Взросление

Как будто кто-то нассал в молоко – такой в нашем городе рассвет. Каждое утро ты рождаешься заново. Каждое утро ты ощупываешь себя. Хватаешься за голову, как пьяный, падая, хватается за табуретку. Вонючую, обшарпанную, с засохшим туловищем таракана на ножке. Снова та же голова, которая умеет говорить. Чрево, которое умеет вещать.

Женя тоже все это видела. Она просыпалась. Она видела полоску дешевой изоленты, налепленную на небо. Она видела эту кривую усмешку рассвета. Булькающая мочевина с молоком за рамой окна. И она улыбалась приветливо искореженной обветренной оконной физиономии. Она надевала свою солнечную улыбку, и мир прятал консервный нож.


Вы проходите по полю клубники, вы топчите ягоды, вы кашляете в сторону ласточек. Вы неуклюжий корявый человек, выползший помацать воздух. Все, что вы видите – это выросшие наяву бородавки, за которые приятно схватиться и потянуть.

Женя училась в кемеровской привилегированной гимназии. Когда я иду из погреба по школьному дворику и держу в руках холщевые сумки с огуречными соленьями, с грязным картофелинами и брюквой, я вижу девочек-фей, которые порхают по невидимым, рассыпанным вокруг них подушкам.

Женя невпопад останавливалась в школьных коридорах и снисходительно читала мир как меню в столовой. Булочки, гороховый суп, булочки с сахаром, компот.

– Эй, Овсянникова. Я тебе говорю, что в эти выходные! Ты что не веришь? Ты чего там встала, ну зачем мне тебе врать?

– Да поняла я все. Ты заметила, что бабушки валятся то на один бок, а потом вдруг на другой?

– Это она что?

– Да ей Галина Николаевна сегодня сказала, что три за четверть ставит.

– Она же старуха, как она еще разговаривать не разучилась?

– Может, Женька ее убьет?

– Стулом по ребрам!

– Да нет, как Раскольников. Она ее топором по голове и снимет сережки. Кажется, у нее какие-то позолоченные скрепки в ушах?

– Слушай, я единственное боюсь, что из-за этой тройки меня родители никуда не пустят. Ни в эти выходные, ни в какие вообще. Сегодня все выходные для меня кончились.

Прохожу мимо худых деревьев, мимо козырьков подъездов с вмерзшими в них машинами. Тащу на себе сразу три сумки – две в одной руке и одна в другой. В погреб я специально надеваю свою самую невыигрышную одежду. Старый потрескавшийся во всех местах пуховик, ватные сапоги, топорщащиеся джинсы, подвернутую шапку-гандон, …

– Костя? В смысле… это ты?

Я хмурюсь, потому что уже весна, мне жарко, потому что у меня в руках тяжелые сумки и я прошел уже километра два с половиной, руки затекли, лицо рассольного цвета напоминает моченую свеклу:

– О, привет.

Пытаюсь не выказать радости, но она прыгает во мне, как будто бунтующий огурец в готовой взорваться банке с соленьями и всякой поебенью:

– Привет, Женя!

– Привет!

Она весело оглядела меня с ног до головы. Весело и задумчиво. Ее взгляд как будто мог предсказать мне всю мою судьбу – все, что со мной будет. И она как бы говорила: хуйня, я подарю тебе котенка, за которым не надо будет ухаживать.

– Похоже, что я ограбил бомжей, да? – предупредил ее возможные насмешки я.

– Ты у меня, кстати, не забрал еще эти кассеты. Шесть штук у меня лежат до сих пор. Я их пару раз таскала в кафе, но ты так и не появился.

– Меня забрали в армию солдат.

– А. Такая теперь у вас форма?

– Такая. Служу вот.

– На самом деле, я уже забыла, где они лежат. Просто увидела тебя и подумала, что хочу поговорить, а ничего кроме этих кассет на ум не пришло.

– Да плевать уже на самом деле, – сморщился я. – Я бы тоже был рад с тобой поговорить.

– А ты совсем офигел! Ты мне первый ни разу не позвонил!

– Да ты меня же видишь. Как я, такой урод, могу тебе первый звонить. Боюсь, ты меня даже через трубку заподозришь в уродстве.

Я очень любил группу Нирвана год назад, да ее много кто любил раньше. Сидеть в одиночестве и слушать их песни мне нравилось больше всех остальных дел на свете. Еще я любил разбавлять трехдневную заварку кипятком, сидел в полосатом застиранном балахоне, голодный, пил едва подкрашенный кипяток и качался в своем расхлябанном нищем мирке.

Но случилось так, что в нашем городе нирванистов стали выцеплять по одному гопники. Избивали нас до состояния шока. Гопники били трубами во дворах, ногами на бульварах, головой в зубы, нашими головами о ступени подъездов, и постоянно говорили при этом:

– Тычо охуел?

Вот так. Поэтому нам пришлось собираться в большие компании. Сначала для самообороны, потом, как это называется, для проведения веселого времени. Спустя месяц мы уже забыли о гопниках, приходили все вместе в одно дешевое кафе на окраине города просто, чтобы чем-нибудь себя занять.

Здесь я и встретил Женю. Она не была похожа на поклонницу творчества Курта Кобейна, скорее на любительницу книг вроде "Джейн Эйр". Ее фигура была легкая, парящая и острая, как надкусанный леденец. Она никогда не выдавала своего волнения, всегда держалась как будто покровительственно. Если бы она заблудилась в незнакомом городе, она бы до самого обезвоживания обманывала себя, что знает верную дорогу.

Ну, и я ее не заметил в общем-то. Зато ее заметил мой друг Стас, которому как раз в то время не хватало женского внимания, хотел он рядом с собой видеть спутницу, но на всякий подножный корм не зарился, поэтому так и ходил до сих пор гордым таким одиноким исследователем Антарктики.

Казалось, не успел я съесть и половину цыпленка табака, как они, Стас и Женя, уже стали обнимать друг друга, как это обычно бывает. Парень обнимает девушку у талии, а девушка парня – за шею, или как-то наоборот.

Было это, скорее всего, так:

Стас подошел к ней и, стесняясь, стал говорить:

– Мой любимый цвет – зеленый.

– А мой фиолетовый, – вероятно, ответила Женя.

– К тому же меня зовут Стас.

И вот они уже взялись за руки. Ничего такого, надо сказать, они себе не позволяли, в смысле, не целовались даже, хотя нирванисты, мало того, что ходят с грязными длинными волосами, постоянно мечтая отыскать дробовик и засунуть его себе в горло, чтобы быстрее сгореть, чем медленно угасать, так еще и беспорядочно друг с другом ебутся, хоть и возрастной порог достигает в этой группе, ну, максимум, лет 16.

Сидел я за столом и доедал цыпленка табака, запивая его водкой, конечно, паленой, другой мы не признавали, как они подходят вдвоем уже. Держатся за руки все время – меня это проняло так, что я отбросил истекавшую жиром тушу в сторону и сказал:

– Ну и хули вы подошли, если я кушаю?

– Познакомиться. Познакомить тебя хотел, Женя о тебе уже слышала, то есть читала биографию Кобейна, которую ты написал на сайт.

– Меня зовут Костя, очень приятно, – сказал я, непонятно зачем, промокая пальцы салфеткой.

– Женя. А ты же писал, что Кобейн был вегетарианцем, – она легонько кивнула в сторону недоглоданной курицы.

– Он был им и до того, как я об этом написал, – откинулся я на спинку стула. При этом мой балахон, сперва вздувшись, как парашют, следом туго облепил мою впалую грудь.

– Я ничего не поняла, – ответила она. Тут я заметил, что ее лицо, она сама вся, говорит совсем не то, что произносит. Что она говорит как бы для того, чтобы отметиться. Для того чтобы продолжать находиться там, где она была вынуждена находиться.

– Ну а ты как-то не похожа, в смысле, как будто тебе нравится Нирвана. Не похожа на гранж, – оценил я ее внешний облик. У нее не была проколота губа или нос – только уши украшало что-то трогательное, типа божьей коровки. На ней не было балахона – она ходила в фиолетовом джемпере с горлом, ворот опускался гармошкой на ключицы. Она не носила подвесок типа Guns’n’roses, или Nirvana, не носила шипов на руках и всех этих ошейников и брелоков, которыми унавоживал себя средний неформал. Короче, она была обычной школьницей, которая, наверное, единственная остается после уроков и в 18 вечера исправно посещает все матчи межшкольного баскетбольного соревнования, болея за свой сраный 10 "А".

– Я сказала, что читала твою биографию, потому что мне действительно понравилось, как она написана. А не для того, чтобы с тобой познакомиться, – улыбнулась она и взглянула так на меня безоблачно, что мне стало ужасно стыдно за то, что я родился на свет и одновременно ужасно приятно от этого же.

– А может потом пойдем погуляем? – сказал Стас, подавая Жене пластиковый стаканчик водки, из которого он только что отпил половину. – Там вроде бы Робот со своей девушкой должны быть, у Драмы.

Я не отвечал, смотрел, как Женя справится. Сам я никогда не был силен в этом деле – никогда не любил пить, после первого же глотка противного спирта мне больше всего хотелось блевать, варенья, под одеяло, не пропустить мультики, помешивать маленькой ложечкой сгущенное молоко, наблюдая, как его бежевый сладкий цвет сливается с густым мороженным. Глоток водки означал, что теперь, по крайней мере, на ближайшие часов шесть, я – бездомный и самостоятельный, оторванный от уюта, потому что показываться перед мамой на перегаре было для меня подобно содомированию. Но я пил водку, страдание меня влекло, одиночество меня вдохновляло, Кобейн вдруг оживал и мы вместе с ним пели "Something in the way". У этой песни такой вот припев: "mmmmm.... mmmmm....".

Женя выпила его, не задумываясь, не смотря на дно, не проверяя сколько там водки, не выдыхая до, не кряхтя после, не занюхивая, не закуривая, ни морща нос:

– Ну, можно пойти, мне все равно.

– Только у меня тут шесть кассет видео, я взял посмотреть тут, – сделал я императорский жест обводя рукой помещений кафе, имея ввиду, что мог взять их тут у кого угодно, и каждый был бы счастлив услужить мне. – С фильмами.

– Давай я положу их в свою сумку, – просто предложила Женя. У нее была тряпочная сумка с длинными ручками, чтобы носить на плече – такие будут очень модными в 2008 году. – Только ты напомни мне, чтобы я тебе их отдала потом, а то я забуду.

– Напомню, уж не беспокойся.

На улице была весна, очень некрасивая снаружи – вся измочаленная и потрескавшаяся, черное, желтое и белое сливалось в одну растопыренную полугнилую огромную ладонь, которая заслоняла для нас прекрасный горизонт, какую-то невъебенную благодать, свежий аромат которой мы могли все-таки ловить в воздухе. Мы со Стасом решили, что пройдем полпути и внесем в радугу ароматов весны еще один – пивной, то есть, купим пиво, говоря коротко.

У сквера на замечательной улице Сибиряков-Гвардейцев был киоск. В нем мы и купили себе по бутылке светлого, Женя не взяла ничего. Мы уселись на скамейку, как приличествует неформалам – на спину сели, а ноги поставили на сидушку.

– Скоро купаться можно будет.

– Да ладно купаться, еще ледохода не было.

– О, кстати, а когда он будет?

– В середине марта. По-моему.

– Опанихуя! Чо пацаны, сидим, говорим по душам, короче…, – Ну конечно.

К нам расслабленной походкой подвалили три гопника. Один с такой вот речью сложил мне руку на плечо, как своему старому знакомому. И когда я попытался сорваться, он резко ударил мне по шее. – Ровно сиди, ебать, э ты!

– Чо, чем маетесь, пацаны, – к троим гопникам подошли еще четверо.

– Да вот тут петушню какую-то вычислили, агагага, ебать, – показал на нас один коренастый тип без подбородка и с какой-то коричневой кожей на лице.

– Оп оп оп! Нихуя ебать зверьки! – нас резко взяли в круг, мы оказались будто проглоченными каким-то прожорливым страшным сорняком. В общем, мы чувствовали себя уже отработанным материалом, уже втоптанным в грязь, так что признаков жизни не подавали.

– О, нихуя пацаны, чем дышите, – взвизгнул и аж подпрыгнул самый приземистый из них в непомерном кепарике. Он выхватил у меня пиво и сделал несколько глотков – Есть курить, а!

– Ты, э, ты! Ты за хуём ухо себе проколол, а, пидарок. – Стал щелкать меня по мочке, как по окурку, самый несуетливый из них, который не стоял, будто постоянно на шухере, а стоял, что называется, ровно. Как Илья Муромец. Как говорится, такой парень не первый в своей жизни хуй без соли съедает. И только я узнал в нем самого главного, и стал переживать, что ему вздумалось доебаться именно до меня, а не до Стаса, как вдруг с его лица исчезло глумливое выражение, и он отпустил мое ухо:

– О, Женька. Здравствуй.

– Привет, Максим.

– Оп-па. Эта… А чо ты делаешь с этими лошками? – он все-таки пнул мою ногу, обутую в кед, чтобы уточнить, с какими именно по его мнению лошками ей приходится иметь дело.

– Друзья это мои. Вы же как раз собирались отъебаться от нас, да?

– Не ну да, чо… Эта… Все ровно, короче… Давайте пацаны, короче, бывайте, – он даже протянул мне руку, наверное, посчитал, что наше короткое знакомство с ним обязывало к церемониям.

– Э, да ну нахуй, ебать…, – запротестовал мелкий. – Ща я ему рехтану, ебать, а, на будущее!

– Э, сдулся нахуй, слышь, Тролль, – тихо и грубо сказал ему главный гопник. – Пиво отдай пацану и погнали.

Мелкий отдал мне пиво. Они ушли, пиво выдохлось. Стасова бутылка вообще валялась на асфальте. Я смотрел, как мои руки трясутся, чувствовал уже наступившее похмелье, чувствовал, как горят мои щеки и болит голова, которой так и не довелось быть растоптанной.

Все, что я хотел спросить у Жени, никогда бы не вышло из моего рта. Откуда она знает гопарей с Сибиряков, и почему они ее уважают, и все такое. Это казалось еще страшнее, чем вступить с этими гопарями в схватку.

После этого случая мы как-то быстро разошлись по домам. Я впредь избегал встреч с Женей. И почти не появлялся в кафе. Спустя пару недель меня встретил тот мелкий гопарь, и вечером на бульваре строителей мне разбили нос и порвали ухо, вырвав кольцо. Завуч в школе постоянно требовала, чтобы я приходил причесанный и снимала с меня балахон, выдавая какую-то свою белую блузку. Так что, походив три дня по школе в женской огромной блузе с коротким рукавом, я решил поставить на паузу свою борьбу с формализмом.

И вот однажды, когда я сидел за столом и писал реферат по биологии, как прилежный ученик, она позвонила мне домой, в смысле, Женя позвонила мне.

– Ты решил считать, что мы с тобой не знакомы? – спросила она.

– Да нет… я как раз хотел у тебя забрать кассеты… как-нибудь, – я сразу спрятал под одеяло свои ноги в старых отцовских трениках с коленками, у меня постоянно была паранойя, что у девушек, которые мне нравятся, есть видеотелефон, и они могут видеть, как я выгляжу, что делаю, и какой я на самом деле урод.

– А я на тебя разозлилась, и выбросила их, – сообщила она. – Но ты можешь придти ко мне сейчас все равно, покурим. У меня еще осталось.

– Покурить я и дома могу, – испугался я.

– Да? – заинтересовалась Женя. – А ты где покупаешь? На бульваре? В общаге?

– Чего, сигареты? В смысле?

– А, ну да… Сигареты. Нет, не сигареты. Химку! – вдруг громко сказала она. Так, чтобы я знал. Так обычно говорят: "Мне пиздец!". Или, например: "С днем рожденья!". С таким накалом.

Я снова подумал про видеотелефон у нее, и попытался не потерять лицо, успокоиться.

– Химку. Нет, я ее в другом месте беру. У меня свои источники.

– А что ты думаешь, когда покуришь? Что ты делаешь обычно? Мне показалось, что ты эту биографию Кобейна писал и чего-то покурил перед этим.

– Я ничего… То есть просто музыку включаю там, и мне сразу, меня сразу укачивает. Теряю время, наверное.

– А ты знаешь…, – за ее голосом, вдалеке, раздался какой-то хохот. – Ты знаешь, что ты Юле очень нравишься?

– Правда? А она… ну…, – я заерзал под одеялом, под своими трениками.

– Нет. Нет, не правда. Ну ладно, если не придешь, твое дело. Пока.

Я дождался гудков и тут закричал в трубку, как будто кто-то наматывал мои кишки на локоть: "Пока!!".

– Так ты в армию, что ли, обратно? А где твоя сережка? Заставили снять? – с серьезным видом осматривала меня она, и даже до плеча дотронулась, как будто желая повернуть.

– Ха, да мне уже давно ухо порвали. Год назад, на бульваре, когда я в слюни домой шел.

– Серьезно?! А кто это был, ты запомнил?

– Я пьяный был.

– Ну да, понятно. Ты как из армии вернешься, звони, или пиши оттуда, хаха. – Она смеялась уже через плечо.

Я поплелся дальше, запинаясь о комья подтаявшего и снова оледеневшего снега. И я вспомнил, что ей очень нравилась песня Нирваны “Polly”, такая грустная песня и очень удушливая. Никак не вязалась эта песня с Женей, которая сама была как трепет красивой птицы, захлебывающийся в каком-нибудь водопаде.

– Ой, подожди! А ты…, – она догнала меня. – А ты же едешь на дачу к Антону на выходных?

– Ну, мне говорили, то есть, да, я поеду… А ты?

– Я поеду, поеду. Ну, все, тогда до встречи! – и она побежала, размахивая той своей тряпочной сумкой с вышитым на ней снеговиком.

Три дня я провел в каком-то странном состоянии. Огурцы из банки пришлось есть с картофельным пюре. В телефон мне теперь звонили мало, а сайт о Нирване я совсем забросил. Теперь, если ввести его адрес в обозреватель, будет написано "404 не найдено". Но написанную мной биографию Кобейна я встречал на многих других фанатских сайтах. Без ссылки на источник, естественно.

На даче было много народу. Некоторых я даже не знал. Мы вообще не понятно ради чего туда все съехались. Вроде бы был какой-то весенний праздник, типа того.

– Ну вот, я и говорю ей: "А ЭТО – знаешь что такое?", – я увидел Стаса, и он рассказывал компании из трех парней с пивом в пластиковых стаканах какую-то свою очередную сутенерскую байку.

– А у тебя были те джинсы?

– Evisu, правда, у них кнопки на ширинке.

– Охуенно, хаха.

Я ходил всюду между людьми с водкой, между людьми с вином, между людьми со смятой литровой бутылкой из-под "Фанты", куривших дурь, между телами, валявшимися по углам. Мне хотелось случайно услышать, как она меня поприветствует. Скажет:

– Костя. Ты совсем охренел, что, решил со мной не здороваться?

И я скажу:

– Нет, не охренел.

Играла какая-то популярная российская колледж-рок группа. Такие теперь включают в школьных столовых дежурные, когда пьют тайком какое-нибудь дешевое вино. Свобода – это дежурство в школьной столовой, наверное. Можно пить, глупо шутить, потому что все дежурят только с близкими друзьями, которые привыкли к твоему тупому юмору, можно кинуть в кастрюлю с вареным супом половую тряпку. Я ходил и чувствовал, что свобода вот она, сорвалась с цепи, но я не могу с ней ничего поделать.

Потом все стали танцевать и подпевать песням. Жени я нигде не видел, а спросить о ней не мог. Потому что тут мало кому было известно, что мы с ней знакомы. А если и было известно, то никого это ровным счетом не ебало.


Утро нужно для приготовлений. Оно должно быть бодрым, прыгучим, как какой-нибудь сраный освежеванный ребенок-гимнаст. В нашем городе утро несколько раз обернуто мокрой туалетной бумагой. И нечего делать, кроме как выебываться. Некуда идти и нельзя психовать. Просто делай, что привык. Воздерживайся от злых поступков, вычищай зубы и карму. Следи за пищеварением.

Еще один день, еще раз кто-то обоссал кружку с молоком. Несколько капель сползли с фарфора. Несколько солнечных бликов.

Я выхожу из подъезда в капюшоне, потому что довольно прохладно. В капюшоне уютнее остаться с самим собой. И между моей головой и стенками капюшона копошится ужас. Ему так мало места, что он задыхается и ворошит волосы на моей голове, рвет мне ноздри выбивающееся из-под капюшона ладонью.

Перед сном, вместо сна и вместо утра я вспоминаю, что я видел вчера ночью.

– Костя! Ну ты совсем охренел, ты что не здороваешься?

Прошло два года.

– Костя? Это ты?

Я стою в самом убогом клубе нашего города, в самом вонючем и мерзком коровнике. Называется "Неон" и воняет посильнее ваших пяток. Играет российская популярная колледж-рок группа. Веселые песни про радости любви, немного расставаний, немного встреч, немного разной другой хуеты. Как раз, когда к шестам выползли эти блядь гоу-гоу герлс, я услышал, конечно:

– Костя! Ты совсем охренел, не узнаешь меня что ли?

– Нет.

– Я Женя. Помнишь меня?

В следующую секунду, или нет, или это было после того, как я, будто ничего не заметил, радостно закричал: "Ну конечно, помню! Привет!! Нихуя себе! Вот так встреча!", и мы обнялись, она взяла меня за руку и мы куда-то пошли мимо прыгающих и подпевающих людей. Она мне стала говорить что-то, но я ничего не мог разобрать. Я только видел то, что видел перед собой. И еле мог сдерживать желание завизжать от ужаса, как кухарка.

Парик, небрежно надетый на выпуклый череп. В нем было две косички, два хвостика то есть. Она их расплела, когда я сказал, что не узнал ее.

Маленькое круглое тельце, похожее на задутый мандарин, наполненный гноем. На нем – короткая майка, из-под которой торчало велосипедной шиной тугое пузико, как бы ухмылявшееся из разреза.

И лицо, оно было неразличимым, как будто это была автотрасса, по которой ездили кругами мерзкие машины.

И еще она мне сказала:

– Интима не будет.

С таким видом, как будто я уже пытался при ней расстегнуть свои болты на ширинке джинсов Evisu.

Она вывела меня на улицу. Мы немного постояли, и она взяла меня за руки, и сказала:

– Меня уже тут все заебало. Дай полтос?

И, видя мое замешательство, она повторила:

– Есть полтос? На такси, поймаешь мне такси, а то я где-то сумочку потеряла.

И вдруг она увидела какого-то удушенного гопаря, который кривился у входа в клуб, бросилась к нему:

– Киря! Есть полтос?

– О, Жека…, – промычал он и обнял ее своими желтыми свисающими руками, похожими на сморщенные скрученные уши.

– А помнишь, как тогда, на балконеее? – захрипела она. – На большее не рассчитывай!

И вдруг она отпрыгнула от него, как будто подорвавшись на маленьком взорвавшемся калькуляторе:

– Подожди тут.

– Костя. Блядь! Костя! Есть полтос?

– Нету. Нету.

И я уже думал, как от нее избавиться. Меня начинала пугать какая-то табачная бледность ее глаз, как будто в рыбьем жире утонула пуговица.

И когда она снова пристроилась к Кире, я убежал в клуб, который казался мне теперь со всем его душным полумраком и кучей людей, спасительным и укромным местом.

Я взял себе пиво за 50 рублей, и стал смотреть на этих блядь гоу-гоу герлс, одна из них была блондинкой, а лицо ее было как текучий медовый гель для душа. И я смотрел, как он вытекает и скользит по шесту. Денег у меня больше не было.


Говорят, это было утром. В смысле, никто не знает, когда именно это случилось, но утром ее нашли. Какие-то диггеры хуевы, или слесари. Кто обычно шастает по подвалам. Ранним утром, часов в 6. Когда солнце только выбирается и едва показывает свою опухшую похмельную мякоть.

– Мне кажется, это так странно. Помнишь Женю Овсянникову? Ее вчера нашли в подвале с перерезанным горлом. А похороны непонятно когда будут, может, уже были. Ее отец никого не хотел видеть, может, ему уже было насрать, он не видел смысла в гостях. Или тех, кто… сочувствующих. Он же был какой-то крутой, типа авторитет, как это называется, положенец, хаха. Дохуя он натерпелся с ней, конечно.

– А что у нее было с головой? Я ее видел, она у нее была как у гуманоида, как будто в затылок накачали воды.

– Это ей делали трепанацию, чтобы удалить из мозга нерв, который за удовольствие отвечает. Она как-то быстро сторчалась, за полгода, или меньше. Ее побрили наголо и разрезали череп. Потом она парик носила. Вроде не употребляла, растолстела дико и как-то усохла одновременно. Я помню как-то зимой подваливает такое тело ко мне с коробкой какой-то из-под телевизора, как будто это ее игрушка любимая, и такая говорит: "Есть полтос?". Я не узнал ее сначала.

Сигарета у Стаса истлела уже до конца, мне было противно и приятно вдыхать ее испарения невыспавшимися легкими. Как будто дальше не будет взрослости и будущего. Ты вдыхаешь дым и можешь забыть о том, что у тебя есть дом на ближайшие хуй знает сколько часов. Дым пеленает тебя, делает тебя одиноким. И хочется блевать от страха, но спать не хочется.