Андрей Пермяков

Кошки на раскалённой трассе



Разогнанные до запрещенной скорости, глядя на мир, как на вечный нам подарок, мы ворвались в тот город…
Ирина Богатырёва

Лиза спокойно перенесла даже полуторасуточный плацкартный ад – ибо плацкарт для мыслящего индивидуалиста, не выносящего духоты и скотских манер, воистину ад…
Елена Георгиевская


Ирина Богатырёва «Stop! Или движение без остановок», Октябрь, 2007 № 5
Елена Георгиевская «Укороченная лестница», Футурум Арт, 2006, № 12
Елена Георгиевская «Место для шага вперёд», Волга-XXI век, 2007, № 11-12
Елена Георгиевская «Вода и ветер», Волга, 2008, № 1


Мир, как известно, периодически рушится. Потом его реставрируют, но новодел всегда сильно отличается от оригинала. Совсем интересно, когда время падения мира, каким его все знали, приходится на твоё детство, а появление нового совпадает с взрослением. Об этом, о жизни неторопливо взрослеющих людей в сбросившем старую кожу пространстве/времени написано много разных и интересных книг. Возможно, что своё место на гипотетической книжной полке с такой литературой займут роман Ирины Богатырёвой «Stop! Или движение без остановок» и книги Елены Георгиевской, опубликованные в толстых журналах за последние два года.
Книги принадлежат к хорошем жанру — в том пушкинском смысле, что они не скучны. Однако сейчас многие пишут «хорошо»; это вещь необходимая, но не достаточная. Хочется, чтобы за стилем и сюжетом было нечто большее. На мой взгляд, такое «нечто» в этих книгах присутствует вполне. Да и не только, на мой взгляд: авторы были отмечены попаданием в длинный список премии «Дебют», сами романы вышли отдельными изданиями, имеется определённая и вполне положительная пресса.
Героев, вернее героинь книг объединяет возраст (выпускницы гуманитарных факультетов или студентки-старшекурсницы), бытовая неустроенность, ощущение несовпадения с миром и… и пожалуй всё. В остальном они противоположны чуть менее, чем полностью.
Персонажи Богатырёвой выглядят и ощущают себя примерно так: «Я – Мелкая, за спиной моей рюкзак, а на ногах – рваные кеды. Я иду по новому городу, заглядываю в лица прохожих, я несу на себе переменчивую, безумную трассовую улыбку – и что, что могу я открыть твоей ведьме, приятель, кроме того, как правильно заварить над костром чай – заварить его так, как это любишь ты»?
У героев Елены Георгиевской рефлексии сложней:  «я не противопоставляю себя окружающим, пресловутым «всем» – я просто имею слишком мало общего с плебсом, вкусы и привычки которого нам навязывает государство. Я генетически и психологически не могу принадлежать к этим людям, это как другая порода кошек. (Сиамских кошек меньше, чем сибирских, ну так что же?) В общем, путать кастовость и сознательный нонконформизм – это всё равно что не отличать крик души от нытья».
И вправду, очень интересно читать книгу, написанную существом другой породы. Намного интереснее, чем представителем, скажем, чужой расы. Вообще, в прозе Георгиевской инакость заявлена неоднократно: «Плебс есть плебс. При всей своей неизбывной вороватости, плутовстве и наглости плебей всегда уступает интеллектуалу. Простонародная хитрость сама по себе примитивна, как игры пятилетних детей. Главное – выбросить из головы предрассудки, вроде: «я творческий человек, далёкий от быта и не желающий с ним соприкасаться, я должен быть беспомощен в практической жизни»; «надо уважать наш народ, он трудится на наше общее благо»; «как интеллигент я не могу опуститься до уровня этих людей и действовать их методами» и т. п. Ибо опуститься до уровня этих людей у вас всё равно не получится, дорогие мои. Вы-то при желании сможете обматерить озверевшее быдло, воспользоваться его тупостью с тем же успехом, с каким оно пользуется вашей деликатностью, вырубить гопника в подъезде. А этот гопник при всём желании не сможет понять Джойса без комментариев, а с комментариями – и тем более. Мы с вами находимся в привилегированном положении. Это только кажется, что большевики все привилегии отменили». Забавное получается преодоление чувства интеллигентской вины перед народом.
По разным обстоятельствам, а паче того, волею авторской, девушкам приходится довольно много путешествовать. Пересекаются их следы разве что в Москве. Это вполне понятно: у нас все дороги ведут в третий Рим.
Героиня «Укороченной лестницы»: «Я вообще недолюбливаю Арбат. Его оккупировали десятки провинциалов, с одной стороны, и десятки дебилов, с другой». (Интересно: провинциалы стоят с чётной стороны, а дебилы — с нечётной или наоборот? –А.П.).
Мелкая из Автостопа: «Мы молча и упрямо шли вперед, и тень Кары кружилась над нами в нашей скорбной памяти. Мы видели, как ночь овладела Москвой, и Москва играла и млела, смеялась нам лицами своих ночных женщин, мчалась в блестящих машинах, гремела музыкой и хлопала разлетающимися дверями засыпающих станций метро, как бледными крыльями ночных бабочек. Мы шли, общались с ментами, молча курили с хмурыми встречными, говорили с бомжами, покупали пиво и сок в круглосуточных ларьках, посасывали это, смотрели на Москву – и шли дальше, провожая нашу личную, навек улетевшую ночь».
Чаще, однако, приходится обитать или гостить в больших, но нестоличных городах России.
Stop: «Прохладный, ночной Е-бург был тих, прозрачен и по-киношному нереален. Мы топали дворами, иногда пролезали в дыры в заборах, потом вдруг выскакивали на какую-то площадь, перебегали ее, залитую фонарным светом, и снова скрывались в темноте. В конце маршрута мы могли увидеть уникальную клумбу в виде бегемотика или совершенно неповторимую щель в стене». Кто гулял в послезакатном Екатеринбурге, оценит передачу волшебной атмосферы этого города.
Георгиевская: «В Ярославле люди злые. Так говорили люди из соседних областей, но в Центральной России вообще люди злые, потому что рядом Москва, а попасть в нее невозможно. В области тоже люди злые, хамоватые и себе на уме… А злее, чем в нашей области, люди только во всяких зэковских городах, типа Воркуты и Нижнего Тагила. Ну, ещё в Москве, я имею в виду – по отношению к иногородним. Москвичей все ненавидят. Калининградцев мало кто понимает». Возразить, в сущности, нечего, кроме того, что это неправда. Особенно насчёт нелюбви москвичей к иногородним и злобности обитателей Нежного Тагила.
В маленьких городах, по мнению автора, ещё страшнее: «город Р. на северо-западе от Москвы – позор северо-запада, мусорный городишко, страшный, как термины в филологической диссертации; мужчины там откровенно некрасивы, а женщины делятся на две категории: малолетние лохушки, соответствующе наряженные, и удолбанные жизнью тётки в просторных кофтах до колен» — Если это Рыбинск, то отражённый в очень кривом зеркале Рыбинск. Впрочем, насчёт локации я могу ошибаться.
Даже в рухнувшем мире, а, может быть, в рухнувшем мире особенно, нужны деньги. Соответственно, не имея развитых криминальных наклонностей, приходится работать. Труд в «Stop’е» представлен музицированием в составе этнического оркестра на вечеринках у олигархов или столь же ненапряжённой работой курьера, откуда если и жаль уйти, то потому только что вдруг прекратятся незапланированные и в общем ненужные, но вполне приятные встречи с милыми людьми.
Описания мест работы у Георгиевской тоже не принадлежат к числу самых убедительных моментов: любовно очерченные склоки в средней школе без упоминания главных средств давления на молодых педагогов — категорий и аттестаций выглядят схематично, а персонал редакции в «Воде и ветре» состоит из довольно-таки картонных типов, чёрно-белых до графичности.
Любовная линия в книге Ирины Богатырёвой выстроена с деликатностью по нынешним временам почти непристойной. Действительно, давно не приходилось встречать столь тонкого описания невозможности быть вместе, когда эта невозможность определена не вмешательством внешних сил, а самой природой людей.
В прозе Георгиевской приватных моментов также немного, но семейные конфликты описываются со всем тщанием, а мотивы выхода замуж выглядят прямее шпал: «Это была единственная возможность вырваться из болота. Вся центральнороссийская провинция – болото. Вместо огней там тускло горят окурки «Примы» без фильтра, вместо воды там денатурат.
Лизу бы даже устроило отсутствие штампа, лишь бы он временно поселил её в своей однокомнатной квартире в Угличе (а она там была, эта квартира). Конечно, были и другие варианты, с трёхкомнатными, но их обладателями были жирные наглые дядьки, на фоне которых Лизин отец казался юным трезвенником.
Она прикинется незаменимой и славной, да. Разве он сможет найти в этой дыре кого-нибудь вроде неё, здесь же сплошное ПТУ? А потом можно будет разойтись. Когда у неё будет шанс получить нормальную работу, другого мужа, кандидатское звание, наконец. (Время и способы получения всего упомянутого представлялись ей довольно смутно.) Лиза начистила картошки на авигдоровской кухне, от покосившихся стен которой отслаивались полосатые, как талес, обои, и пенсионер выразительно взглянул на внука; она ловко поймала этот взгляд сквозь опущенные ресницы. Будь на месте Лизы я, знающая евреев, как знают себя только евреи, я бы расшифровала этот взгляд так: «Всю жизнь мечтал о покорной шиксе, смотри, не упусти».
Родители в «Stop’е» просто вынесены за пределы повествования — пожалуй, тут эскейпизм доведён до края, а у Георгиевской занимают место на передовой враждебного мира: «И я поняла, что не могу просто так отпустить папашу. Как правило, мне было на него нас...ть, лишь бы приходил пореже и приносил денег побольше. А он приходил часто и денег почти не приносил. Трудно резко положительно относиться к подобному отцу». Хорошая дочка, годная.
Вообще, люди старшего поколения для персонажей Елены Георгиевской чаще всего становятся объектами ненависти:
«Тётя Вера олицетворяла воспоминание о родине. Этот невозможный акцент, эти бредовые словечки, это бытовое хамство и неряшество. Она говорила «завтрик» вместо «завтрак», «поздо» вместо «поздно» и составляла подробные списки того, что молодые люди должны были для неё купить» - последнее обоснование нелюбви особенно прекрасно.  
Отношение к пожилым у героев Богатырёвой сложнее. Придётся привести две длинных цитаты: Первая: «Дед Артемий - наше коммунское пугало, символ тех времен, которых  никто из нас не застал. Он сидит на кухне, слюнявит газетины, скручивает грязными, негнущимися пальцами и, морщась, затягивается.
- Хе-хе, - посмеивается, прищурив на меня глаз. – Гхе-гхе, - переходит смех его  в дымный кашель.
Что он знает и что помнит, дед этот наш Артемий? Какую часть забытой истории хранит лысый его, туго стянутый кожей череп? Я пыталась с ним поговорить. Дед молчал и только беззубо щерился из-за дымной своей  завесы.
- Хе-хе, - девонька,  я же знаю, чего ты все выспрашиваешь,- выдавил, наконец.- Гхе-гхе, девонька, я все знаю. Ты у нас голубых кровей. Иначе обернись все – тебе одной здесь жить, а мы у тебя на посылках. Гхе-хе-хе…
- Ничего от него не добьешься, только ерунда какая-то,- смущенная, ворчала я, уходя с кухни. В спину летело:
- Графинюшка, упаси господи!.. Гхе-хе-хе…»
И вторая: «Третий день ждем Сорокина, отставшего где-то на трассе, живем с Настей в квартире, заваленной рухлядью и пропахшей ветхостью. В ней гнездится глухая древняя старушка. Она перебирается по комнатам, как паук, ходит медленно и тихо, она не шаркает ногами, и кажется, что давно срослась здесь со стенами, растворилась в тенях, стала пылью на мебели, плесенью на потолке, чахлыми лампочками, книгами с выгоревшем переплетом, картинами, статуэтками, ветхими украшениями и убранством, сохранившими ценность только для своей хозяйки.
Наверно, сейчас этого человека нет на свете. Но мне кажется, что и тогда ее уже частично не было. Все мы, поселившиеся на время в ее квартире, старались не замечать этого существа, мы относились к ней так же, как к другим предметам там – осторожничая от их ветхости, стараясь не касаться лишний раз от брезгливости, не замечая из-за неактуальности, из-за того, что время этих вещей прошло, они совсем из другого мира, где нет и никогда не было нас. Как взгляд в прошлое через поблекшую, пожелтевшую фотографию. Когда я вспоминаю ее, старушка для меня более живая, чем была тогда, когда я жила с ней рядом.
В ее ушах звенит слуховой аппарат. Он звенит постоянно, очень высокими частотами, и чем громче звенит, тем тише мы говорим или замолкаем вовсе, потому что догадываемся: она подкручивает звук до максимума, чтобы лучше слышать нас, живых, молодых. Но нам жалко, неприятно, неохота делиться с этим существом, уже ставшим пылью, своей силой. Она ходит под закрытой дверью, ходит мягко и почти беззвучно, она ловит наши шорохи и дыхания».
Здесь смешано очень многое: любопытство, жалость, презрение, презрение к себе за презрение к старикам, непонимание, попытка понимания, очень глубоко скрытое знание того, что когда-нибудь-нам-так-же... Есть что-то от исследователя, изучающего осьминога, и понимающего, что осьминог изучает его. Только вот ненависти нет. Хотя могла быть вполне:  не забудем — это они (мы, стало быть) разрушили мир. За что любить-то?
Вообще,  посторонние (так и хочется назвать их старым хипповским термином «цивилы») в «Stop’е» выглядят нейтрально-благожелательным фоном: вход в мир героев книги им не заказан, но и особого прозелитизма нет. Их скорее воспринимаешь объектами, получающими избыток положительной энергии Мелкой. Книга о трансляции добра в мир, лишённая отвратненького неологизма «позитив» это уже хорошо.
Мир начинается с дома и вот как этот дом выглядит у Елены Георгиевской:
«Найдите мне людей, у которых есть дом, а не хаза для временного пребывания, не тюрьма со злобным родственником во главе, не осточертевший угол, годный только для того, чтобы возвращаться туда после осточертевшей работы» - вообще, и это неправда. Дабы не замечать, преобладания как раз таких людей, надо иметь довольно специфическую аберрацию зрения. Но не будем забывать: мы имеем дело с сиамской кошкой, обитающей среди сибирских котов. Последние, обычное среднеустроенное большинство, в качестве объекта наблюдений не рассматриваются.
Честно говоря, рассчитывать на прочный дом в рухнувшем мире наивно. Постоянное, устроенное жилище, т.е. дом в традиционном смысле этого слова ныне необходим на сравнительно короткий период времени, предназначенный для того, чтобы вырастить и воспитать детей. А в остальное время веселее так, как об этом написано у Ирины Богатырёвой: «Барабаны появились в нашей коммуне в начале этой зимы. Коммуна – это огромная квартира на Якиманке, сталинская квартира с бесконечными коридорами и потолками, которую снимает каждый, кто хочет. Сколько там живет человек, знает только Рома, потому что он ее хозяин. Он ее сдает и там же живет. В нашей комнате. Точнее, в его, конечно, комнате, но кроме него там еще четыре человека, в том числе я, а я сплю на антресоли. Впрочем, в таких квартирах антресоль – как второй этаж, и мне там нравится».
Кстати, некоторую условность книгам придаёт отсутствие детей, что в особенности касается повествований Георгиевской — сложно, воспринимать нытьё взрослых, но совсем молодых людей по поводу бытовой неустроенности, плохой одежды и неправильной пищи. Имеются в виду собственные дети персонажей: школьников, «малолетних дебилов» в «Месте для шага вперёд» предостаточно.
Единственный ребёнок в книге Богатырёвой — мальчик на Екатеринбургской вписке — представлен тоже без особого усердия: «Среди народа крутился их ребенок – маленький, самостоятельный и светлокудрый. Я с уверенностью определила его за девочку, но потом выяснилось, что это мальчик. Он вел себя со всеми на равных, совершенно не чувствуя разницы в возрасте». Вообще, дети — едва ли не основной фактор, приведший к краху и американские коммуны конца 60-х, и нашу Систему, но должен ведь быть какой-то способ сосуществования с ними. Надо искать.
О политике у Богатырёвой не сказано ничего, у Георгиевской неприятные персонажи (впрочем, приятных там нет, скажем так: наиболее неприятные персонажи) — сплошь скинхеды и русские наци. Это вполне понятно: для крайнего индивидуалиста люди, склонные противопоставлять себя обществу коллективно, будут неприемлемы всегда.
Стилистические особенности каждого из авторов, кажется, вполне понятны из приведённых фрагментов. Поверьте, я подбирал цитаты не по этому критерию, так получилось. Впрочем, сукно и бархат вполне уместны на своих местах; было б странным повествовать о ненавидимом тобою окружении в идиллическом стиле.
Резюмируя, повторим то, с чего начинали. Мир рухнул. Жить, тем не менее, как-то надо. Можно начать новую стройку с определения, занятия и расчистки строительной площадки. Затем нарисуем красивый проект, а кто не поймёт великих замыслов зодчего — тот сам дурак. Пусть строит не понимая. Не дано, стало быть.
Можно найти себе подобных, уйти на незанятые места и потихоньку обустраиваться. Первым способом возводили пирамиды, вторым — города США. Наверное, пирамиды красивее, но американские города удобнее для жизни. Кажется, персонажам книг Елены Георгиевской более симпатичен первый способ строительства
Впечатления же от «Stop’а» Ирины Богатырёвой странным образом перекликаются со стихами Александра Переверзина из книги «Документальное кино», вроде бы вполне лишёнными неформальских признаков. Особенно занятно в этом контексте выглядит место написания обеих книг: г. Люберцы. Если дальше пойдёт так, название, вызывающие ещё с восьмидесятых вполне устойчивые ассоциации, будет восприниматься немножко по-другому. Эскейпистская утопия, конечно, крайне рискованный способ построения мира, но тем интереснее, когда этот способ срабатывает: Соединенные Штаты, опять-таки самый убедительный пример. А если не получится… Ну, благородная попытка интереснее благородного недеяния. В конце концов, «только усилие зачтётся». Во всяком случае, так сказано об этом в Коране. В Коране, во всяком случае, сказано так.