Ирина ЕВСА. ЮГО-ВОСТОК. Из трёх книг. М.: Арт Хаус медиа, 2015, – стр. 165.
И. ЕВСА. Фрагмент (стихи). «Знамя», №11, 2016.
И. ЕВСА. Стихи. «Эмигрантская лира», №16(4), 2016.
Ирина Евса издала книгу избранных стихов, некоторым образом отражая свой творческий путь периода обретённой поэтической зрелости. Сюда вошли стихи из книг «Опись имущества» (Киев, 2003), «Трофейный пейзаж» (Харьков, 2006) и «Южный вокзал», так и не вышедшей отдельным изданием. Есть о чём призадуматься издателям: большая книга поэта уже написана, автору есть что показать и рассказать о непрерывном восхождении к высокому, не знающему провалов, художническому проявлению своего мировидения.
Ирина Евса, будучи ещё совсем юной, публиковала стихи, задевающие сознание серьёзного читателя, вызывая у него доверие искренним воплощением переживаний автора и её стремлением проникать в суть явлений. И порой возникавшая в ранних стихах угловатость отражала свежесть и остроту мировосприятия, соответствовавших ещё не накопленному стихотворческому опыту и мастерству.
Сегодняшняя Евса – признанный мастер поэтического цеха, если говорить о ремесле. Но это уже давно пройденный этап осуществлённого пути. В случае Евсы есть очень важная составляющая творческого роста: её стихотворная речь неуклонно развивалась в гармонии со становлением личности автора, что привело к явлению Поэта. Поэтому и разговор о мастерстве – это речь о банальном, само собой разумеющемся.
Её стих – упругий, экспрессивный, образный, метафоричный, богато инструментованный – звучит как естественный способ художественного мышления, способ постижения мира и общения с ним:
Город с хлопьями взбитых сливок, увлажнённый, как сантимент,
всех ужимок твоих, наживок мной изучен ассортимент.
Твой шансон приблатнённый, литер искривленье в ночной воде,
эти здания, что кондитер сумасшедший состряпал, где,
затесавшись в кирпично-блочный ряд, в нечётные номера,
закосил под шедевр барочный дом на улице Гончара,
чей светильник в окошке узком зажигается ровно в шесть,
чей потомок меня на русском не сподобится перечесть.
…Там когда-то кофейник медный начищая, смиряя прыть,
я боялась не рифмы бедной, а картошку пересолить.
Ум был короток, волос долог. И такой поднимался жар,
словно въедливый египтолог лупу к темени приближал.
Так и хочется привести – несколько по другому поводу сказанные однажды слова Давида Самойлова: «это как артиллерийская стрельба по площадям!»
Действительно, уместить в три строфы и лирические вспоминательные строки, и детали житейского быта, и картины городского пейзажа, и оглядку на тот самый пройденный путь, его прошлое – этого пути, и передать ощущение печалящей политической конъюктуры – подобный охват поэтического поля зрения даётся немногим. Евсе это дано.
Она выдыхает чистую лирику с такой степенью исповедальной искренности, что впору говорить о мужестве этой исповедальности, этой постоянной открытости. Её лирические стихи – исполнены такой драмой жизненного опыта, что перестают быть личными стихами, вызывая живой отклик читателя:
Ручку сжимаешь, как потное древко
знамени. Кровь приливает к лицу.
Мой герметичный, не злись: пятидневка
наших сражений подходит к концу.
Вольный, как те, что уже отмотали
срок, повторишься в вагонном стекле.
…Столик из пластика. Вторник. Монтале.
Смилуйся! – не говори: Монтале.
Она выдыхает стихи, в которых жизнь наполнена драматическими реалиями, трагедией времени, отражённого в конкретной человеческой судьбе. Но Евса далека от умозрительных сентенций, разворачивая внутренний сюжет стихотворения к своему полудетскому, ещё не омрачённому тяжёлым знанием, радостному взгляду на жизнь. Мир может быть одновременно прекрасен и ужасен. И в этом куда больше житейской правды и психологической достоверности, чем в обличающих инвективах запоздалого суда над ушедшей эпохой:
Майское шествие. Медь оркестра:
в раструбах мошкара.
И госпитальная Клитемнестра –
старшая медсестра –
древко сжимает, твердея ликом,
лозунгом полоща
в небе. И страстно горит гвоздика
в петле её плаща.
Горло восторгом першит – а надо ль? –
если потоком слёз
блудного мужа сметёт в Анадырь
гневный её донос.
Если потом она, после смены,
стопкой сложив бельё,
новеньким скальпелем вскроет вены,
вымолив забытьё…
Но выдыхая «ур-р-ра!» полстами
глоток, почти мыча,
зычно скандируем: «Ленин с нами!»,
пятнами кумача
мучая зелень. И близко-близко
локоть твой и щека.
И прожигает карман записка:
«Встретимся у ДК».
За такими стихами встают и отдельно взятые человеческие судьбы, и общая судьба большой страны, и картины малой родины, а в случае Евсы это и родная Харьковщина, и Таврида, поэтическая Киммерия.
Стихотворения Ирины Евсы, тяготеющие к публицистическому высказыванию, никогда не опускаются до зарифмованной плакатности. Пафос обличения у неё всегда заземляется. Увы, в нынешние времена не отвести лица от происходящей трагедии, не спрятаться за подростковым незнанием. Да Ирина Евса и не намерена этого делать. Потому, не щадя ни себя, ни читателя, она быстрыми мазками пишет картины, ставя точки деталями, которые приводят в ужас зрителя, и зритель, читатель этой картины проникается болью и страданьем поэта:
Митрич, Шурка безбашенный,
что к сеструхе забрёл на постой,
Лёнька с мордой расквашенной,
Витька Череп из двадцать шестой.
Не стерпев безобразия
и шального боясь топора,
полукровка Евразия
отрыгнула их в зону двора.
Им, с ухмылками аццкими
прочесавшим Афган и Чечню,
чёрно-белыми цацками
в этот раз не позволят – вничью.
И – сквозь драное кружевце
лип заснеженных – стол дармовой
продирается, кружится,
ввысь четвёрку влача по кривой.
То сбивает впритирочку,
то мотает попарно в пурге.
И у каждого бирочку
треплет ветер на левой ноге.
Своими стихами последних лет Евса с предельным человеческим и творческим напряжением прописывает портрет трагической эпохи слома времён.
ВЫПЛАКАТЬ БОЛЬ
Мария ВАТУТИНА. ПОСЛЕСЛОВ. М.: – Издательство «Перо», 2015. – 110 с.
Книга стихов «Послеслов» Марии Ватутиной напоминает ставшую ходульной, но по сути верную, сентенцию: лирический поэт всю жизнь пишет одно стихотворенье. Её книга – это по сути монолог, с которым автор пробивается к одному единственному адресату. Монолог этот полон отчаяния, ибо он обращён к любимому человеку, ушедшему из жизни. Иногда этот монолог обращён и к самой себе, что подчёркивает лишь степень отчаяния и безнадёжной надежды быть услышанной тем, к кому обращены эти строки:
В день пролетевший за
Жизнью твоей с небес
Выплакала глаза
Всю глубину и блеск
Влево через дома
Взгляд устремившись мок
Если сойду с ума
Значит Господь помог
Этот корпус стихов создан в кратчайшие сроки, счёт едва ли не на дни, и, по сути, стихи, составившие главную часть книги, это дневник души поэта, мечущейся между надеждой и осознанием потери всякой надежды. Это путь от Господа, способного одарить безумием измученное страданием человеческое существо до бога, написанного со строчной, путь от надежды и веры до ужасающего душу отрицания:
Если ты… скрежещущее слово
Не пущу из пропасти своей…
Я скажу, что я была готова
Да и мало проку от церквей
Я скажу ты голос не услышал
Велика предсмертья полоса
Да и бог наверное весь вышел
Разучился делать чудеса
И уже оглядкой на свой дневник измученной души брошены слова, полные внутреннего слома:
Листать дневник, где ты условен, зыбок,
И я в своём смиренье не права…
Я новых впредь не совершу ошибок,
Хотя бы потому, что не жива.
Ватутина – поэт открытого, распахнутого эмоционального склада. Её осмысление жизни идёт вслед за переживанием, отражение боли в этих стихах синхронно с жизнью души. Здесь прямая речь поэта проявлена в точном значении этого слова, и рождение поэтической мысли происходит на глазах у читателя. Перепады настроения, метания сердца, борьба между отрицанием, которое порождено отчаяньем, и обретением веры и внутренней стойкости – стержневая линия стихотворного повествования этой книги.
Горечь обстоятельств держит стихотворение на двух струнах: обиды не за себя и самоиронии:
Будет агнцем мой сыночек,
Раз уж мать его – овца.
У него в бумагах прочерк
На фамилии отца…
Он бы плотничал по отчим
По вертепам, пас овец.
Ты б считался Бого-отчим,
Пусть бы злился Бог-отец…
И вот так с тех пор возочек
С Богом-сыном под рукой
Тянем двое: я и прочерк,
Но божественный такой…
Эти три строфы вырваны из более протяжённого стихотворения, но контекст понятен. Книга приобретает характер не только плача, но и разговора с адресатом, спора, упрёков даже, но тем не менее движет ею сила женской любви! И это – прежде всего – книга о женской судьбе – в частности, о женских судьбах – в целом. В этом тоже достоинство поэзии Марии Ватутиной – книга не замыкается в герметичном пространстве стихотворения, она вызывает читательский отклик, она взывает к людям: умоляет их быть бережней друг к другу, помнить об ответственности друг перед другом.
А вера и надежда всё равно приходят к измученному страданием сердцу, приходят так, как и кто их по-своему понимает и обретает:
Когда я опомнилась – поле кругом,
Звенит тишина, как броня.
А я всё любила, любила потом
До самого Судного дня.
Любила тебя! Аж ребёнок зачат
В бесплодных моих телесах.
Поэтому рядышком нас приютят
На небесах.
Выплакать, выкричать, выбормотать боль и страдание – смысл этой поэзии, поэзии, лечащей душу.
Павел ЛУКЬЯНОВ. TURISTIA. – М.: Воймега, 2016. – 64 с.
Биография Павла Лукьянова наполнена географическими перемещениями, что не имеет отношения к туризму. Он достаточно подолгу жил в разных странах, занимаясь научной деятельностью. Тем не менее в названии его книги стихов «Turistia» слышится и «туризм» и жалобно-элегическое «Tristia», иными словами, уже в названии книги декларируется стремление автора к игре созвучий и его попытки поиска нового смысла в столкновении этих созвучий.
Сказать, что это стремление всегда находит адекватное воплощение и стихотворение несёт ясно проявленную смысловую нагрузку, пожалуй, сложно. Но ставит ли перед собой задачу поиска новых смыслов автор? А что если ему важна жизнь самого, отдельно взятого, слова, если поэт работает со словами и смыслами именно в надежде найти им новую звуковую окраску, под которой, как под снегом, таятся эти обретения, даже если снег этот лежит на земле, впадающей в лето, и летящие насекомые жужжат, словно колокола?!
надежда ты, надежда, занесена, подснежна,
глядят пустые вежды, и ветер черпаком
кидает километры, ни продыха, ни где ты,
земля впадает в лето, по ком жужжат, по ком?
А потому – делай своё дело, как ты его понимаешь, как требует того твоё ремесло:
заткнись и пой, возьми повыше,
не всё то золото и зло:
и в захудалом человеке
есть худо-бедно ремесло.
Творческий эксперимент должен оправдывать себя в том случае, если автор ставит перед собой определённую цель, решает задачу, ответ которой заранее известен. В случае Лукьянова оправдания не нужны: поиск идёт без определённой цели – автор доверяет игре слов и созвучий, даже когда сомнения его одолевают, и это обретает, в конце концов, свой смысл:
в границах земного стола
пылятся чудные дела,
душа твоя всё проспала
и дети твои как зола.
не хочешь смотреть? так смотри:
вот, плавность, твои корабли,
вот, вечность, твои пустыри,
вот, память, твои звонари.
В этой книге всё живёт по своим, непривычным и необычным законам:
здесь на неправильной дорожке
следы неправильных людей…
Сопротивление всему уравновешенному, стандартизованному становится смыслом игры в слова:
встретишь себя у зеркал
и устрашишься лекал.
Но в человеческом существовании игрой не отделаться. Смысл должен себя обретать, должен подсказывать путь к этому обретению, должен давать ему, смыслу, свет:
когда-нибудь ты станешь далека,
сама собой раскроется рука
и в тексте, покосившемся слегка,
я разгляжу детали маяка…
Автор в итоге приходит к тому, что можно назвать достигнутой целью, согласием слов и смыслов. Неслучайно бросает он эти слова:
описание речки равно погружению в речь,
отпусти своё слово: однажды его не сберечь…
Кажется, отсутствие этой самой цели как раз и чревато ограничением свободы слова и речи. Павел Лукьянов знает, где зажжены его маяки, знает пути, по которым движется его свободное слово.
«Turistia» может вызывать споры о пределах творческой свободы и эксперимента, но выпустившее книгу издательство «Воймега» в очередной раз продемонстрировало, что ему доступен широкий спектр звучания поэзии.