Вячеслав Карижинский

Под электрическими облаками

МЕТАФИЗИКА ЮНОСТИ


 


я знал когда-то бессловесный язык бушующих стихий,


бежал по радуге небесной и цвёл жасмином у реки.


я был погасшею звездою в плену космических ветров


и бесконечной чередою перерождавшихся миров;


я знал, о чём тоскует море, когда туманной пеленой


ненастье кутает просторы, и стонет ветер над волной,


ходил с Хайямом по долинам, цедил мускатное вино


и нараспев читал былины, людьми забытые давно.


а жизнь моя, как сновиденье, преображалась каждый миг,


не зная летоисчисленья, границ, запретов и вериг.


я находил везде посланья миров в непознанной дали


и мог, рукой коснувшись камня, узнать историю Земли,


пробиться сквозь земные толщи, как родниковая вода…


но сон закончился – я больше его не видел никогда.


 


 


ЧАСТИЦА СОСТРАДАНЬЯ


 


Прощай, мой друг!


Холодным, синим утром


растают корабли и поезда…


Всё в этом мире выдумано мудро,


и на разлуку нам не опоздать.


На Землю август бросит звёздный бисер,


Мы друг от друга ждать не будем писем –


Их выкрадут чужие города,


другая совесть, новая беда,


домов и мыслей будничные выси.


 


Но во сто крат больнее провожать


в покой необратимой высоты


любимых,


что уже не станем ждать,


с годами забывая их черты.


 


А мир, как фильм


на старой киноплёнке,


чадящим, серым летом опалён.


Я снова в кадре, на рыбацкой лодке,


и море исчезающих времён


мне смотрит в сердце, как печальный предок,


пророчащий утраты и победы,


укрывший от тоски песчаных лет


истории коралловый скелет.


 


И всюду драма млечных бликов Леды:


рождение и смерть подводных лун,


печали междустрочий,


между струн


уснувшие аккорды,


сон во сне,


где древней ночью предок в тишине,


бросая искры, выпустил из камня


горячую частицу состраданья.


 


 


ПОД ЭЛЕКТРИЧЕСКИМИ ОБЛАКАМИ


 


Всё это повторялось не однажды:


Тоской зияли прошлого следы,


И дольше века длились годы жажды


Усталым светом гаснущей звезды.


Оглянешься – вот, старые предметы


И стены, пережившие века;


Такие же холодные рассветы,


Такие же густые облака.


 


Покажется, что не бывало вовсе


Того, с кем хлеб и ложе ты делил


Ещё вчера. Но вот, настала осень –


Заклятый друг, твоей судьбы зоил.


Стал незаметен бег десятилетий,


Горчит сиротством осени вино,


Гербарием иссушенных соцветий


И жёлтой плёнкой старого кино.


 


Всё это жизнь так часто повторяла:


Взглянул и не узнал своё лицо,


Укутался холодным одеялом,


Дрожа, поднялся, вышел на крыльцо


И ночью в даль тяжёлого тумана


Ушёл из дома, позабыв ключи,


Начать страницы нового романа,


Как будто кто-то ждал тебя в ночи.


 


Проснулось время в сладостной истоме.


Теплы объятья и легки года.


За кругом круг. Пустее, незнакомей


Лишь взгляд в зерцале тихого пруда.


Крадётся старость шёпотом, наветом.


И только неба вечная река


В глазах горит непрошенным рассветом,


Упрятанным в седые облака.


 


Ты от добра уже добра не ищешь,


Ценить научен каждый взгляд и жест.


Того, кто создал день и подал пищу,


Не ждёшь ты ни в столице, ни окрест.


Над головой искусственное солнце,


А в парках стаи мраморных зверей.


Как многоточья, птицы за оконцем


Молчат тоскою долгих ноябрей.


 


И длится век тобою, мною, нами,


Усталым светом, бледными тонами.


Дни кружатся порошею и снами


Под электрическими облаками.


 


 


СИНИЕ ДОЖДИ


 


Голубая смерть – синяя вода,


В свете витражей – синие года,


Дно бокала – синь, синева ветвей,


Синие дожди


юности моей…


 


Опрометчив шаг непостижных грёз.


Синее вино, горькое от слёз.


Синее стекло тёплого такси,


Трассу в никуда мы исколесим.


 


Трасса в никогда – подняты шасси –


Чёрной полосой в синем небеси.


Синих кружек ряд – у окна конвой –


Синее окно старой кладовой.


 


Бледно-одинок пыльно-синий взгляд.


Осень – это путь, долгий путь назад,


Погребальных чаш звон в краю теней –


Синие дожди


юности моей…


 


 


ПРИСТАНЬ ГОЛОСОВ


 


Я пилигрим, влюбившийся в закаты,


в мятежные симфонии морей,


и сердца путеводного стаккато


с тревогою звучит в груди моей –


я приближаюсь с каждою секундой


к той вечности, что дразнит моряков


отчаянною песней de profundis1


и чайками под сенью облаков.


А вечером, когда пустеет пристань,


волна легко касается земли,


раскачивая мачты в небе мглистом;


и шепчутся друг с другом корабли.


 


Вот слышу я детей у старой баржи,


на ужин опоздавших непосед –


их голоса задиристые старше


самих себя на много тысяч лет.


Они звучат с момента разделенья


земель и вод, и странствуют в веках,


в небытие их не уносит тленье


в скрещённых, леденеющих руках.


 


А я хотел бы стать частицей мира,


извечной, бестелесной и шальной –


затерянной в космическом эфире


живой анахронической волной.


 


Однако, мне исход пути известен,


объявит свой суровый приговор


тотемный ворон в чёрном поднебесье,


мне прокричав однажды: Nevermore! 2


_ __ _


1 Из глубины (лат.)


2 Больше никогда (англ.)


 


 


TRENOS


 


Плыл гроб над скорбной вереницею,


Навстречу вечному покою…


Я был тогда летящей птицею,


А он – в гробу лежащий – мною.


 


Николай Колычев


 


Отсель, мой друг, тебе не знать


хулы во хладе смертной тени.


Что нёс ты: свет ли, благодать,


коварство, ложь или терпенье?


 


На плечи ляжет страшный груз,


и сонм угрюмых гробоносцев


гадать не станет: вождь ли, трус


на дне соснового колодца.


 


И невесомым станет грех –


его простить уже не трудно.


Волна разлук – одна на всех –


несёт сколоченное судно.


 


Платя, о братья, дань векам,


не отводите глаз и рук вы!


В ладье, плывущей по рукам,


у изголовья плачут буквы,


 


и ропщет божия семья,


многоголоса, многолица…


Голов склонённых чёрный ряд –


немая притча во языцех.


 


А я от горя сам не свой…


Под гром неугомонных звонниц


уходит траурный конвой


в края сомнений и бессонниц.


 


С молвою свирепеет Ляд:


когда под слёзные моленья


мне о спасенье говорят,


я понимаю – нет спасенья.


 


Надежд на Царство тоже нет,


глазницы Бога над распятьем


на камни льют голодный свет


с незримой формулой проклятья.


 


И вечность истины пустой,


питаясь муками и верой,


берёт живущих на постой,


а смерть провозглашает мерой.


 


И зол небесных, и наград


известен список на латыни.


Эдемский сад – Иудин ад,


где сердце – скорблая1 пустыня.


 


Горит лукавая лоза,


но пьётся холод родниковый,


и в детских я ищу глазах


секрет бессмертия былого –


 


в них жизни первое вино,


рожденье счастья и измены,


и лев, не сломленный виной,


от твоего, мой друг, колена.


_ __ _


1 Скорблый – иссохший, сморщенный, заскорузлый, корявый.


 


 


Сорвался, говоря другим:


«А ты держись!»…


Спасенья выученный гимн –


Ещё не жизнь


И грёз лазоревая высь –


Лишь неба твердь,


Где наша странная нежизнь –


Ещё не смерть.


 


Недоли ржавый трафарет,


Полотна хмари,


На всех один простой портрет,


Один сценарий –


Там холод стягивает грудь


И в пары – парий,


Но в каждой паре кто-нибудь –


Да станет тварью.


 


Продался, говоря другим:


«Не предавай!»…


Лишённый сердца херувим –


Лишь пустобай.


И я, способный быть судьбой,


Стал Тройкой Треф –


Так мы состарились с тобой,


Не повзрослев.


 


Ветвями, чёрствыми, как смерть,


Возденем пальцы


К той выси, где небесна твердь


И где скитальцы


Иной судьбы услышат наш


Сигнал антенный


Со дна зениц-ладоней-чаш –


На дне вселенной.


 


Вдыхаем солнца бледный ил


В тени бессмертья,


Мы, выросшие средь могил


Большие дети.