Жизнь после «смерти». Диалог о современном марксизме

Константину Николаевичу Любутину —

философу, учителю, другу

Еще недавно учение Маркса по своей распространенности и влиянию на мировые события не без успеха соперничало с христианством. Конечно, столь высокой популярностью оно было обязано, в первую очередь, российской революции, объявившей марксизм официальной идеологией советской супердержавы. Но рухнула супердержава, к которой так или иначе тяготело по меньшей мере полмира, рухнула общественно-экономическая система, составлявшая ее каркас. Это дало повод конкурентам говорить и о несостоятельности марксизма, что, конечно, сильно поубавило общественный интерес к «вечно живому учению» и ослабило его влияние не только в нашей стране, но и во всем мире.

Однако верно ли, что упомянутые метаморфозы и трансформации так вот прямо связаны с учением Маркса, отражают его суть? Действительно ли на марксизме была основана программа разрушения Российской империи, а затем — строительства на ее обломках Советского Союза? Точно ли теория марксизма лежала в основе советской общественно-экономической системы? Можно ли утверждать, что именно идеи Маркса помогли нашей стране одержать победу в Великой Отечественной войне, утвердиться в послевоенном мире в качестве лидера «социалистического лагеря» и покровителя стран «третьего мира», боровшихся за независимость от колониальных держав?

И особенно важный для нынешнего отношения к марксизму вопрос: резонно ли крушение советской власти, неожиданное даже для ее убежденных противников, объяснять изъянами марксистского учения? Ее прочность, казалось, была удостоверена семью десятилетиями драматической истории: немыслимые испытания ее не сломили! Но ведь, с другой стороны, сейчас никто явным образом и не подталкивал советскую систему к краю пропасти, однако никто же и не попытался предотвратить ее падение.

С тем, что никто не подталкивал, возможно, не все согласятся, но споры по этому поводу утратили былую остроту; общественность, похоже, окончательно склонилась к мнению, которое короче и, пожалуй, ярче других авторов выразил Дмитрий Галковский: «Советская власть рухнула в августе 1991 года. Её, конечно, извне никто не свергал. Хитроумного заговора внутри тоже не было. Просто она сгнила. Пыжилась, пыжилась, сама себя обхитрила и лопнула».

Сгнить-то она сгнила, но, глядя на события тех лет из нынешнего далека, нельзя не заметить, с каким рвением энтузиасты «демократизации» сразу после ее падения принялись ворошить груду щебня на месте поверженного колосса. Видно, ждали этого поворота, восприняли его как подарок судьбы и опасались: а ну как уцелели какие-то из опор, на которых до того худо-бедно держалась конструкция? Вдруг да кто-то снова захочет ими воспользоваться?

Про государственные институты речи нет: их крушили, не задумываясь о последствиях. А если совсем нельзя было без них обойтись — имитировали обновление хотя бы сменой названий: КГБ превратили в ФСБ, милицию в полицию и т. п. С особым тщанием искореняли идеологические опоры. Перешерстили историю, а вместе с ней названия городов, улиц и прочую топонимику. Навели ревизию в пантеоне отечественных героев и в национальном духовном наследии. В частности, в споре Белинского с Гоголем однозначно правым объявили Гоголя, а «революционеров-демократов» перевели в разряд «образованцев». Потеснили Толстого Лесковым, «Литературу Больших Идей» — Набоковым. Деканонизироваликлассиков советской литературы Горького и Маяковского (потом, правда, спохватились: не слишком ли погорячились?), с исключительным упорством пытались разрушить репутацию Шолохова… Много чем еще впопыхах готовы были поступиться. Но ради чего? Ответ очевиден: чтоб сделать переворот необратимым: «Не дай бог!» В 1996 году Анатолий Чубайс удовлетворенно подвел итог этой суете: «Вбит последний гвоздь в крышку гроба коммунизма».

Конечно же, причиной драматического поворота страны (то ли вспять, то ли на «торную дорогу», по которой якобы идет все человечество) не был ни вражеский «удар в спину», ни «хитроумный заговор внутри». Общество само по себе перерождалось: несмотря на вялые усилия и бодрые отчеты парткомов всех уровней, мировоззренческие установки советской власти утрачивали реальный смысл, становились ритуальными формулами. Под «бронированным панцирем» (выражение того же Галковского) у многих «условно советских» людей (отнюдь не только у диссидентов, но и у «румяных комсомольских вождей», и у «нормальных» обывателей) в течение десятилетий вызревали представления о должном (в экономике, науке, культуре, обыденной жизни), все более расходившиеся с официальными канонами. Когда панцирь лопнул, обнаружилось, что представления те у каждого свои, но все «правы» и «с мест они не сойдут». А за блюстителями ритуального суесловия не пошел никто.

Понятно, что с марксистско-ленинским «священным писанием» энтузиасты либерально-демократического переворота обошлись еще радикальней, нежели с прочими организационными и идеологическими опорами советской власти. Раз советский социализм рухнул — несостоятельность его идеологического фундамента сочли самоочевидной. Разумеется, марксизм не только лишили государственного статуса, но и, во избежание неожиданностей, упразднили самый тот статус: «Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной», — записано во втором пункте 13-й статьи Конституции РФ.

«Была без радости любовь, разлука будет без печали», — сформулировал поэт. И на самом деле без печали живет нынешнее российское общество без парткомов, а уж тем более не печалится о «диамате», который больше не требуется «сдавать» (в чем многие не видели смысла — и кто докажет, что они были не правы?).

Нельзя сказать, что нынче у нас о марксизме вовсе забыли, но с первых страниц новостей он точно ушел. Поэтому широкая российская публика просто не заметила, что совсем недавно — 10–11 октября 2015 года — в Китае, на базе Школы марксизма Пекинского университета, прошел Первый Всемирный конгресс по марксизму — широкомасштабное научное мероприятие, в котором приняли участие ученые-марксисты (философы, политологи, экономисты, социологи, культурологи, историки), более 400 человек со всех пяти континентов нашей планеты.

А зря не заметили: событие совершилось далеко не ординарное. Прежде всего, оно означает, что Анатолий Чубайс несколько поспешил заявить про последний гвоздь в крышку гроба: «покойник», безусловно, жив, и это, надо полагать, не очень приятный сигнал как для главного приватизатора, так и для всей нынешней российской «элиты», чьи корни тянутся из разбойных 1990-х годов. Многозначительно смотрится пекинский конгресс и в контексте нынешних глобальных процессов: «турбулентность» в мировой экономике, нестабильность в арабском мире, миграционные потоки, в которых захлебывается Западная Европа, повсеместно растущая убежденность, что либерально-рыночная экономическая модель себя исчерпала, а альтернативу никто не предлагает. Возможно, новость о конгрессе может послужить сигналом и о том, что трудный путь, пройденный нашей страной в ХХ веке, не был все же путем в никуда: не ту ли — не до конца нами пройденную и так безответственно брошенную — тропу заблудившееся на «торном пути» человечество начинает теперь заново искать?

Так или иначе, факт созыва научного собрания такой направленности, такой тематики и такого масштаба заслуживает осмысления, и у журнала «Урал» есть особый повод заняться этим: среди четырехсот участников пекинского конгресса был наш земляк — Петр Кондрашов, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права УрО РАН. А собеседником его выступает Валентин Лукьянин — публицист, хорошо знакомый читателям «Урала».

В. Лукьянин. Пекинский конгресс по марксизму обозначен как первый, и это само по себе удивительно. Ведь у сакрального учения всех революционеров (и даже «эволюционеров») ХХ века были лучшие времена. Легко представить подобное собрание под номером один где-нибудь в семидесятых, когда Советский Союз, будучи мировым центром торжествующего марксизма, щедро тратил сибирские нефтедоллары на поддержание своего имиджа и расширение влияния. Тогда могли бы собрать даже не сотни — тысячи! — марксистов со всего света где-нибудь в Кремлевском Дворце съездов, чтобы провозгласить окончательный триумф «всепобеждающего учения». Но — нет: тогда ограничивались научными конференциями несравненно более скромного масштаба. Почему ж попытка собрать на одной площадке сторонников Марксова учения во всемирном масштабе делается сегодня, когда условия для того выглядят гораздо менее подходящими?

Впрочем, сторонников чаще созывают не для празднования триумфа, а в критических ситуациях — чтоб наметить общие цели, объединить усилия, сверить курс. Может, в этом дело? Тут напрашиваются исторические аналогии. Когда в Европе впервые назревал системный кризис капиталистического способа производства и его идеологии, организовывались Интернационалы: Первый — при непосредственном участии Маркса, но не в качестве главного бенефицианта; Второй — при преобладающем (но не подавляющем) влиянии марксизма. А когда создавался Третий Интернационал, Маркса уже не было в живых, но так было даже удобнее: творец «вечно живого» учения (в ленинской интерпретации), не имея возможности лично вмешиваться в споры «соратников», был вознесен над собравшимися в качестве главной иконы. Потом были Четвертый, вроде бы даже и Пятый Интернационалы; они у нас не популяризировались, а если и упоминались, то исключительно в негативном свете, однако в какой-то форме идею наследовали. При этом главная идея во всех случаях была практическая — завоевание власти теми, кто считает себя униженным и оскорбленным и мечтает о переустройстве мира на более справедливой основе.

Так что ж за особый повод возник сейчас, чтобы сделать попытку — оказывается, впервые! — объединить марксистов во всемирном масштабе? То ли обнаружилась необходимость провести «смотр сил»: мол, несмотря на все катаклизмы, нас еще много и мы еще сила? То ли наметился какой-то перелом в ходе истории и потребовалось осмыслить ситуацию для организации коллективного действия?

А в интернете встретилась мне даже довольно основательная аналитическая статья, посвященная пекинскому конгрессу, под выразительным названием: «Розовый закат “красного Китая”?», где «триумф» марксизма трактуется как предвестие чуть ли не катастрофы. Автор статьи утверждает, что устроить всемирный смотр нынешнему марксизму китайское руководство затеяло, обеспокоенное трудноразрешимыми противоречиями, с которыми столкнулась страна в ходе своего бурного, но несбалансированного развития, а источник их — «явный диссонанс между изменившимися социально-экономическим базисом и политико-идеологической надстройкой». То есть для новой сверхдержавы вопрос встал ребром: либо радикально модернизировать марксизм, либо вообще от него отказаться, но что — взамен?

П. Кондрашов. Прежде чем обсуждать тему «что — взамен?», хочу подчеркнуть, что отношение к марксизму в нашей стране и в мире никогда не было одинаковым. В советские времена у нас склонны были преувеличивать международный авторитет своих «символов веры». Он и на самом деле был выше, чем сейчас, зато и оппонентов главному критику капитализма за рубежом было больше. За пределами СССР марксизм не принимали на веру, а постигали в противоборстве идей — это сдерживало его распространение, зато заставляло наращивать, так сказать, интеллектуальные мускулы. У нас клеймили западных «ревизионистов» за «вероотступничество», но ведь в нарушении ими канонов проявлялось стремление опереться не на «священное писание», а на живое, творческое учение для осмысления меняющейся реальности. Борьба советских марксистов за соблюдение канонов не столько утверждала, сколько, напротив, подрывала авторитет учения Маркса за рубежом. Во всяком случае, интерес к марксизму в мире никогда не был напрямую зависим от статуса марксизма в Советском Союзе. Как, впрочем, и от международного авторитета самого Советского Союза. У него были свои мотивы и своя логика.

В этой связи любопытно заметить, что наибольший всплеск интереса к Марксу и марксизму в Европе пришелся на конец 1960-х годов — вопреки тому, что советские танки вошли в Чехословакию. Тут сработала другая причина: назревали события, получившие известность как «студенческие революции» 1968 года. Когда же порядок, взорванный студенческими волнениями, стабилизировался — начал угасать и интерес к марксизму, хотя и после того учение Маркса оставалось достаточно популярным.

Из сказанного понятно, почему в мире не так фатально, как принято у нас считать, повлиял на отношение к марксизму распад Советского Союза. Между прочим, в 1998 году (когда наши умники уже позволяли себе говорить о Марксе как «заурядном экономисте XIX века»), по данным опроса Би-би-си, Маркс был назван «величайшим мыслителем тысячелетия». А после начала мирового кризиса, разразившегося осенью 2008 года, — а этот кризис заставил многих задуматься о том, что капиталистический путь развития ведет в тупик, — интерес в мире к Марксу и его учению опять заметно вырос. Интерес этот нынче выражается не только в том, что продолжают переиздаваться основные сочинения Маркса и растет число посвящённых ему научных публикаций, но и в таких экстравагантных формах, как, например, постановка спектакля по мотивам «Капитала» в Германии и издание серии комиксов в Японии. Не было бы имя и учение Маркса популярно — на кого были бы рассчитаны эти переложения?

Добавлю еще, что, разрушив «железный занавес», мы по-прежнему не умеем адекватно воспринимать мир за пределами нашей страны и оценивать свое положение в мире. В частности, у нас рекордными тиражами издаются «реабилитированные» после советского насильственного забытья авторы, относящиеся к религиозной философии, мы гордимся их вкладом в мировую сокровищницу мысли, а в Европе и Америке о русских религиозных мыслителях знают только узкие специалисты. У нас чуть ли не высшим достижением мировой философской мысли считается философия постмодернизма (Жак Деррида, Жиль Делез, Жан Франсуа Лиотар, Жан Бордрийяр и др.) — на Западе же это направление воспринимается как маргинальное течение философской мысли. Вот и о месте марксизма в современной мировой философии у нас превратное впечатление.

Однако возвращусь к вопросу: если отказаться от марксизма, что — взамен?

Несть числа, как говорится, философским школам, разросшимся вокруг притягательных идей различных гуру, но бесчисленные эти идеи, если присмотреться, варьируют весьма неширокий набор архитектонических принципов.

Один из таких принципов предлагает, например, фрейдизм: пусть мир и существует объективно, но что мы можем знать о нем как таковом? Всю информацию о нем мы получаем через свои органы чувств, но это ведь не свойства реальности, а лишь сигналы о них, и что мы знаем о процессах, которые совершаются в «черном ящике» человеческой головы? Во всяком случае, в плоскую и однолинейную схему они не укладываются. Вот, мол, и ищите в подкорковых процессах объяснение всех прихотливых поворотов познающей мысли. Резонно? В принципе — да. Однако напрашивается параллель: вы рассматриваете фотографии, сделанные цифровой камерой, но ваше сознание сосредоточено на осмыслении метаморфоз, претерпеваемых лучом света, отраженным от снимаемого объекта и прошедшим через компьютерную начинку фотоаппарата. И какое впечатление вы получите в итоге от красот, на которые был наведен объектив?

Принципиально иной подход варьируется на разные лады современными версиями позитивизма (неопозитивизм, логический позитивизм, аналитическая философия и пр.). Это направление в любом из своих проявлений стремится предельно отстраниться от того, что нужно домысливать, предполагать, брать на веру: только достоверное знание, только неопровержимая логика, только проверяемые результаты! Выстраивая свои методологические концепции, сторонники такого подхода опираются на позитивный опыт научного познания мира, мыслят философию союзником и полезным помощником науки, видят ее смысл в обосновании методов научного познания. Намерения, безусловно, благие, но философия при этом фактически оказывается экстраполяцией научного знания. На первый взгляд это хорошо: четкость определений, строгость выводов, даже возможность использования математического аппарата. Однако философия, которую хотят «улучшить» позитивисты, отличается от науки не тем, что ее понятийный аппарат организован менее строго, а тем, что ее понятия аккумулируют, помимо точно установленных свойств и закономерностей, все богатство чувственного опыта, включающего и проявления пока еще не доступных научной методологии граней реальности. В определенном смысле эти непознанные дали и глубины реальности и являются причиной существования философии, которая все же не вполне наука; не принимая их в расчет, позитивизм (в любых его старых и новых модификациях), сохраняя внешние атрибуты философии, по своей глубинной сути перестает таковой быть. Он, может, и хорош для систематизации информации о познанном мире, но не готовит мысль к преодолению барьеров непознанного. К тому же концептуальное многообразие позитивистских школ вступает в противоречие с неоспоримым постулатом здравого смысла — что мир объективен и един. Это как если бы вы оказались в незнакомой местности, а вам для ориентира предложили сразу несколько топографических планов, составленных разными специалистами по разным методикам, а потому существенно различающихся между собой.

Этим двум умозрительным в своей основе подходам противостоит марксизм. Он не игнорирует того обстоятельства, что мир открывается человеку как человеческая чувственная реальность, но рассматривает его не как порождение таинственных психических механизмов, а как объективно существующий, живущий по своим законам мир. В человеческой жизнедеятельности рождается и сам чувствующий, познающий, деятельный человек, и «очеловеченный» (то есть, по Марксу, раскрывшийся человеку в своих существенных свойствах и отношениях) мир. При таком подходе в основу философского учения кладется не умозрительный постулат, в той или иной мере удобный для дальнейшего философского «мудрствования», но реальная человеческая ситуация, в которой жизненно необходимо разобраться. Вследствие того учение Маркса и способно служить надежной методологической базой для всего спектра научных дисциплин, изучающих разные аспекты человеческой жизнедеятельности: для экономистов, социологов, психологов, лингвистов, историков, культурологов, да и для естествоиспытателей.

Марксизм универсален, как математика, на его языке можно обсуждать любую сферу реальности и общественного сознания, можно воссоздавать всеохватную панораму мироздания. Какая мировоззренческая система способна с ним в этом отношении соперничать? И разве такой подход может меняться в зависимости от того, что где-то кто-то решил строить социализм, не очень четко представляя себе, как это делать и каким должен быть результат, или где-то опустили руки, не справившись с такой задачей? Марксизм приложим к политике, но политика не составляет его суть. Как известно, теории социализма у Маркса не было, так что и чьи-то неудачи в социалистическом строительстве некорректно ставить ему в вину.

В.Л. То есть вы хотите сказать, что пекинский конгресс не был связан с какими-то политическими процессами в современном мире — ни с развалом СССР и «соцлагеря», ни с новым статусом Китая, ни с «розовым закатом “красного” Китая»?

П.К. Нет, утверждать это столь категорично я бы не стал, но именно потому, что марксизм — не отвлеченная интеллектуальная конструкция, а способ и всегда незавершенный итог познания реальности, пребывающей в постоянном движении, изменении. Провал социалистического эксперимента в СССР, противоречия в процессе модернизации китайского социально-экономического уклада, тупики рыночной экономики, гримасы либеральной демократии, ближневосточные катаклизмы и миграционные потоки, захлестнувшие Европу, — это малоинтересные темы для «профессорской» философии, культивируемой обычно в европейских университетах, но это естественное проблемное поле для приложения марксистской мысли. Поэтому не стану возражать автору из интернет-издания, который пытается объяснить проведение конгресса в Пекине заинтересованностью китайских властей в проверке на прочность идеологических основ, на которых держится социально-экономическая конструкция современного Китая. Наверно, и такой мотив у организаторов этого представительного собрания был. Во всяком случае, на конгрессе был представлен ряд интересных сообщений на китайские темы: «Китайский путь и рыночный социализм», «Теория управления государством Дэн Сяопина и развитие китаизированного марксизма», «Пути развития стран “третьего мира” и марксизм», «Марксизм и история современного Китая». Темы любопытные, но не они определили общую направленность и дух конгресса, не ради этой тематики съехались в Пекин марксисты из многих стран.

Вообще, я не стал бы утверждать, что конгресс был созван по какому-то одному поводу. Поводов, конечно, было несколько. Возможно, главный из них — совсем простой: рост интереса к Марксу во всем мире. Сторонники Марксоваучения стали в последние годы особенно заметны на довольно невыразительном общем фоне мировой философской мысли и, естественно, стали интересны друг другу. При этом для всех очевидно, что марксизм в интерпретации разных школ приобретает множество оттенков, порой плохо совмещающихся друг с другом. С одной стороны, эта разноголосица является следствием творческого характера марксизма, но, с другой стороны, она затрудняет взаимопонимание между людьми, родственными по своему мировоззрению…

В.Л. Согласитесь ли вы со мной, если я сравню процесс разъединения марксистов с расщеплением некогда единого христианского вероучения на православие и католицизм? А потом в рамках этих больших течений обособился целый ряд крупных и мелких подразделений, которые существенно расходятся в вопросах веры и богослужения, а нередко соперничают и даже враждуют друг с другом. Когда-то для преодоления возникающих в церковной жизни разногласий созывались «вселенские» соборы, которые были призваны как-то упорядочить символы, обряды, священные тексты и прочие атрибуты веры — чтобы во внутрицерковных дрязгах не ронять свой имидж и авторитет. Не с такой ли примерно целью был созван «вселенский собор» марксистов в Пекине?

П.К. Думаю, ваша аналогия не лишена оснований, но есть и существенная разница: никакой тенденции кдогматизации и канонизации идей Маркса на пекинском конгрессе не просматривалось. Сознаюсь, когда я летел в Пекин, были у меня опасения, что это собрание будет подобием советских партийных съездов, что в залах и кулуарах Пекинского университета будет господствовать дух догматизма, сталинизма и маоизма… Однако мои опасения, к счастью, не оправдались. Китайские марксисты — не только учёные, но и партийные работники, — мыслят по-настоящему критически, открыто, без тени догматизма. Этот критический и самокритический, но в то же время творческий и благожелательный дух определял атмосферу конгресса.

Очень позитивно сказывалось на обстановке, что с корифеями мировой марксистской мысли запросто и непринуждённо общались не только мы, рядовые участники, но и студенты пекинских вузов. В кулуарах студенты, с ихнезашоренным взглядом и безбоязненным мышлением, пожалуй, даже задавали тон. Мне запомнилось, например, как однажды за завтраком нашим с Андреем Колгановым (Москва) соседом по столику оказался студент местного сельскохозяйственного университета. Этот молодой китаец спровоцировал нас на разговор о Сталине, настойчиво выяснял наше личное отношение к «отцу народов», свободно высказывая при этом и собственное мнение. Он сравнивал, в частности, Сталина и Мао, не избегая критических суждений в адрес обоих, но настаивал, чтобы и мы с такой же прямотой и откровенностью высказались о нашем отношении к Путину.

Раскрепощенная атмосфера не означала, однако, что марксисты со всего света собрались лишь затем, чтобы «людей посмотреть и себя показать», ни в чем не поступаясь собственными принципами. Нет, все были открыты диалогу, все были настроены на то, чтобы не только высказаться, но выслушать и понять других, найти точки соприкосновения, сверить, скажем так, координаты и ориентиры относительно главных социально-исторических коллизий, с которыми столкнулась современная цивилизация.

Общая тема конгресса была сформулирована, казалось, слишком общо: «Марксизм и развитие человечества». Но именно «безразмерная» формулировка и была нужна, чтобы сориентировать участников на обсуждение проблем, с которыми столкнулись сегодня не отдельные страны, пусть даже такие крупные и влиятельные, как Китай, Соединенные Штаты и Россия, но человечество, вся земная цивилизация.

Одна из ключевых нынешних «всечеловеческих» проблем — экономическая глобализация, подавление транснациональными компаниями национальных интересов суверенных стран. Эта проблематика не умозрительная: в той или иной форме она затрагивает каждого жителя планеты. Акции антиглобалистов, согласованные в планетарном масштабе (глобальное движение антиглобалистов — характерный парадокс времени), свидетельствуют о том, что глобализация отнюдь не всеми воспринимается как благо. Между прочим, в трудах нобелевских лауреатов, посвященных, главным образом, тому, как завоевать рынок и приумножить финансовый капитал, нет интеллектуальных инструментов, помогающих разобраться в этой остроконфликтной ситуации. Вот и принялись многие обществоведы разных стран перечитывать «Капитал».

Другая проблема, которая нынче приобрела всемирный характер, — заметный крен общественного сознания в сторону религии. На протяжении XVIII, XIX, XX веков прогресс научного знания снял покровы тайны со многих механизмов мироздания, разрешил загадки бытия, объяснил природные явления и законы поведения людей. Казалось бы, процесс секуляризации знания стал необратимым — и вдруг он повернул вспять! Можно еще как-то понять ситуацию в постсоветской России: после семи десятилетий государственного атеизма поворот к религиозным ценностям стал актом политическим — одним из наиболее заметных знаков радикальности и необратимости перемен, «гвоздем в крышку гроба». Но оказывается, демаркационная линия между знанием и верой в последние десятилетия заметно сдвинулась не в пользу науки и во всем мире. Например, острая борьба развернулась сегодня в США и Великобритании между креационистами и эволюционистами. Ну, а мы же хотим «как у них», поэтому и в России нашлись «продвинутые» родители, которые пытаются в судебном порядке запретить преподавание основ дарвинизма в школе, где учится их чадо.Но это мелочи по сравнению с повсеместной эскалацией религиозного фундаментализма — от напористого вмешательства православных активистов в культурные акции до вулканических взрывов исламского экстремизма на Ближнем Востоке, выплескивающих раскаленную лаву и на улицы европейских городов.

Многие философские теории «политкорректно» закрывают глаза на экспансию религиозных настроений, но для марксизма отношение к религии всегда было проблемой не столько моральной, сколько гносеологической. Можно понять ученого, который, перешагнув границу познанного, останавливается в бессилии перед непостижимостью открывшихся ему туманных далей сущего и задумывается о всемогуществе Всевышнего, но нельзя себе представить, чтобы ученый-естественник ввел в выстроенную им формулу символ Бога. Наука не нуждается в «гипотезе Бога», она принципиальноатеистична, и атеистичный в силу той же причины марксизм импонирует многим учёным. Противодействие агрессивному наступлению веры на позиции, ранее завоеванные, но сейчас уже не прочно удерживаемые разумом, — актуальнейшая тема для обсуждения в кругу марксистов. Речь не о возрождении «научного атеизма», который утратил прежнее влияние не столько потому, что лишился государственной поддержки, сколько из-за системной ошибки, положенной советскими идеологами в его основание: претендуя на статус научного знания, он пытался религиозному чувству противопоставить абстрактно-логическое мышление. У веры иная природа, но именно потому защитить позиции науки должен не гибридный «научный атеизм», а философское учение, органично связанное с атеистичной по своей сути наукой, то есть марксизм.

Марксизм «всесилен» не «потому, что он верен» (как утверждал Ленин), а потому, что он, единственный из мировоззренческих учений, рассматривает человека не отвлеченно — в качестве неизвестно как возникшего существа, — а как деятельного человека в «очеловеченном» мире. Такой взгляд на человека и есть зерно учения Маркса, счастливо найденный мыслителем ключ к тайнам мироздания. Этим ключом в высшей степени успешно воспользовался сам основоположник учения, погрузившись в глубины политэкономии и (в той или иной мере) всего комплекса наук об обществе. А многочисленные его последователи чаще всего шли не, как говорится, ab ovo, а от каких-то ступеней, достигнутых основоположником, причем двигались каждый в особо интересующем его направлении: Энгельс погрузился в философию естествознания, Ленин развернулся в области политической философии. В каждом таком случае это был марксизм, обособившийся от своего создателя и своих мировоззренческих корней, но это не был марксизм Маркса. Насколько модификации марксизма, предложенные последователями, были плодотворны — разговор особый, но очевидно, что за философией Маркса надо обращаться именно к Марксу. Что и характерно для нынешних марксистов во всем мире. Эта тенденция проявилась и на пекинском конгрессе: там собирались люди, ищущие не готовые ответы на вызовы меняющегося времени, а стремящиеся постигнуть марксистский метод.

В.Л. Выходит, на пекинском форуме действительно обсуждался не «марксизм, известный нам по советским годам», а какой-то другой?

П.К. Про тот марксизм, который «диамат-истмат», забудьте. У современного марксизма другие корни. Скажем, одна из базовых причин созыва пекинского конгресса — сегодняшний рост освободительного движения в Африке, Азии и Латинской Америке, которое у нас в России предпочитают замалчивать. Марксистами являются (или были, поскольку многих уже нет в живых) многие крупные западные экономисты. В частности, американцы Пол Суизи, Майкл Ароновитц, Пол Баран, бельгиец Эрнст Мандель, британец венгерского происхождения Иштван Мессарош и др. Никакого «диамата-истмата» они не изучали, и с Советским Союзом отношения у них были, скажем так, недружественные. Эрнст Мандель, к примеру, имел репутацию антисталиниста и троцкиста, Иштван Мессарош эмигрировал из Венгрии после вторжения туда советских войск. Понятно, что их книг у нас в советское время не издавали. Впрочем, и на Западе к ним как марксистам отношение было, мягко говоря, неблагожелательное — тот же Пол Суизи, например, подвергался гонениям в период маккартизма, а Эрнста Манделя при нацистах заключали в Бухенвальд, а в послевоенные десятилетия отказывали во въездных визах в ряд западных стран, в том числе в США. И уж точно, рассчитывать на Нобелевскую премию им не приходилось. Однако в странах Латинской Америки, но также и в Канаде, США, Великобритании, Испании, Швеции их работы и по сей день не только известны, но и весьма популярны.

Нынче марксистские идеи развиваются также в ряде экономически или математически ориентированных школ: аналитический марксизм, структуралистский марксизм (структурная лингвистика, социология малых групп, культурная антропология) и др. Вообще, сегодня в мире существует не менее ста марксистских школ самого разного толка. Есть среди них есть и примитивные догматики вроде российских сталинистов, но есть марксистские школы, которые достигли в своих исследованиях весьма высоких теоретических и практических результатов, получили признание не только в марксистских кругах, но и во всём научном мире. Самые известные современные марксистские школы были представлены на конгрессе такими учеными, как Самир Амин, Алекс Каллиникос, Том Рокмор, Шон Сэйерс, Джон Рёмер, Дэвид Котц, Майкл Лебовитц, Карл Ратнер, Рольф Хеккер, Михаэль Брие, Майкл Хадсон, Пол Блэкледж, Мария МакГавиган, РодниПеффер, Тиэрно Диоп, Родерик МакФаркар, Портер Оллман. У нас эти имена не на слуху, и это понятно: марксизм в постсоветской России не в чести, здесь этих авторов не издают, не обсуждают. Но поверьте, в мире их известность и авторитет высоки.

В.Л. Получается, что в стране, где марксизм был почти религией, настоящего марксизма вроде как и не было. Он развивался за рубежом, а потому от крушения советской власти и распада Советского Союза практически не пострадал.Теперь его нам снова нужно оттуда импортировать. Это на самом деле так?

П.К. Нет, совсем не так. Если уж развивать аналогию с религией, то вузовский «диамат-истмат» был чем-то вроде катехизиса для массового пользования, тут особых откровений быть просто не могло, зато дух догматизма был силен. Но советских специалистов, занимавшихся философией марксизма профессионально, нельзя представлять всех как дисциплинированных «бойцов идеологического фронта». Да, были блюстители «идеологической безгрешности», но среди советских убежденных марксистов было немало людей пытливого ума, широкой эрудиции, духовно свободных. В своей давней уже книге «Наука и философия в Советском Союзе» американский историк философии Лорен Грэхем очень высоко отозвался о разработках советскими философами проблем диалектического материализма: «По универсальности и степени разработанности диалектико-материалистическое объяснение природы не имеет равных среди современных систем мысли». Широкое признание завоевали также труды советских психологов-марксистов С.Л. Рубинштейна, А.Р. Лурия, П.Я. Гальперина, А.Н. Леонтьева, Д.Н. Узнадзе — они и сейчас пользуются большим авторитетом. Международную известность получили труды философов Э.В. Ильенкова, М.К. Мамардашвили…

В.Л. Увы, это все в прошлом. А с чем сегодня вышла на всемирную арену страна, где так долго марксизм был культовым учением?

П.К. Сразу вынужден уточнить: культовым учением был не марксизм, а марксизм-ленинизм, то есть учение Маркса, обособленное от его корней и развитое по преимуществу в сфере политики. Нельзя сказать, что Ленина собственно философские вопросы не интересовали: он погружался в них основательно (прежде всего, конечно, в полемической книге «Материализм и эмпириокритицизм»), но, всецело подчиняя философский дискурс политическим целям, он в ряде ключевых положений изрядно вульгаризировал марксизм. И все достижения советской философской мысли, о которых я только что говорил, стали возможными лишь в результате более или менее осознанного отклонения от вектора, заданного Лениным. Говоря проще, советские марксисты достигли выдающихся результатов не потому, что они были озабочены грядущими победами пролетариата, а потому что опирались на марксистскую методологию исследования сущности человека и природы общественных отношений.

После крушения советской власти и отмены «катехизиса» диамата-истмата умонастроения вузовских преподавателей не могли измениться сразу: многие из них до сих пор разделяют идеи марксизма-ленинизма советской эпохи. Другие, обретя большую свободу выбора, разрабатывают актуальные проблемы современности, оставаясь на почве марксизма, но не встраиваясь в какие-то творческие сообщества. Однако в общем потоке марксистской мысли в современной России происходит кристаллизация направлений, обладающих признаками научных школ.

Наиболее многочисленна и активна московская школа постсоветского критического марксизма — около двадцати ведущих специалистов из Института философии РАН, МГУ и других исследовательских центров (Г.А. Багатурия, А.В.Бузгалин, Л.А. Булавка, А.И. Колганов, Л.К. Науменко и др.). Как правило, они критически относились к догмам марксизма-ленинизма в советское время, но чувствуют себя диссидентами и в постсоветской России. Они разрабатывают широкий круг проблем социального бытия, включая противоречия, выявленные вследствие социально-экономического переворота 1990-х годов.

Группа философов-марксистов из научных центров Ростова-на-Дону выступает против понимания философии как «мудрствования» по поводу частных вопросов «злобы дня» и стремится возвратить философскую мысль в традиционное русло познания сути бытия. В последние годы они обрели известность как ростовская гносеологическая школа. В основном это последователи Э.В. Ильенкова, среди которых хотелось бы назвать имя моего коллеги и постоянного оппонента Андрея Майданского.

И, конечно, я должен назвать в этом ряду антропологическую школу, которая развивается в Екатеринбурге и к которой принадлежу сам. Зародилась она на грани 1980–1990-х годов; ее основополагающие идеи сформулированы в работах профессора К.Н. Любутина, из которых следует особо выделить монографию «Проблема субъекта и объекта в немецкой классической и марксистско-ленинской философии», третье, переработанное и дополненное издание которой сейчас готовит издательство Уральского университета. В этом труде впервые была раскрыта антропологическая основа философии Маркса, которую обходили стороной, как бы даже не замечали, прежние поколения советских марксистов, ибо они искали у Маркса не метод познания тайн бытия, а обоснование своих революционных идеологических постулатов.

За полвека активной научно-педагогической деятельности К.Н. Любутин ввел в науку многих учеников — к сегодняшнему дню им подготовлено около 70 кандидатов и 27 докторов философских наук. Как обычно и бывает в подобных случаях, они занимались исследованиями, отвечающими, прежде всего, их собственным научным интересам, значительная часть из них в дальнейшем избрала свои пути в науке, с анализом марксистского наследия никак не связанные. Однако часть учеников Константина Николаевича — аспиранты, докторанты, а затем и сотрудники Института философии и права УрО РАН и УрГУ (ныне УрФУ) (среди них А.В. Гайда, В.Д. Жукоцкий, А.А. Коряковцев, С.В. Мошкин, В.М. Русаков, Н.В. Шихардин, автор этих строк) — проявили особый интерес именно к основополагающим работам Маркса как творца оригинальной гуманистической философии, а также его последователей и интерпретаторов, в трудах которых философская мысль Маркса претерпела определенные трансформации. В последние пять-семь лет членами этого круга единомышленников стало осознаваться взаимное тяготение и внутреннее родство на основе тематических предпочтений и методологической совместимости. Возникла и была реализована идея создания серии монографий о русских марксистах — Ленине, Горьком, Луначарском, Богданове, Бухарине, Сталине и др. Не апологетических сочинений о «жизни замечательных людей», а исследований с установкой понять, как воспринималась и как переосмыслялась философская основа учения Маркса, чем она «зацепляла» последователей и где и почему совершался поворот в сторону «тектологии», «ленинизма», «сталинизма» и т.п. С выходом этих монографий, а также сопутствующих им и развивающих их проблематику статей в философских журналах и научных сборниках антропологическая школа уральских марксистов приобрела известность и авторитет в философском сообществе.

В.Л. Очевидно, ваше приглашение на пекинский конгресс можно рассматривать как знак международного признания уральской антропологической марксистской школы?

П.К. Это, разумеется, так, хотя я, конечно, должен признаться, что организаторы рассчитывали на приезд в Пекин самого лидера научной школы — профессора Любутина. Но Константин Николаевич не мог отправиться в столь дальнюю и физически трудную поездку по состоянию здоровья и рекомендовал для участия в работе конгресса меня. Мне пришлось в срочном порядке писать тезисы доклада, переводить их на английский язык. (К слову, первоначально предполагалось, что русский язык будет одним из рабочих языков конгресса, но вскоре организаторам пришлось от этого плана отказаться: русскоговорящих участников оказалось слишком мало.) Но все организационные вопросы благополучно разрешились…

В.Л. Я знаю, что вы тесно сотрудничаете с Константином Николаевичем: написали в соавторстве с ним монографию «Диалектика повседневности. Попытка марксистского анализа», которая недавно переиздана в Москве; мне встречались также ваши совместно с ним написанные статьи в научных журналах. Так что если организаторов конгресса интересовали не персональные творческие достижения, а уральская марксистская школа, замена одного докладчика другим не меняла сути дела.

П.К. Да, я в Пекине выступал с докладом не о результатах собственных исследований, а именно о нашей антропологической школе, изучающей философско-гуманистический субстрат марксизма. Думаю, нет смысла его здесь пересказывать, хочу лишь обратить внимание на ключевой момент.

Какую бы область Марксова учения мы ни взяли — везде при внимательном рассмотрении мы обнаружим исходное представление, что в основе социального бытия лежит праксис, то есть единая материальная и духовная преобразующая деятельность человека. Человеческое общество можно понять только с помощью анализа праксиса. С нашей точки зрения, теория праксиса составляет основу Марксовой философии.

В.Л. Насколько я понимаю, в вашей (я имею в виду и вашей лично, и всей уральской антропологической школы) интерпретации философии Маркса понятие «праксис» рассматривается как ключевое, и вот это мне трудно принять. Ведь, помнится, сам Маркс такое понятие не употреблял, и слово «праксис» в этой дисциплине не упоминалось. Хотя — нет, упоминалось: когда подвергались критике югославские «ревизионисты» (как их в советские времена называли), которые не просто говорили о «праксисе», но и журнал под таким названием выпускали — популярный в мире и почти недоступный у нас. Зачем вам понадобилось вводить новое понятие и приспосабливать к нему Марксово учение? Не достаточно ли было заметить, что «практика» понимается Марксом не так примитивно, как она обычно толковалась в наших вузовских учебниках. «Человеческая чувственная деятельность, практика» из «Тезисов о Фейербахе» — это, мне кажется, и понятней, и богаче по смыслу, нежели «праксис».

П.К. Вы, судя по вопросу, Маркса читали по-русски. В том и кроется простой ответ на ваш вопрос. В немецком оригинале слово Praxis употребляется Марксом в контексте философских рассуждений достаточно широко. В частности, и упомянутое вами выражение из «Тезисов о Фейербахе» по-немецки выглядит так: «sinnlich menschliche Thätigkeit, Praxis».То есть не «практика», как в каноническом русском переводе, а «праксис». Далее в том же первом тезисе Маркс говорит, что в «Сущности христианства» Фейербах рассматривает (цитирую перевод) «как истинно человеческую, только теоретическую деятельность, тогда как практика берется и фиксируется только в грязно-торгашеской форме ее проявления». В немецком оригинале выражение «тогда как практика» звучит так: «während die Praxis». В переводе второго тезиса говорится: «В практике должен доказать человек…», а в оригинале: «In der Praxis…»; мышление, «изолирующееся от практики», — «das von der Praxis isolirt» и т. д. Слово Praxis Маркс широко употребляет и в «Немецкой идеологии», и в «Святом семействе».

В.Л. Петр Николаевич, но в любом немецко-русском словаре слово «Praxis» переводится исключительно словом «практика» — даже без каких-либо синонимов.

П.К. А у Маркса синонимы слову «Praxis» есть: «die Praktik», «die Thätigkeit». Обратите внимание, что порой он их ставит рядом, через запятую, — как, например, в процитированном мною первом тезисе о Фейербахе: «sinnlichmenschliche Thätigkeit, Praxis». Таким способом обычно передают смысл, который не совпадает с обычными словарными значениями. В обыденной речи (и устной, и письменной) необычный смысл, для которого нет особого слова, выявляется из контекста, а в научном языке он закрепляется в терминах, которые создаются на основе обыденных слов, но при этом им придаются значения, существенно отличающиеся от обыденных. А когда за иноязычным словом закрепляется особое значение, оно при переводе текста на русский, скажем, язык часто не переводится — принимается в стихию русского языка в своем иноязычном обличье. (Насыщение русской речи англицизмами в последнюю четверть века дает огромное количество подобных примеров.)

Но почему мы с коллегами убеждены, что Марксов «Praxis» именно такое слово, которое лучше не переводить? А вы внимательно перечитайте хотя бы не раз уже здесь упомянутый первый тезис о Фейербахе: «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берётся только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика (sinnlich menschliche Thätigkeit, Praxis), не субъективно». Очевидно же, что слово «Praxis» понадобилось автору «Тезисов», чтобы снять обычное противопоставление объекта и субъекта. Примечательно, что этот «объект-субъект» он поясняет с помощью понятия «человеческая чувственная деятельность». Если толковать все эти понятия в обыденном смысле, получается неразрешимая головоломка: нечто явно материальное отождествляется с духовным, да вдобавок этот «гибрид» объявляется действием! А переводчики наши еще усугубляют ситуацию: «практику» толкуют исключительно как производственную практику, делание полезных вещей, тут же противопоставляют ее «теории» — то есть самым простодушным образом расчленяют то единство, на котором настаивает Маркс, на материальный объект и духовный субъект, возвращают Маркса к Фейербаху. Каким-то образом эту ситуацию обходили в вузовском курсе «диамата-истмата», изучая вначале материю, а потом сознание. Может, в том и спасение было, что этот предмет «проходили», как правило, сколько-нибудь серьезно в него не вникая.

А на самом-то деле никакой головоломки нет, нет непостижимого «коктейля» из материи, сознания и деятельности, а есть мир вне нас, который раскрывается нам через деятельность. Но, опять-таки, не через производственную деятельность отдельно взятого человека («сапожник тачает сапоги»), а через все богатство «повседневности», в которой растворен опыт всех предшествующих поколений. Если сказать совсем коротко, «объект-субъект», равный «деятельности» — это некий «квант» реальности, который можно (и нужно) рассматривать как зерно, из которого прорастает мир человека. Как его можно обозначить в теории, чтоб избежать путаницы на уровне обыденного сознания? Маркс воспользовался понятием «Praxis», а нам и того удобнее: мы это немецкое слово можем просто не переводить: «праксис» — и только так.

Мы с коллегами не просто предложили этот вариант, но и на основе тщательного текстологического анализа показали, что, употребляя слово «Praxis», Маркс везде именно тот «праксис», о котором я сейчас говорю, и имеет в виду. Для всех, кто принадлежит к уральской антропологической школе марксистов, это значение слова «праксис» очевидно. Надеюсь, эта мысль была небезынтересна и участникам пекинского конгресса — в моем докладе она заняла ключевое место.

В.Л. Что ж, ваши доводы мне показались убедительными, а мысль не банальной. И все же я предвижу немалые трудности, связанные с врастанием слова «праксис» в наш речевой обиход. Это ведь для нас не совершенно новое слово, как какой-нибудь «сайт» или «контент», а нововведение, ломающее устоявшуюся (если не сказать закостеневшую) речевую традицию. Придется ведь, наверно, говорить: «праксис — критерий истины», «теория и праксис» и т. п.?

П.К. Думаю, дело обстоит не так драматично. Обыденную речь ломать, конечно, трудно, да и нужно ли? Конечно, в речевом обиходе практика, где удобно для связности высказывания, должна оставаться практикой. Но я говорю о теории, а теоретические исследования, добиваясь точной передачи смысла, никогда особо строго не придерживаются норм обыденной речи. Философам к «праксису» будет не так уж сложно привыкнуть.

Но это даже не главное. Важнее, чтобы, обращаясь к текстам Маркса, нам не приходилось заниматься разгадыванием головоломок. Но как этого добиться, если полное советское издание трудов Маркса (каноническое, ибо за ним стоит авторитет академического Института марксизма!) превратило «праксис» в житейскую «практику», а «человеческую чувственную деятельность, взятую в её тотальности» — чуть ли не в труд пролетария у заводского конвейера? Чего только стоит перевод одной из самых важных философско-антропологических фраз Маркса в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». Маркс пишет, что родовой сущностью человека является «produktiv Leben»; и это выражение у нас тупо перевели как «производственная жизнь». Между тем Маркс имел в виду (это легко устанавливается с помощью текстологического анализа) жизнь продуктивную, творческую, полноценную, всестороннюю — и физическую, и эмоциональную, и когнитивную, что как раз схватывается как единое целое обсуждаемым нами термином Praxis. Таким образом, мой ответ на этот вопрос однозначен: для возвращения общественной мысли к сути марксизма тексты Маркса необходимо заново и адекватно перевести.

При этом нельзя бездумно и во всем полагаться на двуязычный словарь общего пользования, нужно исходить из понимания терминов, для обозначения которых Маркс использует словарную лексику, существенно ее переосмысляя.Выявление и строгое определение философских терминов Маркса — одна из самых неотложных задач марксоведениявообще, но особенно актуальна она для российских марксистов. К такому выводу мы пришли в нашем научном сообществе — в уральской антропологической школе марксистов, но не стану утверждать, что это совершенно новая постановка вопроса. На том же настаивает, к примеру, Вальтраут Шелике — историк и философ, немка по происхождению, но совершенно русский человек по духу. Она обращает внимание на традиционно неверный перевод многих терминов Маркса. Когда речь идет о переводе технических, экономических, философских терминов — это, по крайней мере, объяснимо. Но вот что поразительно: когда Маркс говорит о коммунистическом будущем человечества и употребляет термин menschlichen Geselschaft, то обычно у нас переводят: «человеческое общество», а ведь на самом деле имеется в виду «человечное общество». Как говорится, «две большие разницы».

Работа над новыми переводами уже ведется. Так, в конце 2015 года московским издательством «РОСПЭН» выпущен новый перевод первого тома «Капитала», выполненный Валерием Чеховским. Перевод этот замечателен тем, что в нем особое внимание уделено именно переосмыслению традиционных — не только советских, но и дореволюционных — традиций перевода Марксовой терминологии.

В.Л. Я понимаю, что эта тема бесконечна, но наш диалог пора завершать. Давайте вернемся к конгрессу. Каков его итог? Я знаю из сообщений в интернете, а также из вашей же статьи в газете «Наука Урала», что конгресс принял решение проводить подобные форумы регулярно, издавать международный марксистский журнал. Это замечательно, но это все — организационная работа. Но работа — ради чего? Сложилось ли у вас впечатление, что всемирный конгресс обозначил перспективу выхода марксистского движения на новый мировоззренческий уровень? И если это так, что на том уровне просматривается?

П.К. Если учесть, что всемирный конгресс по марксизму в Пекине был первым, вряд ли следовало ожидать от него итогов, которые бы радикально изменили ситуацию в мировом марксистском движении. Собрались-то в Пекине, прежде всего, затем, чтобы сориентироваться: сколько нас в мире, каков наш интеллектуальный потенциал, способны ли мы объединить усилия и сформулировать положительную, научно обоснованную мировоззренческую концепцию социально справедливого и человечного мирового устройства? Думаю, эта задача решена вполне, теперь надо готовить и совершать следующие шаги. Этому и должны способствовать намеченные организационные мероприятия: издание журнала, новые всемирные (может, и локальные — по территориям, по проблемам) форумы.

Перспективы марксистского движения в свете пекинского конгресса рисуются пока что больше в отрицательном ключе: противостояние американизации, вестернизации, новым формам империализма, монополярному миру, отчуждению, разного рода дискриминации; осмысление природы освободительных движений, социального протеста и т. п.

Одна из наиболее очевидных задач — поиск альтернативы самому губительному для природы человека, понимаемой вМарксовом гуманистическом ключе, проявлению либерально-рыночного мироустройства — глобализму. Этой проблеме на пекинском форуме было уделено больше внимания, нежели многим другим. Сложность ситуации заключается в том, что глобализм — явление не одномерное. С одной стороны, транснациональные компании, порожденные капиталом, который перекачивается не туда, где он может принести больше пользы людям, а туда, где ему удобней жировать, разрушают национальные экономики, нивелируют национальную самобытность, где, собственно, и коренится Марксова «produktivLeben» человека. Тому способствует и глобализация (по сути, американизация) массовой культуры, встроенной в глобальный рынок как один из его весьма прибыльных сегментов. Когда антиглобалисты выступают против глобализации в этих проявлениях — их позиция понятна и достойна поддержки. Но ведь, с другой стороны, в глобализации объективно нуждаются наука, образование, технологии, культура (в своих высоких проявлениях она должна быть и в значительной мере уже является сегодня общечеловеческим достоянием), средства коммуникации, инфрастуктуры и т.д. Если поставить барьеры на пути этих глобальных потоков, это, безусловно, затормозит естественное развитие мировой цивилизации. Как разрешить эту коллизию?

Участники конгресса заинтересованно отнеслись к движению альтерглобализма, то есть все же глобализма, но на другой, альтернативной идейной основе. Важно, объединяя творческие силы человечества (я бы сказал: обобщая и обогащая общечеловеческий праксис), не разрушать естественные формы существования человека (национальная экономика, национальная повседневность), не упускать из виду человеческие ценности. Пока что эта альтернатива выглядит благим пожеланием, однако гуманистическая философия марксизма в состоянии предложить мировоззренческую основу для практического движения в этом направлении.

Но это, опять-таки, выход из сферы философии Маркса в область политики, экономики, морали. Чтобы этот выход оказался плодотворным, необходимо основательней разобраться в исходных понятиях: начать с того, что через Марксовуродовую сущность человека иначе смотрится и понимается человеческая повседневность, а через повседневность можно выйти к новому (не в старом советском духе и уж тем более не в либерально-демократическом ключе) пониманию сущности устройства человеческих сообществ разных уровней, исторического процесса и его движущих сил. Конгресс убедил меня в том, что такой многоступенчатый путь хоть и труден, и не скор, но в принципе осуществим.