Марат Валеев

Золото

 


Счастливый день

Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через  саратовские и казахстанские степи, пока не довёз до Павлодара. У меня  были деньги на дорогу, причём неплохие деньги — я их заработал в  стройбате. Но я так загудел в поезде с другими дембелями, с  девчонками-халявщицами, что, когда оказался на перроне павлодарского  вокзала, в карманах у меня не было почти ни шиша.

Но я всё же наскрёб мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти  рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой  упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было ещё сто  пятьдесят километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого  чая в станционном буфете и с посвежевшей головой и в самом радостном  настроении пошёл на посадку.

Ещё четыре часа езды по шоссе Павлодар — Омск, и вот он, мой  родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под  мышкой другой, я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки,  соединяющую село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул...  нет, не к дому, а к детскому саду.

Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестрёнка Роза. Она  была одна у нас, у троих братьев, и все мы её очень нежно и трепетно  любили. И это я по ней больше всего соскучился и её хотел увидеть в  первую очередь. Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и  мне очень интересно было увидеть её уже шестилетней, которой вот-вот в  школу.

Долго сестрёнку мне искать не пришлось: все обитатели садика,  десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и  беспрестанно щебетали на своём детском полуптичьем языке.

Розу я узнал сразу — её непокорные русые кудри выбивались из-под  смешно, по-взрослому, повязанного на маленькой голове платка. И она тоже  поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в  другой руке — её старший брат.

Роза с визгом кинулась ко мне, я бросил на стылую уже, но не  замёрзшую ещё землю свою ношу и подхватил лёгонькое тельце сестрёнки на  руки, и вознёс его над собой, к самому синему небу, и подбросил её, и  поймал, и снова подбросил и поймал, и девчонка от восторга закричала ещё  громче.

Воспитательницы с улыбками наблюдали за этой фееричной встречей  брата с сестрой, а другие дети молча таращили на нас глаза, плохо  понимая, что происходит. Наконец, расцеловав Розу в обе холодные румяные  щёки, я поставил её на землю и приступил ко второй части задуманного  торжества.

Я не спеша распаковал коробку и вынул из неё громадную, ростом с  саму сестрёнку, большеглазую куклу, с мохнатыми хлопающими ресницами и с  толстой платиновой косой за спиной, в невообразимо красивом платье, в  туфельках на изумительно стройных ножках. И протянул её Розе:

— Это тебе, моя хорошая! Назовёшь её сама.

Роза смотрела на эту красавицу во все глаза и потрясённо молчала  (нет, дома у неё куклы, конечно, были, но так, мелочь всякая пузатая.  А тут-то!..). Но потом всё же совладала с собой, крепко обняла  пластмассовую в пух и прах разодетую красавицу и пролепетала:

— Спасибо!

И мы пошли с ней домой (Розу, конечно, тут же отпустили), держась  за руки и каждый неся в руке свою заветную ношу: я — дембельский  чемоданчик, сестрёнка — куклу.

Спустя долгие годы мы с сестрой сравнивали свои ощущения от того ноябрьского дня, и он оказался самым счастливым в нашей жизни.


Золото

Тёплым и солнечным майским днём я шёл с автотрассы по грунтовой  дороге к родительскому дому — приехал на выходные из райцентра, где  трудился после недавнего увольнения из армии.

И тут мне навстречу — дядя Ибрай. В своей обычной рабочей (она  же — повседневная) одежде, то есть в телогрейке и ватных штанах, с  деревянным ящичком столяра, висящем на изгибе руки, в потрёпанной шапке,  клапана которой по случаю тёплой погоды были завязаны наверху, и узелки  шнурков забавно торчали в разные стороны искривлённой восьмёркой.

Уставившись на меня одним большущим выцветшим серо-зелёным левым  глазом через мутноватую выпуклую линзу роговых очков (второй был закрыт  чёрной матерчатой повязкой по поводу полного его отсутствия, и стекла с  этой стороны очков не было), дядя Ибрай радостно закричал:

— Эй, балам, шаво, на быходной приехал?

Он неплохо говорил по-русски, но с неистребимым татарским акцентом.

— Ага! — не менее радостно подтвердил я.

— Пошли к мине, шиво покажу!

Надо пояснить, кто такой дядя Ибрай. Он был главой третьей  татарской семьи, проживающей в русской деревне в Казахстане, на Иртыше.  Одна была моих родителей, другая — сестры отца, и вот полтора года назад  появился он, семидесятилетний старик Ибрай-абый.

Он был из той же татарской деревушки, откуда на целину ещё в  пятидесятые приехали мои родители. Потом, в шестидесятых, моя тётка с  мужем. И вот в семидесятых появился ещё и дядя Ибрай. Причём с женой  вдвое моложе его.

Он по-русски говорил ещё сносно, а жена его, ну, может, чуть хуже.  Говорили, что дядя Ибрай каким-то образом умудрился отбить Галию у  сильно пьющего и поэтому нещадно бьющего её мужа и увёз куда подальше из  той татарской деревни, не то Альметьево, не то Амзя, где они в  последнее время обитали.

В нашем селе эта странная пара прижилась быстро. Дядя Ибрай был  хорошим столяром и очень сгодился при совхозной мастерской. А молодая  жена его была просто домохозяйка.

Я её видел пару раз, когда они приходили к родителям в гости,—  всегда с опущенными глазами под надвинутым на чистый белый лоб платком.  Симпатичная, хотя с виду вроде как забитая. Но на самом деле не забитая,  а чрезвычайно скромная. И что она нашла в этом старике? Но — чужая душа  потёмки, и никто не лез им в эти души.

— И чего ты мне покажешь, чего я ещё не видел, Ибрай-абый?

— Золото! — понизив голос, сказал мне старик.

Я с недоверием посмотрел в его единственный лукавый глаз. Врёт, конечно.

— Ну и бражка быпьем,— добил меня Ибрай-абый, поняв, что я заколебался: идти — не идти к нему?

Бражка у него была хорошая. С полгода назад он вот так же зазвал  меня к себе, и мы с ним опорожнили трёхлитровую банку на двоих.  Холодненькая такая, кисло-сладкая, вроде и не крепкая, а когда уходил —  ноги не слушались.

— А, пошли, показывай своё золото! — решительно махнул я рукой.—  Родители не потеряют меня, небось. Тем более я и не сообщал им, что  приеду на этот выходной...

И мы пошли к дому дяди Ибрая, обыкновенной для нашей деревни  саманной мазанке с плоской крышей. Жилище это стояло на земле не первый  десяток лет и начало уже опасно скособочиваться (саманные кирпичи имеют  свойство со временем проседать).

Но дядя Ибрай в нескольких местах предусмотрительно подпёр стены  со двора и снаружи косо приставленными горбылями, так что хата его могла  ещё простоять не один год.

Надворные постройки — глинобитные сарай для коровы и курятник,  дощатый дровяник — тоже были не первой молодости, но выглядели  аккуратными, без следов отвалившейся глиняной обмазки и дыр.

Я также не без удовольствия отметил, что небольшой двор у дяди  Ибрая был чистенько подметён и каждая присутствующая на нём вещь имела  своё место и не валялась абы как. Хозяин, однако!

Сразу из сеней мы прошли на кухню (две жилые комнаты располагались  от сеней в противоположной стороне). Ещё в сенцах мне послышалось, что  кто-то там, за дверью в комнаты, поскуливает. «Щенка, поди, старик  завёл»,— подумал я.

Дядя Ибрай сам стал хлопотать по столу: принёс из кладовки  квашеной капусты, огурцов, затем приволок и водрузил во главе стола уже  знакомую мне запотевшую трёхлитровую банку, до самой горловины  наполненную желтоватого цвета жидкостью с плавающими поверху тёмными  изюминками — его знаменитая бражка. Он никогда не гнал самогонки, дядя  Ибрай, а всегда пользовался только брагой и от регулярного её  потребления постоянно ходил в приподнятом настроении.

— Погоди, дядя Ибрай, а где же твоё золото? — вспомнил я вдруг о  заманухе, применённой стариком для того, чтобы я сегодня разделил с ним  компанию.

— Тьфу ты, сапсем бабай стал, забыл! — хлопнул себя по лбу Ибрай-абый.

И далеко не пошёл: шагнул к печке, пошуровал в закутке между нею и  стеной и торжественно водрузил, пристукнув о столешницу, явно тяжёлый  газетный свёрток.

— Вот, малай, смотри!

Я нетерпеливо потянулся к свёртку, на секунду вообразив: а чем  чёрт не шутит, вдруг старикан нашёл где-то здесь, в окрестностях села,  золото? Когда я был маленьким — ну, лет так десяти,— мы с пацанами  случайно выкопали за деревней, у фундамента старинной церкви, самый  настоящий клад. Вот нисколько не вру, я ещё об этом целый рассказ  написал.

Это был тяжёленький такой, оббитый проржавевшими жестяными  полосками и доверху набитый серебряными и медными монетами и большими  пачками царских денег сундучок. И мы с пацанами его вмиг распотрошили и  растащили по домам всё его содержимое.

Я с тех пор и начал увлекаться нумизматикой, правда, всего на  несколько лет, а потом остыл к этому делу. Особенно после того, как,  вернувшись из армии, увидел, что младшие мои братья раскулачили всю мою  коллекцию.

Дядя Ибрай поощрительно покивал мне головой, сам между тем  набулькивая бражку в стаканы, и я развернул газету. И увидел, что в ней  покоился кусок какого-то жёлто-зелёного цвета металла. Я внимательно  присмотрелся и понял, что это — обломок какой-то бронзовой или медной  втулки, о чём свидетельствовал фрагмент гладкого углубления с одной из  сторон куска «драгметалла».

— Выкинь,— почти равнодушно сказал я дяде Ибраю.— Это не золото, а бронза, запчасть какая-то сломанная.

— Да што ты?! — с сожалением воскликнул дядя Ибрай, сверкнув в мою  сторону единственной выпуклой линзой своих очков.— И-и-и-и, балам, а  я-то думал — буду отпиливать по кусошку, продавать, а как деньги  накоплю, новый дом куплю, лошидь, всякий шурум-бурум для свой Галия...

И трудно было понять, шутит он или в самом деле расстроился.  Вообще-то я понимал устремления дяди Ибрая: обстановка в его доме была  чисто спартанская, одежда столь же непритязательная, вот в чём он ходил  на работу, в том ходил и всегда. Впрочем, в деревне тогда многие жили  ненамного лучше его, заработки в совхозе были не особенно большие.

— Да, а где же твоя Галия, дядя Ибрай? — вспомнил я про его жену,  когда мы выпили по первому стакашку прохладненькой и кисло-сладкой  бражульки и захрупали квашеной капусткой.

— Там, дома,— неопределённо махнул рукой дядя Ибрай и снова потянулся к банке.— Ребёнок няншит.

— Какого ребёнка? — не понял я.— Вам кто-то из соседей своего ребёнка оставляет?

— Никто не оставляет,— пробурчал дядя Ибрай.— Сами родили...

Я чуть не подавился только что откушенным куском пахнущего укропчиком и чесноком огурца, закашлялся, замахал руками.

Дядя Ибрай встал со стула, зашёл мне за спину и пару раз хлопнул  по спине своей заскорузлой тяжёлой ладонью. Огурец провалился внутрь, и я  задышал свободно и часто.

— А чего ж сразу не сказал, что у тебя такое событие? — утерев выкатившиеся из глаз слезинки, спросил я дядю Ибрая.

— Да какой такой событий? — сокрушённо вздохнул дядя Ибрай.— Я малай, мальшик хотел, а Галия, зараза, депка принесла...

— Так пойдём, покажешь мне свою «депку»,— с жаром сказал я.— Это ж надо: в семьдесят с лишним... Сколько тебе точно, Ибрай-абый?

— Щас скажу,— закатил к потолку свой единственный глаз Ибрай-абый и  заморгал им, подсчитывая в уме.— Симьдисят шетыре в июле будет. Придёшь  на день рождение?

— Вот, взял и родил в семьдесят четыре! — продолжал восторгаться я.— Это не каждый сможет... А ты смог!

— А шево там мощь? — искренне удивился Ибрай-абый.— Ну, пошли, покажу тебе мою кызым.

И мы торжественно прошествовали через сени на жилую половину дома.

Галия, всё в том же белом платочке, надвинутом на лоб, сидела на  кровати и кормила ребёнка. Увидев нас, она засмущалась и быстро упрятала  белую полную грудь за вырез цветастого платья, стала ловить тонкими  пальцами пуговицу, чтобы застегнуться. Плотно запелёнатый ребёнок  недовольно закряхтел.

— Привет, Галия! — дружелюбно поприветствовал я молодую жену дяди  Ибрая. Ну, по крайне мере, по сравнению с ним молодую.— Можно посмотреть  на девочку? Как назвали?

— Алтынай,— смущаясь, сказала Галия и повернула ребёнка от себя, чтобы я смог его разглядеть.

Собственно, смотреть там пока было не на что: недовольно  искривлённое (не спросив, отняли от титьки) сморщенное младенческое  личико. Но что мне надо было, я разглядел.

— Дядя Ибрай, да она вся в тебя! — радостно воскликнул я.— Глаза  точно твои, такие же серо-зелёные. Красавицей будет! Вот оно, твоё  настоящее золото, а не та твоя железяка! Не было у тебя, как говорится,  ни гроша, и тут вдруг Алтынай! Золотая девочка! Вырастет, замуж удачно  выдашь — кто откажется от золотка? — и будете вы жить за богатым зятем  как за стеной, как сыр в масле кататься будете!

Бражка, по два стаканчика которой мы уже успели пропустить,  пробудила во мне самый настоящий фонтан красноречия, и я сыпал и сыпал  любезностями и похвалами как из рога изобилия.

Дяде Ибраю и Галие мои слова явно пришлись по сердцу, они  разулыбались, порозовели. А маленькой Алтынайке по фигу была эта  благостная атмосфера. Она хотела есть, но титьку с тёплым вкусным  молоком ей почему-то никто не предлагал; она возмутилась и выразила свой  протест доступным ей способом: стала пискляво плакать, негодующе болтая  в воздухе маленькими кулачками, как будто грозя нам.

— Ну, китыгыз, китыгыз (уходите.— тат.),— посуровела Галия.— Нам кушать надо...

И мы на цыпочках вышли с дядей Ибраем в сени и вернулись на кухню.

— Ну ты, дядя Ибрай, даёшь! — восхищённо сказал я, стукаясь своим  стаканом с бражкой о его.— Ты меня извини, конечно, но в твоём возрасте  завести ребёнка — это, мягко говоря, поступок.

Дядя Ибрай не спеша опустошил свой стакан, прямо пальцами отправил  в рот жменьку капусты, с хрустом прожевал её и только потом ответил  мне:

— Ну, так полушилось, балам. Не полушалось, не полушалось — и  полушилось... Как ты говоришь, за богатый зять её отдать? А вот пусть  растёт, там карабыз (посмотрим).

У меня и в мыслях не было шутливо заикнуться насчёт того, почему  это у дяди Ибрая и его молодой жены долго не получалась — во всяком  случае, около двух лет уже прошло, как они сошлись,— а тут вдруг  получилось.

Во-первых, несмотря на солидный возраст дяди Ибрая, я рисковал бы  получить от него или трёхлитровой банкой с остатками бражки, или куском  его «золота» по голове. Во-вторых, я стопроцентно был уверен в их  совместном производстве этого маленького сокровища по имени Алтынай:  Галия, воспитанная в мусульманских традициях в татарской деревне и  ведшая замкнутый образ жизни, была вне всяких подозрений. И в-третьих, в  ещё младенческом личике Алтынай уже можно было разглядеть черты,  доставшиеся от отца, то есть дяди Ибрая. По крайней мере, глаза —  стопроцентно.

— За твою дочурку! — поднял я очередной стакан, впрочем, чувствуя,  что пора бы уже домой, к родителям, а то дядя Ибрай пойдёт за второй  банкой, а это будет явно лишним.

— За дощурка! — согласился дядя Ибрай.

Мы чокнулись, выпили, и я стал собираться домой.

— Так что, мине этот, как ты говоришь, бронза выкинуть? — спросил дядя Ибрай, кивая на всё ещё лежащий на столе кусок металла.

— Как хочешь, Ибрай-абый,— сказал я.— Хочешь — собирай их в кучу,  такие куски цветного металла — медь там, бронза, алюминий, а потом  отвезёшь в райцентр и сдашь, тебе за них денег дадут. Не думаю, что  много, потому что много ты у нас этого металла не найдёшь.

— Ну, тогда выкину, к шайтану, раз не золото,— решил окончательно дядя Ибрай.— Может, ещё посидишь, а? У меня много бражки.

— Не, не, дядя Ибрай,— замотал я головой.— Мне хватит, спасибо. А то приду домой к маме с папой пьяным — чего им скажу?

— Скажешь, Ибрай-абый был, дошка, моя Алтынай, обмывали! —  горделиво заявил старик и растроганно шмыгнул большим пористым носом.—  Моя золотая дебошка!

— Вот правильно! — согласился я. И повторил уже однажды  сказанное: — Вот кто у тебя настоящее золото! Ну, дядя Ибрагим, спасибо  тебе за всё! Живи долго-долго, пока Алтынай не вырастет и внука тебе не  подарит.

— А то! — согласился дядя Ибрай.

И мы пожали друг другу руки...

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера