Новые книги петербургских поэтов

ИЛЬЯ ЛАПИН. ДВА ВРЕМЕНИ. – СПБ: РУССКАЯ СИМФОНИЯ. – 2009. – 68 С.

Это редкий случай, когда можно чётко сказать, о чём написана книга. Она о прошлом во всех его ипостасях. Исторические места и детская ностальгия, переживание взросления и предчувствие далёкой старости – всё это нём. Прошлое становится предметом рефлексии, созерцания, поклонения и отвращения. Оно – невроз и собеседник. «Я помню слишком многое» и тут же «чтобы хоть что-нибудь вспомнить». Можно сказать, что книга «Два времени» дает даже не стереоскопическую картину персонального и всеобщего прошлого, а некий ребус, существующий в десятках измерений, и каждое стихотворение – попытка приблизиться к его разгадке. Не случайно все они здесь датированы, а некоторые даже вынесены в раздел «Старые стихи», хотя написаны всего 7-8 лет назад. Но в том и эффект созерцания толщи времени: автор проникается к нему спокойным уважением исследователя. Как и многие мужские книги, это – не вполне стихи. Они больше или меньше собственно поэзии – в зависимости от тех усилий, которые к ним приложит читатель.

ГАЛИНА ИЛЮХИНА. БЛИЖНИЙ СВЕТ. – СПБ.: ЛЮБАВИЧ, 2010. – 52 С.

Книга подчёркнуто питерская, насыщенная топонимикой северной столицы, но дело даже не в этом. Самые «петербургские» её черты – увлеченная игра строфикой, ритмом (по большей части традиционным), а также то, что я назвал бы «элегическим вещизмом». Печальное и скорбное в стихах Илюхиной не переходит в надрыв, хотя в книге много эпитафий, посвящений умершим, воспоминаний. Автор сосредоточен на деталях. Беседуя с собою-ушедшей («Скорость») даёт картинки почти без объяснений: «цыплячьи лопатки», «сигарета за сигаретой». Нерв стихотворения – сцена сожжения вещей: «фотки, письма». Они овеществляют время, делают его измеримым буквально на пальцах. Отсюда и философский вздох в конце: «Жизнь длинная, да. Но скорость, такая скорость». Эта скорбь по вещам особенно чётко видна в стихах, посвящённых памяти умерших. Даже двоемирие мирского и вышнего выражено через предметы: майоликовый ангел на кружке в стихотворении «памяти Л.» противостоит сломанной кофемолке, обоям, копоти и прочему. Автор не говорит, что река времен уносит все дела людей. Он просто показывает как это происходит – прямо здесь, на хрущевской кухне. В других стихах – показана временная статика, застывшие вещи в руках застывших людей («Ноябрь»). Весь этот печальный вещизм, однако, вовсе не ключ к стихам Илюхиной – он лишь внешность, показной конфликт оловянных солдатиков. Читателю нужно пройти сквозь этот пёстрый слой, порою кажущийся завалом вещевого хлама, чтобы почувствовать спокойную доверительную интонацию автора.

ОЛЬГА ХОХЛОВА. ЭЙЯФЬЯТЛАЙОКУДЛЬ. – СПБ.: ЛЮБАВИЧ, 2010. – 32 С.

Книжка совсем маленькая, но она вполне соответствует своему содержимому. Это – в некой метафорической пропорции – отражение импрессионистической манеры автора, когда стихи не пишутся, а словно рисуются небольшим словесными капельками. Уже в начале книги задан маленький манифест: «я привыкаю мыслить на языке / слишком на всё привычное непохожем». Это будто оправдание фрагментарности собственной речи. «Свой язык», заявляемый автором, становится поиском языка, когда – камень к камню и капля к капле – собираются воедино точки впечатлений и звуков. И даже спаянные в стихи, они сведены до уровня черновика: и необязательностью пунктуации, и дробностью строчек, и примечаниями в квадратных скобках, и другими знаками, словно подсказывающими: тут не всё, есть ещё что-то, но уже невысказуемое. И признание «я не пишу стихов, потому что бездарь» смотрится тогда вовсе не кокетством, но осознанием того, что «свой язык» – это процесс, а не застылая данность. Оговоримся, что тут мы имеем дело не с уходом в заумь или горожением огородов, а с попыткой говорить ясно, но по-своему. Эти стихи легки для чтения, но с каждым перечитыванием – а оно непременно последует за первым знакомством – становятся всё глубже.