Ника Батхен

Мирная жертва

…В сладком дыму забывалось и будущее, и прошлое. Смуглотелая сириянка-рабыня плясала истово, изгибала прелестный стан, вертела бедрами. Накрашенные глаза сочились тупой коровьей тоской, но Жерому было плевать. Он бросил хозяину кабака монету, поймал сириянку за руку, усадил на колени. Заставил глотнуть из кружки – не ему одному смаковать прокисшее аскалонское вино, поцеловал в мягкий рот и отпустил, пришлепнув – пляши, детка. Впереди ещё долгий вечер и горячая ночь. Кто войдет в Божий Град и помолится перед Гробом Господним, тому отпустятся все грехи, поэтому можно погулять вволю. Сделать остановку перед тем, как взять Иерусалим.

Он не был святошей, Жером де Вантабран, младший сын, неудавшийся трубадур и веселый рубака. Ел мясо в среду и пятницу, любил девок, добрую выпивку и непристойные песни. Убивал – и не только язычников. И все же, все же… Ему казалось – стоит припасть к прекрасным сияющим стенам храма, и он услышит Бога. Как слышал мальчишкой в лиловых лавандовых полях Прованса, в звездах сквозь дырявую крышу башни, в морском прибое, скрипе якорной цепи, стуке копыт по замерзшей римской дороге. Он раскроет ладони и скажет: вот я, Боже, человек глупый и грязный, прости. И будет прощен.

Веселье уже началось, войска крестоносцев кольцом охватили город. Неистовый Готфрид пробовал взять приступом древние стены, но лишь зря потерял людей. Мудрый Танкред приказал делать лестницы и осадные башни. Мусульмане трепетали – осада священного города обещала закончиться через считанные недели… где верблюды египетского султана, где свирепые африканцы? Задержись генуэзские нефы ещё немного, и Жером бы остался не при делах. Но он успел. Ночь в Яффе, последняя грешная ночь – и в бой!

Утром он проклял доспехи. К полудню железо раскалилось, камиза промокла насквозь, противные струйки текли по шее, тело зудело и плавилось. Слуги бранились в голос, кляли ослов, пыль, дорогу, вчерашнее вино и грядущую драку. Злое солнце насмехалось над фаранги, сумасшедший дервиш показывал на них пальцем и визгливо смеялся. Оставалось пять часов ходу, три… вижу, вижу!

Город возник внезапно. Рваный контур широких стен, стрелы башен, петли дорог. Дым, огонь, кровь и ярость, кипение человеческих тел, пестрота многотысячного, многоголосого войска.

Золотой шлем мечети, украшенный полумесяцем, пыльная зелень олив, побуревшие клочья травы, драный, выцветший шелк шатров. Красный щит маркграфа Раймунда, желтый крест, след от стрелы. «Я пришел, мой сеньор. Лучше поздно, чем никогда».

Утром войско двинулось крестным ходом вокруг Иерусалима. Мусульмане стреляли из луков, бросали камни, смеясь, швырялись со стен мусором и кричали страшные вещи про деву Марию. Упрямые крестоносцы шли босиком, с хоругвями, пели псалмы сорванными, хриплыми голосами. Все верили – ещё чуть-чуть, и Господь откроет им Яффские ворота, отдаст даром сокровища города, пищу и драгоценности, женщин и лошадей. Нет? На штурм! У Жерома от пламенного восторга мутилось в глазах. Вера переполняла его, бурлила в жилах, давала силу рукам и проворство телу. Ещё немного – и небо распахнется, синий плащ навек укутает душу. Вперед, братья, руби их всех! Вслед за бешеным Готфридом Жером взобрался на стену и одним из первых ввалился в город, взял его, как брали женщин прямо на перекрестках.

Темные волосы рыцаря слиплись от пота, вязкая кровь пропитала перчатки, запеклась на доспехах, ноги подкашивались от усталости, руки дрожали. Блестящий меч сделался бурым, клинок выщербился – Жером не мог подсчитать, скольких он зарубил. Он отшибал сабли, отмахивался от копий, принимал на доспехи арабские стрелы и бил, бил, бил… Слуги дорезали упавших.

Дверь в проулке, украшенная сложной резьбой, ничем не отличалась от прочих дверей – непрочный засов, маленький пустой дворик с одиноким деревцом посредине, череда длинных, устланных коврами комнат. Два старика сидели при свете масляных ламп, играли в свою варварскую игру, двигали резные фигурки, едва обернувшись на грохот чужих шагов. Две седых головы покатились по мозаичному полу.

У женщины, ожидающей в дальних покоях, были темные как пустыня глаза и унизанные монетами косы. Она открыла лицо, исчерченное морщинами, покорно сложила на груди татуированные худые руки. Слишком стара, чтобы взять её. А убивать Жером устал. Опустив меч, рыцарь сел на ковер, рявкнул: «Май! Кас май!» И получил воду – с лимоном и листком мяты, божественно прохладную, чистую как слеза воду – даже если она отравлена, Иерусалим стоит мессы. Женщина, склонив голову, ожидала, пока фаранги утолит жажду, потом обнесла питьём слуг. На мгновение Жером задремал сидя, потом вскочил – с улицы неслись крики и грохот, бой продолжался. Выходя, рыцарь повесил свой щит на дверь, испортил кинжалом резное дерево. Этот сад и ковры, вода с мятой, послушливая рабыня – принадлежат мне, как весь город. Я. Взял. Иерусалим.

Бой на улицах затихал, крики и мольбы смолкали. Камни покрылись кровью, псы лакали из луж, уворачиваясь от хлыстов и стрел. Воздух пах бойней и жареным мясом – лотарингцы подожгли синагогу и ловили на копья выбегающих из огня. Уцелевшие рыцари обнимались, молились, плакали как младенцы, дрались из-за золота и коней, жадно пили вино, отбитое в армянском квартале, и снова рвались вперед – добивать нехристей.

– Где Гроб Господень? – спросил Жером.

– Вверх по улице, там увидишь. И откроешь сердце чуду чудес, получишь заслуженную награду из рук Спасителя…

Груда серых камней, едва различимая в сумерках. Сладковатая вонь – июнь, юг. Лошадиная туша с бесстыдно развороченным животом, куча грязной одежды, тканей, какого-то барахла, ничейной добычи. Безумный мальчик с огромным ключом на шее. Хриплые совы. Руины. Теплый ветер. Аромат цветущих роз. Всё.

Так, должно быть, чувствовал себя стриж, которому Жером мальчишкой однажды подрезал крылья. Птица ползала по карнизу, дрожала всем телом, тонко вскрикивала, поднимая головку к небу. Потом прыгнула вниз.

…Слуги под руки оттащили обессиленного Жерома в дом, который он выбрал. Молчаливая женщина жестом велела им снять доспехи с большого тела их господина, потом собственноручно, не пугаясь свирепых взоров, отмыла, перевязала и умастила его. Две проворных девицы, словно зеленые ящерки, возникшие из огромного сундука, остались в покоях – караулить сон повелителя, согревать его и ублажать. Слуги встали у двери, неся караул.

Утро принесло смрад свежей смерти. Жара навалилась на город, как большая перина на маленького ребенка. Памятуя о моровых поветриях, Готфрид велел сжечь трупы, и солдаты потащили мертвецов со всех улиц на площадь подле Яффских ворот. Христиан после короткого спора зарыли в Иосафатовой долине, в общей могиле, остальных облили маслом и отправили кратчайшим путем на небо. Но это не помогло – сладковатый яд тления пропитал воздух. До Рождества всё – и вино, и хлеб, и овечий сыр, и баранина – отдавало мертвечиной. Чудом не явились болезни, ни чума, ни язва не тронули крестоносцев, по милости Божьей, как повторяли священники. Впрочем, Жером больше не доверял чудесам.

У рыцаря пропало желание слушать мессу, слова молитвы стали сухими ореховыми скорлупками. Вера порвалась как старый бурдюк и вытекла уксусом прямо на мостовую. Первые дни он метался по городу, поднимался к Гефсиманскому саду, забирался на башню Давида, бродил по кладбищам, докучал каноникам и прелатам. Потом утих.

К благородным собраниям, обсуждающим новый закон нового королевства, рыцарь проявил постыдное безразличие. Ему не было дела, получит ли корону красавец Танкред, угрюмец Бодуэн или Раймунд, сюзерен и военачальник. Когда Готфрид Бульонский принял власть и отказался короноваться в городе, над которым властвует Христос, Жером только пожал плечами. Если кто и властвует здесь – разрушение, пыль и мухи.

Новый дом оказался не бедным, но и не слишком богатым. Прежний хозяин, мусульманский законник, заботился о своем благополучии и уюте, подвел к внутреннему дворику воду из источника Гихон, не жалел денег на балдахины и покрывала, курильницы и серебряную посуду. И на рабов тоже – в потайных уголках прятались, как оказалось, не только две девицы, умеющие все, что должно уметь служанкам, но и пожилой конюх, повар-евнух и юный музыкант, как две капли воды похожий на домоправительницу. Говорить свое имя упрямая женщина отказалась, Жером называл её Эвриклеей или кричал «эй ты, ведьма!». Женщина слушалась – во всем, кроме имени, она являла покорность, услужливость и заботу, оберегая захватчика, словно родного сына. Показала, где законник хранил золото, перстень с рубинами и старинные, заскорузлые книги. Подносила воду, шербет, сласти, добывала – где только умудрялась – свежие фрукты и мясо, не доверяя никому, пекла хлеб. Если б не угольки ненависти, вспыхивающие в темных глазах… но Жером старательно не замечал их.

Чужая жизнь понемногу налаживалась. Вместе с отрядом Раймунда рыцарь нес караул у Львиных ворот, выезжал по Яффской дороге охранять паломников и распугивать любителей легкой добычи. Вместе с сюзереном выбрался к Тивериадскому озеру, чтобы потешиться благородной забавой – охотой на оленей, кабанов и трусливых палестинских медведей. Шкуру медведя Жером приволок с собой, заставил выделать и повесил в спальне, чтобы хоть как-то разбавить сладкую одурь цветастых ковров. Стену украсил и верный меч – сабля, купленная у льстивого оружейника-самаритянина, неожиданно хорошо легла в руку. И тонкие перчатки армянской работы подошли куда лучше грубых изделий из кожи лося.

Стоило грабежам утихнуть, как откуда ни возьмись повылезали купцы, открылись лавки и лавочки, загомонили разносчики сладостей и лепешек, забурлил кофе в медных джезвах – крепкий как клятва кофе, подаваемый с чашкой холодной воды и желтыми пористыми кусочками сахара. В сумрачных рыночных закоулках можно было приобрести все: кинжал из дамасской стали, волшебный бархатный балдахин с ткаными птицами, изысканные подсвечники с львиными головами, расшитый халат, шелковые шальвары – жулик-торговец не обманул, гладкую материю не выносили ни вши, ни блохи. И прохлада, восхитительная прохлада.

…После пятничного купания облачиться в легчайший шелк, возлежать на ковре во дворике, смотреть, как играет вода в фонтане, как перебирает струны ребаба мальчик Дауд, как танцуют Айше и Айгуль, или играют в мяч, или возятся как красивые кошки. Никакого промозглого холода мрачных залов отцовского замка, никаких сырых одеял и клопов, никакой кровяной колбасы и протухшего супа с салом, никаких грязных девок, смердящих несвежей щукой. Городской шум за стенами, складывающийся в тонкую музыку, верблюжьи колокольчики и церковные колокола, псалмы армян, заунывные молитвы евреев, караимы с пальмовыми ветвями, бедуины в белых бурнусах. Чеканный профиль рыцаря-франка и застенчивая улыбка его смуглой жены, рыжие лохмы неистового нормандца, босые пятки монаха, исцарапанные пальцы мастера-ювелира и крохотный молоточек, звон серебра. Длинный контур храма Иоанна Крестителя, безупречная арка Львиных ворот, синие и пурпурные ленты стягов, резная шкатулка могилы Авессалома, склеп дочери фараона.

Однажды ему помстилось, что он видел юную египтянку, одетую в легкую белую ткань, – она сидела на краю приземистой гробницы, болтала ногами, как девочка, посматривала на небо – ждала рассвета. А потом испарилась, как ломтик льда на горячих камнях двора. Вино прогнало видение, но затронуло сердце – впервые за много лет Жером сочинил стихи и напевал их вполголоса, кружа по извилистым улочкам города. Он стал носить легкие туфли, чтобы чувствовать нежную гладкость отполированных временем мостовых, полюбил гладить стены, трогать решетки и каменные узоры, разглядывать пеструю смальту римских мозаик, стоять в церквах – не молясь, нет, впитывая густое время. Даже к пыли привык – разве можно представить Иерусалим без вездесущей мелкой и желтой пустынной пыли?

Короткая зима тронула снегом остроконечные крыши и синие купола, по утрам чаша фонтана сверкала льдом. Возвращаясь из города, Жером отогревал усталые ноги подле причудливой жаровни с грифоньими мордами и когтистыми бронзовыми лапами, дышал благовонным дымом, струящимся из курильницы. Старая ведьма подносила ему горячее питьё, подавала ужин, затем, повинуясь безмолвному жесту, доставала шахматы и садилась напротив. Правила игры дались Жерому легко, он охотно ввязывался в сражения, атаковал короля, жертвовал пешки и смеялся, видя на лице домоправительницы озадаченную гримасу. Она все ещё выигрывала две партии из трех, но мастерство рыцаря нарастало с каждой победой. Иногда, вечерами, рыцарь просил почитать ему вслух и уплывал в сон под извилистые, как улицы Города, сказки Шахерезады, мудрые притчи Калилы и Димны, прелестную вязь Фламенки – домоправительница, как оказалось, читала по-латыни, знала и возвышенный окситанский и корявую как немытые ноги германскую брань. А самому Жерому все яснее казалось, что он ловит смыслы быстрой арабской речи.

В канун Пасхи он отправился на Масличную гору любоваться цветущим торжествующим миндалем. В клочьях тумана на черных мокрых ветвях распускались нежные гроздья, лепестки осыпались вниз, словно снег, путались в отросших седеющих кудрях рыцаря, в завитой бороде. Словно снова в Провансе, весной любви и надежды, весной Мелисенты – зеленоглазой и злоязычной невесты старшего брата. Они вдвоем скакали по мокрым лугам, рвали первую землянику, целовались и засыпали друг друга цветами, мечтали сбежать – в Британию, на острова, в царство пресвитера Иоанна. Обвенчаться там и жить безмятежно, как птицы небесные. Потом отец умер, брат вернулся из свиты Раймунда, принял наследство и вступил в законный брак. А он, Жером, отправился восвояси – таким же миндальным утром, таким же туманным розовым снегом.

По дороге назад он увидел молодого еврея – одетый в черное парень яростно спорил со стеной синагоги. Может ли мирная жертва быть бескровной, если Храм разрушен и негде резать тельцов единолетних, нет алтаря и ковчега тоже нет? Жертва Богу – сердце сокрушенное, – возразил Жером, – живую плоть жгут на алтарях дикари. Мы омыли Иерусалим кровью, когда брали его под знамена Христа. А для мирной жертвы достаточно муки и масла, вязи букв – шин, ламед, мем. Шалом, – согласился еврей, – горькие слова мудрости, лестница ангелов, бескрайняя плоть земли, которую оставляешь, поднимаясь вслед за дымом в обитель праотцов. Вот идет Мессия, погляди, брат!

Толстый арабчонок, едущий на белом осле, никак не походил на Спасителя. Жером собрался возразить оппоненту и вспомнил, что не знает иврита и никогда не знал. Страх и ярость переполнили душу рыцаря, он рванул саблю из ножен, чтобы снести голову проклятому колдуну, но оружие зацепилось за поясной ремень. У еврея достало ума скрыться с глаз. Тем же вечером слуга-провансалец украл из дома серебряный кубок и дал деру – из четверых смельчаков, переплывших с господином Средиземное море, один заблудился в пустыне и не вернулся, один ушел в монастырь, один пропал месяц назад, теперь не стало последнего. Невелика потеря – рабы нынче дешевы, а плохой слуга хуже врага. Жером порешил, что при встрече зарубит вора, и забыл о нем навсегда.

Когда жара вновь опустилась на древние стены, Готфрид, Защитник Гроба, неожиданно и молниеносно скончался от холеры. Его брат Балдуин тотчас короновался, и едва выдержав траур, закатил пир. Пронеслись празднества, отслужили молебны, закипела новая жизнь. У Жерома находилось все больше поводов праздно бродить по улицам и холмам, от Навозных ворот до Елеонской горы, от Елеонской горы до Йерихонской дороги.

Прежде разборчивый в пище, он срывал с деревьев горькие апельсины и покупал за гроши лепешки, прежде любитель дорогих вин – пил как воин Шауля, лакал из источника, припав лицом к тайной прохладе. Дорогой наряд износился и истрепался, изящные туфли давно спали с ног. Ласковая Айше и игрунья Айгуль толстели в небрежении, объедались сластями. А Жером все шагал. Он надолго застывал у старинных развалин, разглядывал камни, трогал пыль и рисовал в ней странные знаки. Он тратил безумные деньги на помятую, покрытую патиной посуду, ветхие рукописи священных книг, заржавевшие копья, и ночами сидел в кладовой, любуясь своими сокровищами. Домоправительница ходила за ним по дому, как душистая тень, огонек ненависти в темных глазах подернулся пеплом.

Густой сентябрьской ночью бродягу задержали у развалин Гроба Господня. Угрюмые ломбардцы из патруля толкали его древками копий, плевали под ноги и бранили грязным арабом. Он пытался объяснить, что христианин и рыцарь, но никто его не слушал. Или не понимал? Повезло, что начальником караула оказался одышливый генуэзец, с которым они когда-то плыл через Средиземное море. Вояка долго вглядывался в бывшего товарища по оружию, крутил головой, задавал вопросы и в итоге приказал сопроводить благородного господина до дома – на всякий случай.

В спальном покое Жером тотчас зажег все свечи и кинулся к зеркалу. Из позолоченной рамы на него глядел незнакомец. Русые с проседью кудри стали черными с серебром, светлая бронза кожи обратилась в темную медь, прямой нос изогнулся орлиным клювом, укрепились и побелели зубы, потемнели глаза. Человека перед ним звали… как? Где потеряно мое имя, кто я? Куда идти, Господи? Рыцарь увидел меч на пыльной шкуре и вспомнил, что клинок когда-то принадлежал ему. Удар! Ещё удар! Он сражался с коврами, зарезал кушетку, убил насмерть посудный шкаф, потом бросил звенящее железо на плиты двора. Двор был пуст. И дом был пуст и темен – ни единой живой души, ни единого звука, ни единого запаха, словно здесь никогда не жили, не смеялись и не плакали подле высохшего фонтана.

Резная деревянная дверь с глухим стуком сорвалась с петель, упала на мостовую. Человек побежал по спящим улицам, бросил себя в лунный свет и глухую тьму. Время текло потоком, успевай только прыгать с камня на камень. Рыжекудрая девушка в ветхом платье пасет овец, царь царей как мальчишка подглядывает за ней, улыбаясь в душистую бороду. Обагряются кровью золотые рога жертвенника, возносится к небу сладчайший дым. Не пугаясь насмешек жен, пляшет перед ковчегом Давид, высоко поднимает худые ноги, бьет в тимпан и смеется, смеется.

Уличные мальчишки играют в камушки, не разбирают, чья родня молится на высотах, а чья несет жертвы статуе императора. Привязав ослика на постоялом дворе, рабби прогуливается в саду, в кружевной тени олив, отвечает ученикам спокойно и терпеливо: нет ни эллина, ни иудея, ни дурной, ни хорошей крови. Просто – не укради, не убий, оставь отца своего и ступай следом.

Следом, шагом, бегом за ними! В проход, в камень, в арку старых ворот – и плевать, что она замурована. Вот он я, Боже, человек глупый и грязный, прости навеки!

Жером де Вантабран, младший сын, неудавшийся трубадур и веселый рубака, раскинул руки крестом, прижался к теплой, пористой стене Храма и застыл.

…Тело, бывшее прежде рыцарем и крестоносцем, протянуло на свете ещё добрых пятнадцать лет. Сердобольный Раймунд приказал перевезти безумца назад в Прованс. Грузный старик бродил по коридорам, дремал в саду, пугал племянников и племянниц, дарил им то монетки, то тумаки, сочинял баллады в честь Дамы и никогда не рассказывал, как сражался в Святой Земле. Умер он незаметно, во сне, как хорошие люди, был похоронен в церкви, рядом с отцом. Храм разрушили в год Великой французской, кости проклятых дворян вперемешку выбросили на свалку. Не осталось даже могильных плит.

Что ж до того, кто носил имя Жером, – поезжайте в Иерусалим к полнолунию. Днем, не торгуясь, купите в арабской лавочке резные шахматы, вечерком задержитесь у Гроба Господня, а ближе к полуночи сядьте на теплые камни площади, расставьте по доске костяные фигуры и ждите. Город взял многих – может, выйдет веселый монах-кармелит, может, скорбная Йовета, сестра и дочь королей, может, нью-йоркский панк, возомнивший себя рок-мессией… Им не нужно овечьей крови, вина и дыма, чтобы плыть по реке времени. И вам не нужно – собеседник уже сидит напротив, гладит бороду, щурится, примериваясь к лунному свету. Ходят белые, первый шаг королевской пешки. Город шин-ламед-мимо. Едва-едва…


 


 


 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера