМБ, Екатеринбург, 2008), «Воробьиные боги» (ИД Олега Синицына, Челябинск, 2009),  «Йод» (Евдокия, Нью-Йорк, 2012)


Страница с публикациями номинанта на портале: http://www.promegalit.ru/autor.php?id=2


***
Нет ни нового неба, ни новой земли.
Тощий ангел сказал мне: – Иди и смотри!
Помолитесь у третьей палаты.
Медсестра накормила зелёным суфле.
Те, кто умер тогда, – засыпали в тепле,
перевозчик не требовал платы.

Нет ни боли живущим, ни радости нет.
Пластик, кафель и камень истачивал свет.
Не делились на агнцев и прочих.
Кто сказал, что Господь не узнает своих?
Принимали всех скопом, а кто на двоих
устоял – оставляли в рабочих.

Здесь на пятом не чувствуешь запаха крыс.
Отложив АКС, я выглядывал вниз -
в перегной, в шевелящийся силос.
Каждый вечер я строю тоннели назад:
запираю засов, закрываю глаза -
тишина, ничего не случилось.


ПИСЬМА  ИЗ  ВАВИЛОНА

1.
Ты замечала? хронометры в доме спешат.
Я протираю на полках стеклянных мышат
и нахожу твои баночки, тюбики, спреи.
47 раз я сегодня смотрел на закат.
Фазы луны за окном поменяли скорее.

2.
Дом без тебя, словно книга без первых страниц:
нет жалюзи, заводные машинки мокриц,
чистых рубашек висит не разобран конструктор,
в туесе с надписью «Мёд» отсырел рафинад
и на столе дозревают квадратные фрукты.

3.
Я по ночам слышу пение с кухни, когда
я остаюсь в одиночестве. Выйдешь: вода
точит ножи (метроном подростковой обиды).
Из недосказанных фраз я сложил реферат:
твой Гераклит убедил моего Парменида.

4.
В день, когда мы заказали в «узбечке» долму,
я произнёс, отложив кулинарный талмуд:
я бы хотел этой жизни остаток с тобою...
Не возвели на одном языке зиккурат
(впрочем, название можно поставить любое).

5.
Как ни крути – моя жизнь превращается в шар.
Ты береги себя там, дорогая Иштар,
в лязге и дрязгах газонокосилки оркестра.
Да сохранят твою музыку Тигр и Евфрат –
на берегах для неё не оставили места.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Пока меня не отдали под Суд
за время, разбазаренное на ме-
лочёвку, я приеду в дом к отцу,
увидеть неутраченное нами,
наговориться, души отворить.
Засуетится мать на нищей кухне
и будет что-то вкусное варить,
и до утра светильник не потухнет.

Постелят в главной комнате кровать,
воды согреют – ноги вымыть, станут
журнальный столик спешно собирать,
лить с горкою, не видя грань стакана.
Не будет ни расспросов, ни мольбы –
поем и упаду в подушку навзничь.
И буду думать: «чтобы так любить,
здесь все живут, как в ожиданье казни».

Я буду слушать шум на кухне и
как в коридоре обувь чистят влажной
рубашкой бывшей. Термином «свои»
не объяснить: зачем с утра так важно
гостинцев липких напихать в рюкзак
для будущей невестки и, прощаясь,
в глаза и в лоб меня облобызать
с извечно-русской просьбой: «Приезжай, а?»

Отец стоит и руку жмёт. Он вновь
на свой престол продавленный садится.

И яркий свет, избыточный, дневной,
в иконы превращает наши лица.


***
Открываю глаза: ни шатров, ни тебе огней.
Зырят двое патрульных сверху: «Давай, вали».

Мне вчера обещали море на тридцать дней.
Все понятно в доску (считай) свои.
Хохотала Маша – бубенчики на башке:
«Оберон, танцуй для нас, Оберон!»
Мы трясли достоинствами в кружке,
и на нас смотрели со всех сторон.

Из трясин Йюггота разумный гриб,
а не жёлтый ангел сошёл сюда.
Для чего мне нужен весь этот трип,
для чего всё делается, когда
я стою один на пустом шоссе
со своим убожеством визави…

Отдалённый голос прошелестел:
«Для любви, мой маленький, для любви».


МАЛЕНЬКАЯ  НОЧНАЯ  КАНОНАДА

          Светлой памяти Владимира Ланцберга

Я – канонир ночного арьергарда
встречаю полыхающий рассвет.
Прости меня, Святая Хильдегарда,
твоей музыки в наших нотах нет.
Наследовавший Гвидо д’Ареццо
запечатленный ангельский язык,
мне нечем в нижнем мире обогреться
помимо женщин, гнева и лозы.

От каждой скрипки или медной дудки
моё пространство сковывает лёд;
и надо мною замерзают утки,
прервав непреднамеренно полёт.
Рожок английский или плоть гобоя
вторгаются в артиллерийский хор.
Я умираю с музыкой любою,
расплёскивая царственный кагор.

И погружаясь в купленную на ночь,
нет большего стыда – поймать на слух
за стенкою щербатой фортепьяно
и отказаться от дурных услуг.
Пушинкою из города Бингена
до современных пластиковых сот
под колокольный хохот Папагено
меня над миром музыка несёт.

И чем мне жить, когда всех пушек жерла
направлены сегодня в небеса,
поскольку штаб себе наметил в жертву
тот изначальный соблазнённый Сад?
Святая Хильдегарда, мимо денег
когда-нибудь я выйду в нужный чат
и двадцать шесть мистических видений
на двадцать шесть мотивов зазвучат.


***
                                                   Вадиму Балабану

Практика ангела: в чей-то усталый быт
втиснуться критикой и прищуром.
Поезд проходит Киров. Сосед храпит.
Утром глаза продираешь – за окнами Муром.

Все города похожи: Кунгур-Курган.
В каждом буфете дымящийся кофе с корицей.
Камень заброшен. И вот ты идёшь по кругам,
вниз отражаясь то рыбой,
                                      то белкой,
                                                   то птицей.


ЗАВИСТЬ

1.
Не нарезай надо мной круги,
женщина с пястями пустельги,
сердце моё улыбается каждому знаку.
Не существует преград на небесной тропе,
мой звукоряд не под силу прощёлкать тебе –
это такое библейское имя: Инаков.

Белые-белые области нелюбви…
Лишь человеческий неликвид
их переходит в малиновых мокроступах.
Чем набивают здесь люди карманы пальто?
Выйдя обратно, кладут на ближайший лоток
и на трофеи диверсий таращатся тупо.

Дева Обида – тебе прошипел Ярополк, –
что ж я опять утыкаюсь в твой голый пупок,
что мне до чьей-то высокой развесистой клюквы?
Не занавешивай завистью мой окоём:
я отгадал иллюзорное царство твоё –
все 33 превращённые в олово буквы…

2.
Ангелы снова напутали: в этот сквер
в здание с эркерами зачем-то
я попросил поселить меня. Глядя вверх,
начал придумывать интерьер,
белые скатерти и каркадэ (с печеньем).

Вот мне тогда приблазнились вязь оград,
окна на улицу, громкие звуки (джаза).
Нет, всё нормально, правильно, очень рад,
что не по лисьим чаяньям виноград.
Просто забавно, как выпали эти фразы.

Здесь я сидел на лавочке, пил своё
тёплое пиво, рассматривал в приближенье
это окно на третьем (сейчас твоё),
думал о том, что без щебета воробьёв
слова не вставишь, не сделаешь предложенья.


ДВОЕ

Я вслед за ними вечность отшагал –
беременная птица и шакал.

Доходный дом со ста тремя глазами –
и по брусчатке не метель, а заметь.

Сплошная мга, туман замёрзший, пыль,
ворота парка, искривлённый шпиль,

бу-бу-бу-бу голодного шакала,
ограды идеальные лекала.

Таким запомнил я Санкт-Петербург.
Купюрой крупной вырванный из рук,

он кружится над мерзостью канала.
Я ухожу, не досмотрев финала.

Я знаю: птица не сойдёт с ума,
закончатся та осень и зима,

закончится потребность в алкоголе,
надоедят поэзия и горе.

Стоят у Поцелуева моста,
он наклонившись, а она привстав;

и то ли нежность, то ли отвращенье
повсюду отключают освещенье.


* * *
                                    Е.О.

На тростниках оплётки монгольфьера
ты поднимаешь тело, что корзину,
с глубин постельных к запахам кофейным…
Я шевелюсь, голодный клюв разинув,
в бунгало сна, пустом и обветшалом,
твоим теплом очищенный от страха.
Но мне по суше проходить шершаво –
я жил галапагосской черепахой.

И выдохнуть меня – твоя тревога.
Здесь воздух плотен так, что сух на ощупь,
что можно даже музыку потрогать
(ресницами, хотя губами – проще),
и снова вверх (тебе уподобляясь)
без панциря (невидимого даже)
привычным черепашьим баттерфляем
над незнакомым городским пейзажем.

Води меня – я суетен и шаток.
Воскресный мир перебирай подробно,
где золотистой стайкою стишата
нас обживают, шепчутся под рёбра.
Веди меня своим спокойным чтеньем,
ни за руку, ни обещаньем чуда.
Единственное тёплое теченье
я черепашьей памятью почуял.


ПРАЗДНИК

На языке добрян называлось «бесчестием», потому
генерация вымерла. На языке родони,
если калькировать, – «радость глядеть во тьму».
Эдгар бы Аллан По отшутился: «во клюв вороне».

Нежные жёны внезапно сходили с ума,
требуя столпотворения и банкета.
Душною ночью ты всё рассказала сама:
это привычка праздника в центре лета.

В гомон русалий не допускали мужчин;
тех, кто подглядывал, чаще всего топили.
Женщины все исчезали; не выясняя причин
мужия находили счастие в музыке или в пиве.

Я тебя слушаю, выключив верхний свет;
собраны вещи, утром тебе на поезд.
Завтра одна из вас поцелует Смерть
на берегу реки в камышах по пояс.


ОЧЕВИДЕЦ

На Купалу в сумерки над холмом
появляются двое, из ниоткуда.
Те, кто были там, не своим умом
возвращались утром, как после блуда:
кто в засосах синих, как в орденах,
у кого разодрана вся спина.

Выступал чиновник с отарой СМИ
(шуганула полиция любопытных),
обещал развеять досужий миф –
даже жёлтой прессой остались скрыты
результаты выгула на луга.
И погоны с местными ни га-га.

Взяв бинокль и камуфляж надев,
я залёг в осиннике недалече.
За час сорок вызубрил весь рельеф.
Где живут полёвки, мне выдал кречет.
Пару раз барсук подходил ко мне.
Но ничто не дёрнулось на холме.

По рассказам первый (мужик) высок.
Вроде негра, божился Василий Каин.
Над башкой со спицами колесо
золотые искры вокруг пускает –
под гипнозом сами идёте вы.
А вторая – баба без головы.

За спиною солнце коснулось трав,
и на лысой вершине, где только ветер,
проявились эти. Василий прав:
Майкл Иэр Джордан в закатном свете.
Прям рекламный клип: над его лицом
баскетбольное ворочается кольцо.

Я вцепился в оптику: между плеч
у товарки гладко, а то, что ниже
неприкрыто и выпукло. Слышно речь,
словно в церкви молятся. Дальше вижу:
оба воздух плотный, как будто ткань,
раздвигают в стороны. Я – тикать.

Не прополз и метра, из-за осин,
вышли люди. И с ними Василий Каин.
Закрутили руки мне и внесли
в безвоздушный лаз. Он внутри зеркален.
Отовсюду слышатся визг и лязг.
Тут земля и небо пустились в пляс.

Баскетбольный мяч ощущает так
пот ладоней, площадки солёный гравий.
Я два раза отскакивал от щита,
извивался, выл, в нарушенье правил.
Попадал в лицо, не понять кому,
бесконечно долго летел во тьму.

Разлепил глаза: санитарка, гипс.
Приходили в штатском, вели беседу.
Отвечал: не помню. Как не погиб-с,
объяснить не в силах. Брехал соседу,
что набрёл в потёмках, мол сам дундук.
Поскользнулся – вывих обеих рук.

Я сегодня снова иду к холму.
По периметру выставлены капканы.
Я остался в разуме: никому
не свезло так прежде. Василий Каин
дурачка включает, пока молчу,
но при встрече хлопает по плечу.


КРОМЕ  АЛЛАХА

Гюльчитай не откроет пятый закон
термодинамики. Хватит первой квадриги.
Кукла завёрнута в продранное трико.
По гороскопу влияют Уран и Ригель.

Смерть на чужбине – единственная строка
из обещаний бабки, смотревшей звёзды.
Не остывает земля пророка на каблуках.
После молитвы всегда кровоточат дёсны.

Слушай, служивый, не сохранить тепла
даже женившись, даже приехав к маме.
Произнесённое шёпотом "Ля иляха иль Алла
Мухаммад Расул улла" –
всё, что тебе достаточно знать в Исламе.


СЛОВА  ДОЧЕРИ

– Папа, в костюме космического ковбоя
ты развлекал моих одноклассниц в начальной школе.
Пора уже двигаться дальше. Я нахожусь с тобою,
пока наша бабушка на гастролях.
Ты защищал меня от межпланетной слизи,
от чёрных корсаров и мировых катаклизмов.
То, что тобой нарекается «творческий кризис»,
остаётся периодическим алкоголизмом.
Ты – самый лучший папа в подлунном мире,
просто мне нужно вырваться, чтобы созреть и сбыться.
У тебя останутся твои террористки из Сирии,
шантажисты, стриптизёрши и самоубийцы.
Эти твои персонажи на книжных полках
думают только о брюликах или сексе.
Я не смогу среди них оставаться долго.

– Я тебя тоже очень люблю, Алексис.