Наталия Черных

Цифры и Буквы (памяти Анны Альчук). В «Невидимой Линзе» (о книге Евгения Никитина). Эссе


В «НЕВИДИМОЙ ЛИНЗЕ» (О КНИГЕ ЕВГЕНИЯ НИКИТИНА).

Эссе

*
  Книга Евгения Никитина вышла в издательстве при галерее «Стелла Арт Фундэйшн». Оформление претендует на ведущую роль в дуэте. Обложка с копией фото модного фотографа, изысканное и резковатое предисловие Марка Шатуновского. Всё прекрасно. Однако при чтении стихов возникает чувство, как при чтении эпизода о ночёвке Гавроша в слоне. Стихи посмеиваются над оформлением. Философски, как шекспировский шут. Ну что такое эти балаганные тряпки. Обложка, формат...
  
*
  В большинстве знакомых мне молодых авторов, пишущих стихи, замечаю нечто искусственное. Будто они состоят из вискозы и силикона. И вместе с тем - более настоящее, чем в авторах, пытающихся быть настоящими. Насколько искусственные создания верны себе, настолько дети природы изолгались.
Ложь - или правда. Акустика - или имитация.
  В опусах этих «искусственных» авторов возникает верная и хорошо прослушиваемая акустика с подлинными явлениями культуры.

*
  Попытаюсь подобрать сравнение из современной музыки. В восьмидесятые годы двадцатого века рок был уже хорошо и прочно усвоенным явлением. Уже частью мировой культуры. Битлы были в одном словаре с Марио Дельмонако. Существовала традиция и разные стили рока. Однако наиболее живые и любопытные явления музыкальной культуры того времени - отнюдь не рок-чудовища. А электронные мальчики, принципиально уходившие из рок-стиля в туманное неведомое. Но ведь они не просто уходили. Они уносили с собой лучшее, что можно было найти в раннем и классическом роке. Для современной русской культуры поэзия - то же, что рок и альтернатив (ещё говорят: индеп) музыка для молодёжи восьмидесятых. И тогда было много поэтов, у нас и у них (у нас - метареалисты). Но как стихийное движение для нас поэзия - только последние полтора десятилетия. И вот, возникли новые поэты - электронные дети, которые никому и ничему противостоять не собираются. Но их существование является преградой для странных существ, имитирующих жизнь. И поэзию. Когда-то были ВИА и подвалы. Теперь - оживший пластик и симулякры. Так вот, мне ближе оживший пластик.

*
  Стихи Евгения Никитина - стихи «непраздные», вот первое, что могу о них сказать. В них нет пустот и нет перенасыщенности. При этом они бунтуют и просятся прочь из рамок стихотворения. Умеренны и безмерны. Так говорят: нормальный шторм.
  Мир стихотворений Никитина - конечно, урабанистический, городской. Абсолютно городской. Так что нельзя сказать, о каком именно городе рассказчик повествует: Москва, Кишинёв или Дрезден. Мир абсолютно унифицированный, затёртый как монета (образ которой возникает в стихотворении, обращённом к другу-ровеснику: «следи, мой друг, за тем, как профиль твой»). Мир абсолютно погружённый - а во что, не сказать. Важно, что очень глубоко погружённый в переживание происшедшей катастрофы - мировой или личной (внезапно вырос, что почти состарился; Гаити ушёл под воду) - да. В ожидание грядущей катастрофы - смерть - несомненно. И всё же нет. Это мир, живущий сепаратной жизнью, как джунгли.
Человек в них вроде индейца. Однако человека в этом мире давно нет. А вот мир - хотя как мира его тоже нет, он оброс ракушечником апокалиптических солей - очень даже есть. И он продолжает жить. Новая, абсолютная форма жизни. Мир смерти, жизнь смерти? Нет. Вся новая готика, по сравнению с этими стихами - наив. В «Невидимой линзе» возникают пространства, которые и адскими-то не назовёшь.

*
Никитин - поэт пространств. Для него пространство исполняет функцию времени.

Где были раньше лестница, веранда -
лишь поверни направо - там сейчас,
как будто горло ржавого гидранта,
провал пространства прорастает в нас.
Мы видим сквозь внезапную воронку
прошедших лет кривые лоскуты,
мы что-то узнаём, бежим вдогонку,
но там одно гуденье темноты.

*
  Мир, возникающий в стихах Евгения Никитина - бесчеловечный. Не потому, что жесток и губит своих детей. В этом мире нет людей, и нет отцов и детей. А есть в нём то, что Арсений Тарковский называл «тени». Не отец пожирает детей. А дети остались сиротами. Однако их сопровождают и пестуют эти самые «тени», верные свидетели прошлого и даже будущего, новые существа. Святые? Демоны? Поэты? Скорее этот мир похож на «Вельд» Рэя Брэдберри. Однако дети в этом мире сами не знают, есть они - или уже нет.

*
  Редкий случай, когда стихи смогли выразить мгновенное и зыбкое чувство, когда корень ужё мертв, но его жизнь ещё теплится в отростках. Отростки тоже гибнут, но в них ещё есть жизнь корня. Чуть более чёткое изображение этого переживания, и мир гибнет. Корень умер - ростки живы. Или корень уже умер, а ростки ещё умирают. Никитин ловит в фокус своей невидимой линзы эту золотую, уходящую жизнь. Вернее, ту её новую форму, сумрачное и светоносное послежизние, Великую Субботу, которую вполне нельзя назвать жизнью, ни смертью. Ни крест, ни воскресение. И не неопределённость, что самое важное. В этих стихах есть слабое и тёплое биение даров и сил, находящихся уже в прошлом, но созданных для будущего. И вот сумрачный свидетель наблюдает, как эти дары, которыми он сам некогда владел сполна, переходят в новые руки. Не сопротивляется, не пытается удержать, не проклинает дар. Очень осторожно, как хрусталь, передаёт. Вернее, наблюдает за их передачей. Так индеец снимает талисман с внезапно убитого воина и передаёт его наследнику.

*
Стихи «Невидимой линзы» холодные и обжигающие. Порой в них возникает нечто ницшеанское. Однако им сопутствует (и в этом их необычность) поразительное тепло, о природе и качестве которого не следует рассуждать. Порой стихотворными красками удаётся изобразить живую смерть: как живое существо. Никитин выбирает две краски. Золотисто-древесную с глинистыми тонами и чёрную. Смерть не может быть предметом или героиней стихотворения; поэзия ведь очень жизнелюбива. Но она может быть причиной волнения словесной стихии, и важно угадать её. Так ныряльщик находит подводный город.Так должно быть сталкер шёл по Зоне; чуть измени ракурс, приблизь или удали предмет (жизнь, смерть), чуть повысь голос - и воцарится ложь.


*
Возможно, дело в небольшом и не важном в обычной жизни чувстве другого. Другой всегда один. Может быть, его нельзя любить, как любят людей. Смерть тоже нельзя любить. Но память о чуде сохраняется долго.

ЦИФРЫ И БУКВЫ

памяти Анны Альчук

*
  Небольшие заметки о цифрах и буквах, потому что в стихах Анны Альчук эти роды знаков часто менялись местами. Я буду писать именно цифрами и буквами, хотя у меня не выйдет так, как у Анны. Цифры такие: 29. 09. 2005, три встречи, одна сломанная нога, неизвестное количество ступеней на лестнице Георгиевского клуба. Слова: вечер поэзии, христианская тематика. Тогда была невероятно долгая и жаркая осень.

  *
  Анна Альчук была наиболее интересным из поэтов-авангардистов, но её стихи мне всегда казались не столько авангардом, сколько просто стихами. От них исходило необыкновенное мощное и подлинное чувство, которое преображало пространство, внешнее и внутреннее. Я не много читала её стихов, но мне достаточно было бы и одного стихотворения, чтобы Анна Альчук стала для меня одним из крупнейших поэтов современной Москвы. Поначалу я слышала об Анне Альчук как о художнице, от одной общей знакомой. Первое воспоминание относится к пресловутой выставке и последовавшему за ней суду. Что-то в этом рассказе было такое, отчего я его запомнила. Как оказалось, это был звонок в будущее. Луч судьбы, мелодия судьбы. Уже тогда было ощущение нереальности и абсурда происходящего.

*
  Встреча произошла 29 сентября 2005 года на вечере поэзии в Георгиевском клубе. День был жаркий, изнурительно жаркий, солнце не хотело уходить с неба. Во дворике Георгиевского клуба стояли полузнакомые мне люди. Место это связано у меня с приятными и трепетными воспоминаниями, это значительная часть жизни, но поскольку я держалась всегда в стороне, людей я знала только отчасти. Рядом с Татьяной Михайловской стояла среднего роста дама, одетая в джинсовую жилетку, по-художнически. Это сразу же расположило меня к ней. Нас представили, и я узнала, что это Анна Альчук. Разговора не получилось, но у меня осталось чёткое впечатление, что в ушах у Анны тонкие, как волос, золотые круглые серьги, наподобие цыганских, а на руках — такие же тонкие браслеты. Впечатление было странное: я как будто что-то вспомнила.
  Вечер шёл обычным порядком, читались стихи. Внимание моё скользило и на чём не задерживалось. Но когда вышла Анна Альчук, я почувствовала, что сейчас нечто случится. Она прочитала только одно стихотворение: памяти отца Александра Меня. Когда она читала, закатный луч ворвался в окно, потеснив вечерние облака, и коснулся и Анны, и листка, с которого она читала. Читала она медленно, как бы запинаясь, но на самом деле, проговаривая каждый звук: выше или ниже, долгий или короткий. Слова ложились в память сразу же: и вот добрый пастырь… Я внимательно слушала.

*
  21 декабря 2005 года на одном из литературных вечеров я снова встретилась с Анной Альчук. После короткого разговора я попросила у неё подборку для своей страницы поэзии. Анна пообещала. Выслала она только одно стихотворение: памяти отца Александра Меня. Хотя, кажется, тогда она довольно сложно относилась к христианству. Через некоторое время снова произошёл обмен письмами. Анна, оказывается, очень любила поэзию Джима Моррисона. Она выслала мне посвящённое ему стихотворение, а я, в ответ, всё, что смогла перевести с английского. Она потом поблагодарила, коротким письмом. Этот интерес к Моррисону очень много мне сказал об Анне.

*
  Последняя встреча произошла в августе 2007 года. Анна была в чёрном платье. Я долго не могла вспомнить имя. Но одно было несомненно: я хорошо её знала, но как и откуда? Наконец, я подошла и просто сказала: «Я вас знаю. Но, простите, забыла ваше имя». «Я Анна Альчук», - ответила она. И снова - ощущение бегущих золотистых лучей.