Марина Андриевская

Август. Рассказ

Елизавета Алексеевна сидела на скамье под навесом и читала рассказы Куприна. То читала, листая почти наизусть знакомые страницы, то смотрела на воду, на озеро. Оно было необыкновенным, широким и спокойным – маленьким морем, а вдали на горизонте угадывались зубчики домов – город. Она жила в городе, но в другом, далеко отсюда, и вся её городская, то суетливая, то скучная и неинтересная жизнь тоже была теперь далеко. А здесь – покой. Это было новое для неё прекрасное чувство, а ещё самодостаточность, благодарность и почти счастье.

Навес был покрыт синим пластиковым шифером, а широкая скамья окрашена в жёлтый цвет и положена на толстые брёвна, тоже жёлтые; справа – урна-качалка голубого цвета, на скамье – её голубой пакет с кофтой, расчёской и ключами от комнаты. Елизавета Алексеевна была в стареньком, но приятном синем платье в белую полоску, которое очень подходило по цвету к скамейке, урне, навесу и даже озеру, и она удивлялась, как это всё так подошло? Откладывала книгу, жадно всматривалась вокруг и жалела, что не умеет рисовать. Картина была и правда хороша: серебристая в дымке гладь воды, плывущий человек, широко и мерно загребающий кролем, чайка в предвечернем чистом небе парила, белый парус вдалеке замер без ветра, в зелёных берегах блестели  башенки новых коттеджей, а близко – еле слышный плеск волн и разноцветные камешки у берега. В метре от него выскакивали рыбёшки – играли с комарами и мухами, оставляя на поверхности воды бороздки и ямки...

По краю карниза неторопливо полз большой паук, но вдруг сорвался и оказался в воздухе прямо перед Елизаветой Алексеевной. Он смешно висел на ниточке – своей паутинке, подрагивая ножками, потом, собравшись с силами, стал деловито подниматься по ней вверх, обратно, будто кто-то его оттуда подтягивал. Очутившись на кромке карниза, он поспешил скрыться от позора – уполз на крышу навеса… Справа ветка большой ветлы опустилась в воду и покачивалась в ней, будто пила её, и тихие маленькие волны вершили свой бесконечный круг, жёлтые и зелёные листья колыхались в них и блестели; дерево согнулось над водой, покойно и навсегда слившись со своим отражением, чтоб больше уже не выпрямиться. «Как и я...» – вдруг подумала Елизавета.

Озеро – не море, но всё равно. Поехать на море было дорого. Чтоб летом, купаться и радоваться солнцу. А с осени обычно начинались хворобы. «Выбивать» льготные летние путёвки и требовать не умела, да и удерживало её что-то, и чего-то боялась… Поэтому так и жила со своей тайной мечтой – вернуться: она родилась на море, в маленьком южном городке. Ей только исполнилось шесть лет, когда семья переехала в другой город, холодный и неприветливый, где не было ни моря, ни реки, ни солнца и где она и жила до сих пор. Младшая сестра Иринка росла уже на новом месте. И смеялась над Лизой: «Не было никакого моря!» А Лизавета помнила. И своё детское фото, где она загорелая лежит животом на песке и улыбается, а волна накрывает ноги, – хранила. Ирка ведь его порвала, а Лиза склеила и спрятала. И море часто снилось: сине-голубое, ласковое, всё в чудесных огоньках, с белой как снег пеной и весёлыми брызгами, яркое солнце в глаза и горячий песок… её детство, беззаботность и радость. Иногда она просыпалась в слезах, и тихий шум волн ещё стоял в ушах, но быстро приходила в себя и старалась не вспоминать увиденное.

…Под тёплым солнцем последнего летнего месяца разморило так, что тело будто вросло в лежак и никак не хотело вставать. Щурясь, Елизавета сонно смотрела на отдыхающих – грузинскую семью с двумя детишками: маленькие близняшки, чернокудрые девчушки-куколки в одинаковых белых платьицах играли внизу у воды, молодая мама-красавица в чёрных очках безмятежно загорала в шезлонге, солидный, уже лысоватый отец деловито разговаривал по мобильнику. Вдруг он закричал что-то жене и побежал на берег: одна из сестричек шлёпнулась в воду. Мама вскочила и метнулась вниз, но муж уже держал дочь на руках и громко ругался, хоть девочка вовсе не плакала, а улыбалась. Жена взяла на руки вторую дочку, и так они стояли друг против друга и громко спорили. Потом поцеловали детей и уже счастливые все вместе поднялись наверх. Мокрую девочку переодели, семья собралась, и они пошли на обед; близняшки держали родителей за руки. Елизавета смотрела на них, улыбалась и завидовала…

Собственно, младшую сестру её мать родила и настояла на переезде в другой город побольше и подальше, чтоб удержать мужа, когда тот стал «гулять». Не мог терпеть своенравного характера супруги. Но расчёт был верный, как часто бывает в таких житейских делах, и Иринку, шаловливую и подлизу, отец полюбил сильно и баловал очень. И домой с работы шёл с радостью. Он был человек простой и семейный. А жена постаралась, чтобы старый домик на море не вспоминали: квартира была со всеми удобствами, и зарплата мужа на новой должности – приличная. Только Лиза, когда-то весёлая и живая, теперь словно ушла в себя, стала тихая и робкая. Но добрая была, в отца, никогда не держала обиды и не жаловалась. Зато пристрастилась к чтению: читала много и разное и засиживалась после школы в городской библиотеке.


 


…Она любила ходить босиком. Так отдыхали вечно болящие ноги с мозолями от дешёвой жёсткой обуви и от жизни «на ногах». И даже чувствовала себя моложе: маленькая и худая, она девочкой мечтала танцевать, но от всех скрывала. Да и нельзя было со слабым сердцем. Сестре один раз поведала «тайну», та опять только посмеялась. Но до сих пор дома в тёплое время часто ходила без тапок, а иногда и на «пальчики» вставала.

…Тропинка поднималась вверх по берегу. Здесь над озером дорога была выложена бетонными плитами, заросшими травой; трещали кузнечики, как в середине лета, и как в детстве. Она шла босиком то по плитам, то по жёсткой выжженной солнцем траве, и всё вокруг было золотое от света; трава колола ноги, но это было приятнее и лучше, и в этом была её теперешняя свобода – тоже из детства. В первый день она легла прямо на эту жёсткую сухую траву и лежала долго; лиловый колокольчик у лица смотрел в глаза, пахло клевером и ещё чем-то душистым и жарким. Она глядела в синее-пресинее небо с болью и счастьем, сквозь качающиеся ветки дерева бил солнечный луч. Вдруг стали приходить какие-то слова… «в синем-синем небе… солнце…», она закрыла глаза и заснула...

Ирина выскочила замуж быстро и переехала в квартиру мужа. А у Лизы не сложилось. Были несколько лет счастливой студенческой жизни вдали от дома, когда она на время будто «ожила», – юность с её приключениями, надеждами и любовью. Потом скоропостижно умер отец, и она вернулась, не доучившись год до диплома. Она любила отца и тяжело пережила утрату. Осталась жить с мамой, чтобы не бросать её одну, и устроилась работать по специальности – медсестрой в поликлинику. На профессии медика настояла мать, а Лиза хотела в библиотечный. Но теперь это было как нельзя кстати. Через год мать сильно заболела и с постели почти не вставала, и Лиза несколько лет ухаживала за ней. После её смерти осталась в родительской квартире. Заканчивать институт не поехала, сил уже не было, поэтому – с неполным высшим – так и работала простой процедурной медсестрой. Добавили теперь только после смены ходить по лежачим больным с уколами и прочим, и ещё – разносить карты по кабинетам.

…Август был тёплым. На рассвете вышла на балкон в чудесное ясное утро. Внизу по дорожке медленно шла чёрная кошка. «Кыс-кыс!» – тихо позвала Лизавета. Кошка подняла мордочку, оказалось, что у неё белая грудка. Мяукнула и прыгнула в траву, из-под лап вылетело что-то. Лиза погрозила ей в шутку и улыбнулась. Сколько жизни вокруг, и как это всё удивительно хорошо! А на закате солнце золотило ствол сосны прямо перед её окном, это было тоже удивительно и очень красиво, и она долго сидела так до темноты, пока озеро, виднеющееся вдалеке между деревьями, не становилось всё темней и не сливалось наконец с небом…

Елизавета была одинока. К этому привыкла и не тяготилась. К одиночеству приучила мать: она не любила людей и друзей не сохранила, своих родных не было, а с родственниками мужа не общалась. Говорила: «Не нужен нам никто, а кто нужен – того у нас нет». И всех знакомых старшей дочери встречала неприветливо. Так, что и перестали ходить. Её жизнью и делами почти не интересовалась, зато вдруг увлеклась политикой и смотрела все передачи на эту тему, и читала детективы. Изредка спрашивала о младшей, которая приезжала очень редко. В её комнате висела только фотография бабушки в молодости, в честь которой и назвали Лизу: на белой пластмассовой рамке – серебряный крестик на чёрном шнурке. Лиза помнила бабушку плохо, она жила в доме-интернате и осталась там, у моря, и один раз родители уезжали туда на похороны. Тогда она впервые видела, как мама плачет. А крестик, отец сказал, бабушка Елизавета завещала отдать ей, старшей внучке…

Когда Лиза входила к маме в комнату, та говорила недовольно «ну что тебе?» и отворачивалась к стене: у неё было своё прошлое, и она не собиралась им делиться ни с кем. Лиза хотела что-то сказать, но слова застревали в горле, она молча делала, что надо, и уходила, тихо прикрыв дверь. Мать включала телевизор и безучастно смотрела в экран, пока не засыпала, и ночью в её тёмной спальне жутковато горел его красный огонёк…

В отпуске Елизавета уже и не помнила, когда была. То есть отпуски, конечно, были, но они, также как и выходные, с давних пор проходили в квартире сестры. Первый её брак был неудачным, но вскоре Ира вышла замуж второй раз и, наконец, родила. Лиза помогала растить племянника, потому как сестра через три года опять развелась и одна не справлялась. А в свои отпуски Ирина уезжала отдыхать и оставляла сына на попечение тёти. Тётя Лиза занималась им безропотно и с удовольствием: своих у неё ведь не было. «А что тебе ещё делать-то?» – говорила Ирка, быстро целовала сына в лоб и садилась в такси к очередному ухажёру.

…Вчера на озере был шторм, и что-то потянуло её на берег навстречу стихии, ветру и волнам, какое-то давно забытое чувство свободы и азарта. Она надела ветровку с капюшоном, наспех заперла дверь и почти выбежала из корпуса. Спустилась по лесенке вниз: чёрные тучи летели над головой, пенистые валуны с шипением разбивались о бетонные плиты, обдавая холодными брызгами… Она стояла и улыбалась…


 

Отношение вечно капризной и балованной сестры, которой всё прощалось, постепенно сделало из Елизаветы человека замкнутого и неуверенного в себе, она чувствовала себя лишней в кругу людей, старалась быть незаметной и всё время держала эмоции внутри с огромной потребностью любить и быть любимой. Она и любила сестру и племянника, и всё терпела. Принимать твёрдые решения и постоять за себя не могла. Иногда, правда, не выдерживала и уезжала, на звонки не отвечала и сама не звонила. Но не долго. Забеспокоившись «как там ребёнок без присмотра?», ехала помогать. А он рос, и заботы росли, и всё чаще случались ругань, крики и детский рёв на весь дом. Лиза их жалела. Забирала мальчишку к себе, но тот быстро просился обратно: без компьютера ему было скучно. Так она и продолжала мотаться туда-сюда: со шприцами для больных и с гостинцами для племянника. А годы шли, и время было не остановить. Только изредка вдруг что-то загоралось внутри, и возникало острое желание всё бросить и уехать далеко-далеко, к морю, насовсем. Но оно быстро как-то гасло, и она понимала, что никуда не уедет, и ничего в её жизни уже не изменится. От этой невозможности становилась ещё покорнее. Давно ещё даже отец говорил: «Ну и тютя у нас растёт!» Так и привилось. Ирина, когда была чем-то недовольна, дразнила её этой «тютей». Вскоре племянник, уже юноша, не стеснялся и в лицо стал звать тётку тютей Лизой. Она не обижалась. Было не очень приятно, но она улыбалась и молчала. После девятого класса он поступил в училище и повадился к ней за деньгами на разные свои молодёжные нужды. Его мать знала и не препятствовала, считая, что Лиза одна, и деньги ей тратить не на что. А та никогда не отказывала. Но однажды осенью, поздно вечером он завалился к ней пьяный, ругался, кричал, что будет жить в этой квартире, а она пусть идёт на… Плюхнулся в её кровать прямо в грязных ботинках и джинсах, толстый, наглый, чужой… Лизавета выбежала на улицу в тапочках и халате и полночи просидела на скамейке у подъезда. Как оказалась в больнице на следующий день – не помнила. И долго ещё болела. После этого случая племянник больше не появлялся. Да и в армию вскоре пошёл. А сестра Ирина, видно, посчитала, что лучше дождаться естественной смерти, чтобы вступить в наследство. Или пожалела её первый раз в жизни. Но Лиза теперь посылала им деньги и поздравляла с праздниками по почте.

…Вошла в воду и дух захватило от восторга. Плавала и удивлялась, как у неё так хорошо получается, но далеко не уплывала, боялась. А когда все ушли с пляжа, наконец сделала то, что давно хотела: легла, как маленькая, на песок у самой воды, волны мягко накатывали, окутывали, покачивали. Время будто остановилось. С низкого берега не было видно ничего, кроме воды и неба; лёгкие облака парили над ней, прибрежные камешки разноцветно блестели в воде и тускнели, когда она отливала. «В природе, как и в жизни людям, – нужна любовь, ласка и забота. Тогда им хорошо». – Она вдруг ясно поняла эту простую истину. Смотрела в бездонное небо и не двигалась. «Вот и в раю, наверное, так…»

Пока Елизавета Алексеевна лежала в больнице, её тихо уволили, по сокращению. Поликлинике она была в «убыток». Выяснять и судиться не стала, да и работать медсестрой всё равно уже не могла: южная природа плохо переносила холодный климат. Она мёрзла и простужалась от долгих хождений по городу и от гриппующих пациентов, поэтому часто брала больничные. А теперь и сердце дало о себе знать. Но жить на что-то надо. Посылая как-то открытку сестре на почте, услышала, что работников там не хватает, и что возьмут «хоть безногих, главное, чтоб руки были». Устроилась. Да и скрасить всё же своё одиночество хотела. Завела кошку – подобрала на улице – любимую свою серенькую Муську с белыми лапками. В появившееся наконец свободное время читала, смотрела телевизор, кутаясь в шерстяные носки и одеяла, а в редкие тёплые дни гуляла в сквере. «Любить» себя тоже не умела, поэтому без привычной заботы о близких вдруг почувствовала дыхание старости и всё чаще задумывалась о жизни: что дальше, и есть ли у неё… дальше?..

…После ужина, как обычно, пошла прогуляться. В конце небольшого пляжа – деревянные мостки, она подошла по пружинящим доскам к краю. Вода, вода… тёмно-синяя со стальным отливом, она накатывала медленно, была везде – слева, справа, впереди, куда хватал глаз, казалась бесконечной, а небо над ней стояло высоким куполом. И в вечернем свете не видно было берегов вдали – как на море… Голова закружилась, и Лизавета чуть не упала, схватившись за столбик. Какой-то внутренний голос сказал: «Вот наш мир – бесконечен и вечен!» И она вдруг ощутила себя частью чего-то огромного, неведомого, узнаваемого впервые, – всего вокруг, и будто слилась с пространством и временем… Это было странное, немного пугающее чувство, и всё остальное стало мелким и неважным, а она теперь – важное, такое же, как и этот – её мир. «Вот он какой… и я…» Да, она была другой, незнакомой, какая-то вторая, скрытая до сих пор её сущность вдруг заявила о себе. И вода притягивала... Вскрикнула, будто кольнула в сердце, чайка, и Лизавета очнулась, как от гипноза. «Что это я?.. нехорошо!..» Поспешила вернуться в номер. Выпила лекарство, легла в постель и долго не могла уснуть, и опять пришли простые слова… «в синем-синем море…».

Однажды в начале лета, убираясь в квартире, Елизавета Алексеевна нашла спрятанную на антресоли большую чёрную коробку из-под обуви. Там были разные старые фотографии, бабушкины документы, бережно завёрнутые в тряпочку серебряные ложки с вензелями и две красивых тарелки с такими же вензелями. Одну фотографию в старинной золочёной рамке она вроде помнила, видела у матери: сидящий в кресле мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и большим перстнем на левой руке и стоящая рядом женщина в белом кружевном платье с жемчугом на шее, с красивой причёской и немного грустными тёмными глазами. Внизу – оттиск «фирмы» фотографа, а на обороте год, город, фамилии с инициалами и с приставкой «гр.». Фамилия была – её бабушки до замужества. Долго собиралась с мыслями, держа в одеревеневших руках тяжёлую рамку, потом вбила гвоздь покрепче и повесила на стену. Портреты своих, вероятно, прадеда и прабабушки.

Компьютера у Елизаветы не было. Прошёл ещё месяц, прежде чем она решилась написать письмо в архив того города с запросом об этих своих возможных предках. А когда посмотрела по карте, и выяснилось, что это недалеко от места её рождения, от города её детства, даже в глазах потемнело. Написала ещё одно письмо – в краеведческий музей: индексы и адреса ей на почте помогли найти. Отослала оба и поначалу ответа не ждала. И ответа всё не было. Сколько лет и перемен в стране минуло с тех давних пор! Но потом стала волноваться, даже ещё похудела и осунулась и каждый день спрашивала, нет ли, и сама смотрела почту. Начальница – заведующая почтовым отделением, сначала посмеивалась: «Вот все сейчас в дворяне хотят! Мода! Раньше б вас…» Но в конце концов не выдержала и сказала: «Да плюнь ты на них, хватит маяться! Или сама туда езжай или иди уже в отпуск. Без тебя справимся, народ ещё с курортов не вернулся. Что ты как аристократка какая, как тютя, не можешь ничего!» Лизавета даже вздрогнула, услышав «тютя». Два дня думала и пошла в собес узнать, нет ли какой горящей путёвки? Ей повезло. Оставила свою Муську на почте и уехала.

…Мать часто говорила за столом: «Спину держи! Вот как Ирочка!» А Лиза сутулилась. Мама тоже больше любила сестру, может быть потому, что та похожа на неё, и с характером. А Лиза – в папу. Простовата. В младшей и правда было что-то, иногда так голову поворачивала, что отец прицокивал: «Ишь ты, кровь играет!». Лиза не понимала, о чём он, а мать опускала голову и молчала. Ирина моргала длинными ресницами, вытягивала шею и делала смешное «гордое» выражение лица, хоть тоже ничего не понимала.

Собираясь в поездку, Лизавета вынула старую одежду, и что-то оказалось впору, но всё же заставила себя пойти в секондхенд. Пробыла там два часа и выбрала-таки пару кофточек, купальник и ветровку с капюшоном. Волнуясь, представляла: ясным солнечным днём она пойдёт босиком по берегу, будет брать мокрые разноцветные камешки, как в детстве радуясь настоящему и не думая о будущем. А сердце всё равно щемило отчего-то. И в день отъезда она долго сидела с собранной сумкой перед дверью. Потом вдруг вспомнила, побежала в мамину комнату, сняла с фотографии бабушкин крестик и надела. Запирая дверь, перепутала ключи, и замок никак не закрывался, а руки не слушались. В совершенно расстроенном состоянии выскочила из дома к остановке автобуса и чуть не опоздала на поезд.

Зато всю дорогу в дом отдыха происходили разные чудесные вещи: в вагоне было не душно и чисто, люди – добрые, и все как-то по-особенному, казалось, на неё смотрели; автобус сразу пришёл, и в нём было место, шофёр по просьбе остановился рядом с главным входом; встретили её вежливо и номер дали светлый и с видом на озеро… И ещё много разных мелочей, которые она понимала как добрые знаки. И всё время своего недолгого отпуска подмечала что-то особенное и называла про себя знаками.

…За неделю до отъезда она начала считать дни. Стала вдруг больше общаться: заговаривала с отдыхающими, делилась впечатлениями, что-то узнавала у администратора, горничных, официантов, хвалила еду в столовой и старалась сидеть прямо. Это было немного нарочито и стоило ей больших усилий, и никто не знал, конечно, что под маской общения, для всех привычного, обычного, повседневного, была пустота и одиночество, страх, что это короткое счастье закончится и никогда не будет опять, и она сама понимала это, и ей казалось, что все это понимают, замечают её смущение и напряжение. Она приходила в свой номер, капала в стакан сердечное, успокоительное и ложилась.

Мобильник она держала выключенным, не хотела ни с кем говорить, да и не с кем в общем было. Но за три дня до конца, как будто кто толкнул, – волнуясь, включила телефон. И действительно, вдруг позвонила начальница, у неё был громкий голос, поэтому Лиза испугалась, как она кричала, не поняв сразу, о чём, и слова отдавались прямо в голове: «Приезжай! У меня двое уволились, работать некому. И пришёл ответ на твой запрос – положительный! И письмо из музея. Вроде родственники твои там живут!» И да, она прочла письмо сама, иначе как же было узнать? Елизавета Алексеевна поблагодарила и долго ещё сидела, держа в мигом вспотевшей руке трубку с не выключенным вызовом, и короткие гудки гремели на всю комнату…

…Август, август… не кончайся... Взяла ручку и бумажку. Задумалась… Потом встала и пошла к дежурной в холл сообщить, что уезжает раньше – сегодня. Вернулась, стала медленно собирать вещи и как-то вдруг ослабла, прилегла на кровать. Задремала: она плыла в голубых волнах легко, как девочка, и волны расступались, чайки летали над водой и кричали остро… Вдруг бабушкин крестик появился впереди, хотя она всегда его снимала перед купанием, чтоб не потерять, и блестел, покачиваясь, и тоже плыл... Она хотела его взять, но никак не могла догнать, а он вдруг пропал, и Лиза погрузилась за ним, но его там не было. Потом вода стала подниматься, а она опускаться… Внизу было красиво, но стало трудно дышать, и становилось всё темней… потом прабабушка в белом платье и прадедушка с перстнем появились прямо в воде, и у них были строгие лица. Елизавета опускалась всё ниже, ниже, и постепенно всё померкло…

Через два часа в дверь стучали: «Женщина! Освобождайте номер, убраться надо!». Балкон был открыт, занавески, как волны, слегка трепетали, и дрожал уголок белой бумаги на столе, на котором было написано:

В синем-синем небе золотое солнце,

В синем-синем море нету берегов…

(2017)