Ребе

 

 

 

 

Аудиенция

 

В Израиле я удостоился аудиенции VII Любавичского Ребе Менахема Мендла Шнеерсона вместе со своей супругой. Меньше чем через три недели после приезда нам предложили отправиться в Нью-Йорк. С самого начала встречи не покидало ощущение, что я приехал к очень близкому человеку, такому, каким может быть только отец.

Первый вопрос, который он нам задал: «Почему вы не взяли с собой своих детей?» Те, кто помнит, как выезжали тогда из Советского Союза, понимают, что у нас не было денег даже на себя, — нам купили билеты…

Ребе интересовался, как проходил наш выезд из Советского Союза. Потом он сказал на идише: «Власти хотят меняться, не надо им мешать». Уже тогда, в 1986 году, он почувствовал, что в СССР грядут перемены.

Во время аудиенции Ребе неожиданно спросил, какова ситуация с миквой в синагоге в Марьиной роще…

А история эта довольно печальна. Долгие годы миквы там вообще не было. Однажды ребята ее все-таки построили, используя для этого свои отпуска, проверили — никаких протечек не было… Ночью пришли сотрудники КГБ, засыпали ее и сверху покрыли паркетом. На это было ужасно смотреть.

И вот Любавичский Ребе интересуется миквой…

Что ему ответить?

«Наверное, Ребе знает, что микву в Марьиной Роще засыпали…»

 А Ребе смотрит на меня и улыбается: «А там есть отдельный вход для женщин?»

Миква одна — и для мужчин, и для женщин, просто были установлены разные часы посещения. Но я не был уверен, что отдельного входа для женщин не было, и сказал, что не знаю.

 А Ребе продолжает улыбаться: «У меня есть сведения из достоверных источников, что в синагоге в Марьиной Роще миква будет работать…»

Сразу после аудиенции звоню в Москву, чтобы уточнить, есть ли отдельный вход для женщин?

Мне отвечают, что — нет, но можно сделать через комнату раввина Довида Карпова…

И как только там сделали отдельный вход для женщин, пришли сотрудники КГБ и сказали, что они готовы разрешить открыть микву для пользования. Вот так Ребе умел все предвидеть! Он понимал, что публично пройти через главный вход женщины стеснялись, а через боковую дверь могли войти, не привлекая к себе внимания.

И еще одна вещь произвела на меня потрясающее впечатление. Ведь в течение одной недели вместе с супругой мы дважды удостоились встречи с Ребе. Это было в четверг с 9 на 10 кислева, и еще раз с 16 на 17 кислева, когда мы уезжали из Нью-Йорка.

Перед первой аудиенцией мне сказали, что я ничего не должен просить у Ребе. Я решил, что для себя ничего не стану просить. Но у моего любимого ученика, Мойше Реувена Асмана, теперь главного раввина Украины, никак не шел шидух с дочерью еще одного моего ученика из Харькова Зуси Любарского. На аудиенции я вытащил из кармана фотографию и говорю Ребе: «Там в России остался мальчик — он мне как сын, — и у него не идет шидух… Может, вы благословите его?»

Ребе посмотрел на фото, увидел, что Мойше без бороды и спросил: «Это мейделе (девочка)»? И продолжал: «Пусть берет штурмом, и все будет хорошо!»

После аудиенции я позвонил в Ленинград Мойше: «Ребе сказал — брать штурмом!»

Было раннее утро пятницы, канун Субботы. Он сел на самолет, полетел в Харьков к отцу своей девушки и сказал: «Ребе велел — брать штурмом!» На что Зуся ответил ему: «Если Ребе сказал, как я могу быть против!»

Через неделю мы опять были на аудиенции.

Я поблагодарил Ребе: «Ваше благословение подействовало, у молодых скоро будет свадьба!»

«Кто будет делать хупу?», — спросил Ребе

«У нас всегда делает хупу реб Авром Медалье. Сейчас он болен, у него был инсульт. Слава Б-гу, есть ваш посланник Шмуэль Эбер…»

Ребе посмотрел на меня серьезно. «Передайте Шмуэлю Эберу, — сказал он,— чтобы не забыл зайти к реб Медалье и взять у него посланничество».

Вот так взгляд Ребе пронизывал пространство даже через моря и океаны: ни в коем случае нельзя обидеть старого раввина! Шмуэль Эбер мог ставить хупу только после того, как реб Медалье сделает его своим посланником. Что это, как не подлинная любовь к каждому еврею, вне зависимости от того, где тот находится и в какой ситуации оказался, — абсолютно безграничная любовь, которую Ребе всегда проявлял к своему народу!

…Перед встречей с Ребе я ужасно волновался. Нас с женой привезли в «Севен севенти», дом Ребе в Нью-Йорке, на утреннюю молитву. Мне сказали, что я должен встать впереди. Когда Ребе выйдет из своего кабинета, необходимо сказать благословение… У меня сердце просто выпрыгивало из груди. Наконец, Ребе вышел, мы встретились глазами, и я произнес  благословение. Мне показалось, что в этот момент я стал другим. Причем перемены не происходили постепенно, мало-помалу, как это обычно бывает, — все изменилось прямо здесь, в этот момент… Ребе дал мне силы и желание смотреть на этот мир сверху. У нас, евреев, которые жили религиозной жизнью в России, всегда был комплекс  подполья: мы скрывались и смотрели на этот мир снизу, из подпола. В фильме «Раввин» я сравнил ситуацию с подводной лодкой, которая ходит под перископом. И вдруг понимаешь, что находишься на палубе корабля, когда все видно вокруг и все видят тебя. Это состояние мне и, наверное, многим другим подарил Ребе после встречи: ты причастен к переустройству мира. Это и есть публичная декларация веры, добра, милосердия, которую Ребе принес в этот мир.

 

Врата в Святую землю

 

Ребе сказал, что надо строить город для тех, кто приедет из Советского Союза, — это было как бомба. До него об этом никто не говорил.

Выезд из страны каждого человека сопровождался гонениями: власти били тех, кто оставался. Что-то происходило обязательно: какие-то посадки или репрессии — по-другому не было. Я очень переживал… В течение трех недель после нашего приезда места себе не находил. Ходил к Стене Плача. Много выступал, где-то что-то рассказывал. Но никакого успокоения не было. Выезд такой ценой не планировался.

Однако Ребе сказал мне, чтобы я готовился принимать репатриантов из России, которые скоро начнут приезжать без ограничения. А потом, через четыре месяца, он заявил об этом публично. И пояснил, что специально для них нужно строить город ХаБаДа в Иерусалиме. Это прозвучало как откровение. Ведь в ту пору, в 1987 году, еще уезжали по капельке, никто не понимал, что скоро образуется огромный поток. Но и эти единицы нужно было где-то селить. Иерусалим не был готов к алие. В городе действовали только два центра абсорбции – «Гило» и «Мевасерет Цион». Последний — в основном, для высокопоставленных отказников и американцев. Вскоре я понял, как организовать прием. Надо снять квартиры и везти туда людей прямо из аэропорта. В Израиле есть неписаный закон: где еврей положит голову в первую ночь, там ему потом захочется жить.

Ребе говорил, что для репатриантов из Советского Союза нужно приготовить три вещи: работу, жилье и еще создать условия для каждого, позволяющие почувствовать, что он совершил духовное восхождение. Тогда и появилась идея создать духовный центр для евреев из СССР.

Созданию города ХаБаДа в Иерусалиме Ребе предавал большое значение. На протяжении года весь ХаБаД жил этой идеей. В начале 1988 года, когда мы начали заселять коттеджи, Ребе послал уважаемых и состоятельных людей принять участие в закладке первого камня Духовного центра евреев из Советского Союза; среди них были Шолом Бер Дризин, Иосиф Ицхак Гутник из Австралии, Рональд Перельман из Филадельфии. Но дальше этого дело тогда не продвинулось. Правда, Ребе лично дал чек на десять тысяч долларов на это строительство — такого прежде никогда не было — и послал специальную телеграмму с благословением. Понадобилось двадцать два года, чтобы в 2010 году духовный центр и синагога «Ор Менахем Мендл. Бейт Соша» были открыты.

В ту пору у меня установилась регулярная переписка с Ребе. Я писал ему каждую неделю, а он отвечал мне… Фактически Ребе назначил меня ответственным за прием репатриантов и за будущий город ХаБаДа. Я понимал, что нужно срочно снимать квартиры. Нам дали немного денег — пять тысяч долларов. Тогда месячная аренда квартиры стоила от двухсот до двухсот пятидесяти долларов.

Софа была в положении, и мы решили уйти из центра абсорбции, тем более что кое-какие деньги мы уже заработали. Это позволило нам снять пятикомнатную квартиру в Гило за триста долларов, причем сначала она стоила двести пятьдесят, а уж потом хозяин увеличил цену.

Мы начали принимать людей в заранее снятые квартиры. Это была экстренная мера — на первое время. Потом они находили жилье сами. Репатриантам начали выдавать деньги на съем квартир. Раньше они получали только «корзину абсорбции» и жили в центрах абсорбции, пока не устраивались. Никто не предполагал, что вскоре в Израиль приедет столько евреев, что никаких центров уже не хватит. А Ребе это предвидел. И требовал строить жилье. Но пока мы сняли около полутора десятков квартир, некоторые из них близкие нам люди сдавали вообще очень дешево…

Так началась абсорбция в Иерусалиме. Это было очень важно: для евреев, приезжающих в Израиль, Иерусалим — святой город.

Первые репатрианты, приехавшие в Израиль в конце восьмидесятых годов, в основном были отказниками. И многие из них придерживалась еврейского образа жизни. Так уж сложилось. Были те, кто носил большие бороды, были и те, кто ходил вовсе без бороды. Кое-кому надо было объяснять, что если в религиозном районе женщина пойдет в короткой юбке, то рискует получить тухлое яйцо в спину. Их туда не селили. Им предлагали в основном районы со смешанным, религиозным и светским населением — Гило и Рамот Алеф.

В городе, который предполагалось строить по указанию Ребе, должны жить люди, которые уже следуют еврейской традиции, и те, кто готов идти этой дорогой. Не обязательно, чтобы они уже соблюдали все законы, — важно, что они хотят этого. Мы понимали, что это значит, — мы же из Советского Союза, а не из района Меа Шеарим…

Ребе поставил задачу найти площадку под строительство домов. Он требовал искать разные варианты. Был дешевый вариант в Неве-Яков — Ребе не согласился. Был еще вариант в районе Арнов, где в основном живут американские евреи, — с очень хорошими, почти готовыми квартирами по приемлемой цене — шестьдесят тысяч долларов в среднем. Ребе сказал — нет. Он, видимо, хотел что-то уже более или мене готовое к заселению. Когда мы нашли в Рамоте пятьдесят два коттеджа, уже почти построенные, и он сказал: «Всевышний дал благословение на это место». Меня назначили ответственным за заселение. Все спрашивали: откуда ты наберешь пятьдесят две семьи, которые захотят жить вместе, в соответствии с еврейской традицией?

Вскоре все коттеджи были заняты, хотя они стоили достаточно дорого. Трехкомнатный дом стоил от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч долларов, а четырехкомнатный от восьмидесяти шести до восьмидесяти девяти тысяч долларов. «Машканта», ссуда на квартиру, была гораздо меньше этой суммы. На семью для приобретения трехкомнатного коттеджа давали только тридцать три тысячи долларов. И еще на восемь тысяч долларов можно было взять «машлиму», ссуду, которая предоставлялась под девять процентов годовых. Этого явно не хватало и покрывало, может быть, только половину стоимости жилья.

Ребе призвал евреев помочь новым репатриантам обосноваться в Иерусалиме.

В Америке нашелся очень богатый еврей Рональд Перельман, который пожертвовал два миллиона долларов на эту программу. Мы стали делить эти деньги на пятьдесят два дома, но никак не удавалось распределить эту сумму на всех…

Я написал Ребе, сообщил, что нам не хватает денег, приложил список жителей и все расчеты. Я понимал: надо ехать в Америку, вопрос слишком серьезный. Ребе ведь мог предложить с кем-то встретиться, обратиться к кому-то лично…  Приезжаю. Иду к секретарю Лейблу Гроннеру и говорю, что хочу передать письмо Ребе.

«Хорошо, — отвечает, — пожалуйста».

В этот день Ребе уехал на Огель, могилу VI Любавичского Ребе, — он всегда там молился по понедельникам и четвергам. В эти дни хасиды обычно ждали, когда Ребе вернется, чтобы помолиться вместе с ним «минху» и  «маарив». Я тоже решил подождать. Еще до начала «минхи» секретарь Ребе сказал мне, что уже есть ответ. Очень хорошо! После молитвы захожу к нему, он отдает мне записочку. Написано на иврите: «Я помянул вас, когда молился на могиле VI Ребе…»

И все?! А где деньги?

«Это ответ», — говорит Гроннер.

«Но мне деньги нужны!»

«Таков ответ».

«Так я должен вернуться сейчас в Израиль?»

«Если тебе здесь больше нечего делать, возвращайся!»

Чтобы в тот же день вернуться, надо было еще доплатить за билет...

Я возвратился в Израиль очень расстроенный, потому что, как мне казалось, ничего не сделал и не знал, что будет дальше.

На следующий день, наверно, единственный раз в истории Израиля, произошло резкое падение курса доллара. Он стоил 1.65 шекеля, а стал — помню как сейчас! — 1.52. Стоимость квартир была в долларах, а «машканты» — в шекелях. Разница выразилась точно в той сумме, которой нам не хватало. Эта ситуация продержалась какое-то время, а потом курс поднялся до двух шекелей за доллар. Ах вот, оказывается, что значит: «Я помолился за вас на могиле VI Ребе»!

Потом, правда, у нас возникли проблемы, но это уже другая история…

Первые три года вообще ничего не надо было возвращать. Рассрочка была рассчитана на семнадцать лет. Только потом люди поняли, что им надо платить. А пока все думали, что это подарок Ребе. За это время произошел колоссальный эмоциональный подъемом жизни в шхуне, нашем микрорайоне: люди приглашали друг друга на Субботы, ходили в гости, устраивали праздники прямо на улице, разъезжали по центрам абсорбции и собирали людей…

Но, как оказалось, не все были в этом заинтересованы.

Что поделаешь? Это дело живет, но, надо сказать правду, не в той мере, как того хотел Ребе… Он ведь хотел город, а пятьдесят два коттеджа — всего лишь микрорайон. Конечно, если собрать всех, кто жил и родился в этом районе, может, и в самом деле, получится город! У нас ведь есть дети, имеющие уже своих детей, — и не по одному или двум! — которые родились в этом районе…

Первым был наш Йосик.

 

«Проворные увидят царя в поле»

 

И все-таки многие боялись селиться в этом районе — казалось очень дорого. Они не понимали, каким образом будут расплачиваться. Ведь «машканта» и «машлима» — тоже большие деньги, которые придется вернуть. Я написал Ребе, что есть несколько человек, которые уже решились на покупку домов, но, в основном, люди опасаются — цена слишком велика. Был месяц элул, предшествующий празднику Рош-а-шана. И Ребе ответил мне на иврите: «Проворные увидят царя в поле». Эта аллегория означает, что преддверие нового года — месяц тшувы, возвращения к В-вышнему. Еврей, делающий тшуву именно сейчас, не должен, идя к царю, проходить все инстанции — министров, канцелярию, охрану. Все проще: Царя можно встретить в поле. Иными словами, с Ним можно общаться напрямую.

И мы решили, что будем обосновываться в этом городе: Саша Фейгин, Мойше Гойхберг, наша семья, еще несколько человек… 18 элула, в Субботу, наметили собрать первый миньян. Но для этого нужен свиток Торы. Я стал спрашивать, но никто не хотел одалживать… Я расстроился. Мне  посоветовал обратиться к местному врачу, каббалисту. «У них отдельный миньян — может, тебе и дадут…» Я стал разыскивать человека, который может решить этот вопрос. Его звали Давид Царфати. Оказалось, что у него стоматологическая поликлиника.

«Мы евреи из России, — говорю ему, — собираемся молиться в нашем поселении, но у нас нет свитка Торы, хотим одолжить у вас».

«Хорошо, берите, только не забудьте вернуть…»

И он дает мне свиток, но не на двух ручках, а один круглый — как у сефардов… Можно молиться и с таким.

«А у меня жена тоже стоматолог», — рассказываю своему новому знакомому.

«Ну, раз стоматолог, пусть зайдет. Поговорим, может, я ей чем-то помогу…»

Мы помолились со свитком… А со свитком нельзя меньше трех раз в новом месте молиться…

В понедельник, как обещал, возвращаю. Давид сам мне напоминает: «Пусть твоя жена-стоматолог зайдет, не стесняйся, может, я ей помогу…»

Так Софа стала у него работать… А потом она его спасла. В-вышний все выстраивает… 

Дело в том, что Давид с семьей бежал из Марокко. У него все документы пропали, семья оказалась в Израиле практически голой. Но у него были свидетели — врачи, которые вместе с ним учились. Они подтвердили его квалификацию. Он получил разрешение на работу. Но потом у него случился конфликт с пациенткой: у нее возникли претензии, и она натравила на него всю израильскую прессу. Тогда открылось, что у Давида нет настоящего диплома, а только какие-то свидетельства. У него отбирают клинику!

Софа приходит домой расстроенная.

«Давид попросил перевести его клинику на мое имя — я ведь дипломированный врач. Иначе он потеряет все. А мне говорят, чтобы я этого не делала, — в прессе пошел звон, и это может плохо отразиться на моих делах».

К этому времени у Софы уже была своя клиника, и Давид помогал ей во всем.

«Но мы ему должны, по Торе должны, — ответил я, — мы брали у него свиток, он взял тебя на работу… Ты должна ему помочь. Иначе нельзя. Что будет, то будет. Сколько всего про нас говорили в России. Ну, будут теперь говорить еще и в Израиле! Так — что?»

И она переписала клинику на свое имя. Я думаю, что и до сегодняшнего дня она числится за Софой… Волна прошла. А человек продолжал работать.

В-вышний ни у кого в долгу не остается…

Проходит месяц или два. К Софе, в клинику Давида, — она уже большую часть времени работала и в своей собственной клинике — приводят девушку лет двадцати, которой за всю ее жизнь ни один врач не мог вылечить зубы, потому что от зубной боли у нее начинался дыхательный спазм, — какая-то особая чувствительность! Ей сказали, что есть одна еврейка из России, у которой хорошие руки. И в самом деле, Софа лечила ее несколько раз, и ни одного спазма не было.

После этого случая молва о враче с необыкновенными руками быстро распространилась. У нее появились очереди, она не справлялась. Раввины посылали к ней больных, чтобы она лечила им зубы, — часто без денег. Она и к этому была готова. Только однажды сказала: «Я не знаю, что делать, — людей присылают для бесплатного лечения — как буду платить налоги?»

Первые годы, когда мы только начинали работу на Большой Бронной, Софа буквально спасла своими заработками синагогу. Она помогала нам выжить: в начале девяностых никаких денег у нас не было… Пятьдесят долларов в неделю не могли собрать на синагогу.

 

У нас родился сын!

 

Наш сын Иосиф родился в Израиле. Я думаю, что его рождение во многом связано с VII Любавичским Ребе. К тому моменту, когда мы впервые встретились с Ребе, у нас были только девочки. Мы, конечно, ничего не просили, но через девять месяцев и четыре дня после этой встречи у нас родился мальчик. Видимо, мощное желание родить мальчика сработало у моей жены… на высшем уровне.

Софа на удивление легко носила Иосифа. Она говорила, что улыбка Ребе, которую она увидела при встрече, придала ей силы. Причем весь период беременности она была очень активна, что ей вообще-то несвойственно. Она читала лекции, училась на курсах повышения квалификации врачей-стоматологов.

В понедельник 20 элула (14 сентября) 1987 года Софа должна была читать лекцию. Она попросила подвезти ее на машине, чтоб избежать неудобств городского транспорта.

«Куда ты собралась? — спросил я ее. — У тебя уже живот до пола достает».

«Все нормально, — отвечает. — У меня сил достаточно. Поедем. Я чувствую себя хорошо».

 А мне тоже предстояло выступление, но в другом месте. В те дни мы много выступали в Израиле. Садимся в машину. И тут она говорит: «Ты был прав, поехали в родильный дом».

Мы поехали в госпиталь «Шаарей Цедек». Софу сразу направили в родильное отделение и сказали, что и я могу ее сопровождать. Я очень удивился: никогда не думал, что мужчина вообще может там находиться! К ней подключили приборы, и было очень тревожно наблюдать, как они показывают какие-то цифры, а потом вдруг останавливаются… Я же не знал, что все это означает. Прошло какое-то время, и меня попросили выйти. Выхожу. И уже через пять минут мне говорят, что сын родился.

Я тут же позвонил бабе Еве, как ее называют дети, — моей теще Еве Давыдовне.

«У нас сын!», — говорю. А она мне в ответ: «Изя, ты хорошо проверил?»

Так родился Йосик.

Я сразу послал Ребе факс с благодарностью, попросил благословения…

 

Монета царя Соломона

 

Через неделю у Йосика был брит, который собрал очень много народу. Имя мальчику давал реб Мойше Вебер. Ребе говорил: если кто-то хочет увидеть праведника в Иерусалиме, он должен посмотреть на реб Мойше Вебера. Это был уникальный человек. У него не было своих детей, но его любовь к людям была безгранична.

Я хотел делать обрезание сам. Но мне сказали: если хочешь оказаться поближе к сыну, будь лучше сандаком. И я стал сандаком у Йосика. Ему дали имя дедушки: Хаим Иосеф Илиягу — раньше это было невозможно, потому что в семье не было мальчиков.

Как только громко сказали это имя, открылась дверь, в комнату вошел посланник Ребе господин Менди Дерен и сообщил, что нам из Америки передали небольшой пакетик. Открываю пакетик и обнаруживаю старинную монету. Рядом со мной стояла моя мама, она едва не упала в обморок. И не мудрено — у этой монеты своя особая история. Дедушка купил ее еще перед Первой мировой войной на ярмарке восточных древностей. Монета была выпущена во времена царя Соломона. Надпись на ней гласила: 482 год со дня выхода из Египта, 3 год правления царя Шломо. Я помню ее очень хорошо. Она была изготовлена из «дутого» металла. На монете изображено холодное оружие, вроде искривленной сабли или ятагана, по окружности расположены плоды граната. Старинная монета была фамильной реликвией нашего дома.

Дедушка задолжал много денег в связи со строительством миквы, значительная сумма ушла также на спасение евреев от неправедного суда во Львове. Он решил продать монету и принес ее в Эрмитаж; там ему сказали, что вещь подлинная и предложили самому назначить цену. Дедушка понимал, что она стоит дорого, но, конечно, не знал настоящей цены. Он попросил музейщиков оценить раритет. Но ему ответили, что аналогов у них нет, — мол, сколько попросите, столько дадим.

Дома он рассказал эту историю моей маме: «Ривочка, если монета представляет такую ценность для неевреев, как же она должно быть дорога еврейскому народу!»

Подумав, он решил не продавать монету, и она осталась в нашей семье. Долгое время она была спрятана дома у моей мамы. Подав документы на выезд в Израиль, я оказался первым из нашей семьи, кто официально заявил о своем желании уехать на историческую родину. Впрочем, впервые хотели заявить о своем желании уехать в Эрец Исраэль еще мой дедушка и мама в 1936 году. Маме было тогда всего пятнадцать лет. Но документы пропали; наверно, маме и дедушке повезло — ведь их не арестовали и не уничтожили. Но, во всяком случае, желание жить в Израиле всегда жило в нашей семье. И моя мама сказала: «Изя, ты первый, кто едет в Израиль, я хочу, чтобы монета была у тебя».

Но поскольку в домах отказников часто бывали обыски, я боялся держать раритет у себя. Когда из Америки к нам в гости приехали Долорес и Артур Портные, я попросил их сохранить монету до лучших времен. Прошло время, их семья распалась, муж и жена разошлись, потерялись все контакты. Но вот случилось так, что в день обрезания моего сына Иосифа, в тот момент, когда ему дали имя моего деда, эта монета снова нашла нас. Видимо, люди, у которых она до сих пор хранилась, сочли, что настало время через Менди Дерена вернуть ее нам. Это было символично.

Мы решили, что монета должна быть у Ребе. Я отвез ее в Америку и отдал ему. Сейчас она хранится в столе у Ребе.

 

Танцующий в облаках

 

В 1987 году Ребе взял меня танцевать вместе с ним. И он сказал тогда, что дает благословение всем евреям России.

На праздник Симхас Тора у Ребе собирается очень много людей, больше, чем в какой-либо другой день в году. Ведь это апогей вслед за праздником Суккот — день радости, свидетельствующий о том, что евреям и по сей день принадлежит Тора. И Ребе, глава нашего поколения, возглавляет всеобщую процессию радости. Он всегда брал с собой танцевать одного человека — мужа сестры своей жены, его звали Рашаг. Но в тот год Рашаг заболел. Я был в Америке, и Ребе взял меня.

Сейчас я готов заявить публично — тогда я постеснялся об этом говорить: я увидел, как Ребе танцует в облаках. Вернувшись из Америки, я сказал об этом только в своей семье и еще раввину Мойше Гойхбергу. Ребе делал движения танца, а я видел так, как будто это происходит на облаке. Я подумал тогда: скажут, что у Изи крыша поехала. Много лет спустя, когда я уже вернулся из Израиля работать в Россию, в Москву приехал раввин Гальперин, чтобы провести молитву на праздник Рош-а-шана. Он сказал мне: «Ты помнишь, когда Ребе взял тебя танцевать, какой туман стоял в зале?!» Для него это был туман, а для меня — облака, среди которых танцевал Ребе.

 

Посланник

 

Мое возвращение в Москву после нескольких лет, проведенных в Израиле, было весьма необычным. Тогда еще не были восстановлены дипломатические отношения, и можно было получить визу только через советское посольство в Австрии. Мы выехали в Вену и оттуда, уже с визами, отправились в СССР. Прилетели в канун Субботы. Весь день мы молились дома — идти до синагоги в Марьиной роще было слишком далеко. Вечером нам надо было как-то начинать свой путь в Чернобыльскую зону — белорусские города Гомель, Калинковичи и Мозырь. Ведь у нас очень мало времени — визы нам дали всего на несколько дней. Необходимо безотлагательно разыскать машину, которая провезет нас по этим городам. Да еще мы хотели по дороге заехать в Любавичи.

Было лето, преддверие праздника Швуэс, — Суббота кончается поздно. Только уже ближе к полуночи я вышел на улицу для поисков автомобиля. Остановилось такси. Я объясняю водителю, что нужно сделать большой круг — через Любавичи, Гомель и еще несколько городов. Дорога, понятно, неблизкая: только от Гомеля до Мозыря почти триста километров.

«Ладно, — говорит, — два счетчика платить будете?»

 «Договорились!» — отвечаю.

«Придется еще заехать в гараж. Когда я выезжаю за пределы Москвы, должен брать путевку».

Это действительно был посланник Всевышнего! Три тысячи километров со всеми остановками мы проехали за тридцать шесть часов на 24-й «Волге». Водитель спал только во время наших встреч с детьми и их родителями.

Мне особенно запомнился Гомель — в городе висели таблички с показаниями  радиоактивности. И это выглядело устрашающе. Словно призраки, двигались люди зелено-желтого цвета — не только взрослые, но и дети. В других городах это было не так заметно.

В результате поездки у нас всех сложилось  мнение, что детей, которых необходимо отправлять в Израиль, немало, но желания, чтобы они уехали, а тем более готовности нас поддержать, — нет и в помине.

Мы вернулись в Москву в понедельник вечером, а во вторник нам надо было уже улетать. Мы связались с офисом Ребе и передали информацию. И тут же получили ответ: «Берите всю ответственность на себя и везите детей в Израиль». Однако срок действия виз заканчивался, и наш отъезд был неизбежен.

Праздник Швуэс я провел в Израиле. И сразу после праздника вылетел в Советский Союз уже один. Вернулся собирать детей для отправки в Израиль. Мне удалось договориться о визе на более долгий срок. В трех городах Белоруссии я должен был проверить, что к отправке готовятся действительно еврейские дети и что все документы оформлены. Был назначен день отъезда. Это было 9 Ава. Я спросил Ребе, как нужно вести себя в этот день. С одной стороны, это радостное событие — самое настоящее спасение, с другой — день печали и скорби. Ребе сказал, что выезжать надо все равно, но обязательно учитывая традиции 9 Ава — без песен, веселья, без выражения радости.

Сам я находился в Гомеле, где собралась самая большая группа детей, туда еще привезли ребят из небольшого поселка Речица. Накануне отъезда старший гомельской группы Лев Моисеевич Шапиро, у которого я остановился, буквально ошарашил меня:

«Автобусы мы заказали, но нам запретили вывозить на них детей в аэропорт».

«Что будем делать?»

«А деньги у тебя есть?» — спрашивает он.

«Есть!»

«Тогда снимем поезд. Но только надо отправляться часа в четыре ночи, пока все спят…»

Я дал ему три тысячи рублей. Две тысячи восемьсот восемьдесят рублей стоил поезд: четыре вагона в четыре часа утра должны были выехать в Минск.

«Могу ли я теперь спокойно ехать в Мозырь?»— спрашиваю у Шапиро.

«Езжай, — отвечает. — Мы здесь сами управимся».

В Мозыре все было в порядке. На место сбора уже прибыли дети и из Калинковичей. Никто нас останавливал. В пять часов утра в сопровождении милиции мы отправлялись от памятника Ленину. Там собралось много народу — детей провожали родители. Так с эскортом мы отправились из Мозыря в минский аэропорт.

Я попросил приехать в Минск еще нескольких своих друзей из Ленинграда, которые оказали мне неоценимую помощь, — не знаю, как бы я один справился. Они постоянно общались с ребятами, в трудные минуты подбадривали их. Как оказалось, не так-то скоро нам удалось вылететь.

В аэропорту все группы собрались к двенадцати часам дня. Вскоре должны были прилететь самолеты из Бухареста, и в два часа пополудни мы рассчитывали отправиться в путь. Но оказалось, что транспорт задерживается. Через аэропорт до меня дозвонились из Израиля и сказали, что самолеты не пропускают через границу. Я понял, что-то затевается.

Вокруг недовольно гудела огромная толпа: двести двадцать шесть детей и около четырехсот родителей, дедушек и бабушек. И тут прямо среди них начал работать настоящий провокатор, отец одной из девочек. Он стал публично выступать, утверждая, что никакие самолеты детям не заказаны, что нас никуда не увезут, что вся эта затея — провокация и обман, а советское государство сейчас вышлет за детьми автобусы и развезет всех по домам. Я, разумеется, не мог вступить в открытую конфронтацию. Спокойно объяснил, что случилось простое недоразумение, самолеты полностью готовы к полету, но, к сожалению, до сих пор не получено разрешение на пересечение границы. «Если вы сейчас уедете, больше вас уже невозможно будет собрать, и, значит, ваши дети не поедут в Израиль». Мне удалось уговорить и родителей, и детей. Все остались — не было ни одного, кто бы покинул аэропорт. Но кто-то распорядился закрыть все точки питания, здание оцепили, к нам никого не пускали. Я вынужден был ночью тайком пробираться к такси, чтобы достать детям хоть какое-то питание и воду. Спали мы на гранитном полу, поскольку мест на скамейках хватило только для самых маленьких.

Противостояние длилось двое суток. Оно началось 31 июля и только 2 августа в семь сорок вечера мы улетели. Что самолеты прибудут, стало известно уже в час дня.

За всей этой операцией по спасению детей стоял Любавичский Ребе, он отслеживал каждый наш шаг. Увидев, что нам не дают вылететь, он обратился к медиа-магнату Роберту Максвеллу и бизнесмену Арманду Хаммеру, имевшим значительное влияние в СССР. Ребе попросил их обратиться за помощью лично к Михаилу  Горбачеву. И президент дал разрешение на пролет через границу.

Узнав об этом, на радостях я взял машину и поехал на колхозный рынок, накупил детям фруктов, поскольку за эти два дня они очень ослабели. И вот в семь сорок вечера (7.40!) мы начали посадку. Каждый ИЛ-18 вмещал только сто восемь человек. Я загрузил первый самолет, но во втором оказалось слишком много народу — сто восемнадцать детей. Десять человек остались без места. Себя не считаю, я был единственный сопровождающий на два самолета. Бортпроводники второго самолета сказали, что десять человек придется оставить. Я категорически отказался, пригрозил, что не полечу сам и тогда транспорт лишится сопровождающего. Я предложил, чтобы дети постарше взяли маленьких на колени и пристегнули теми же ремнями безопасности. А сам я, как стюард, буду помогать — мне вообще никакого кресла не надо. Я их уговорил. У них не было выхода: я должен был подписать необходимые бумаги, в противном случае они могли бы лишиться солидной суммы денег.

Наконец, мы вылетели. Но когда самолеты поднялись в воздух, стало ясно, что мы не можем лететь в Израиль. Началась война в Персидском заливе. Ирак атаковал Кувейт. Ничего этого мы не знали. Нам сообщили, что мы летим в Израиль через Лондон: на «Ил-18» мы должны долететь до английской столицы, а там пересесть на «Джамбо» — «Боинг 747», который доставит нас в Израиль. В Лондоне нас посадили на каком-то запасном аэродроме. Посланники Ребе привезли нам питание, и мы ожили. Но я ужасно боялся, что дети не смогут лететь дальше. Это были ребята от шести до восемнадцати лет, и многие из них плохо перенесли перелет от Минска до Лондона, который длился около пяти часов. В это время в Кувейте иракцы атаковали аэропорт, и самолет «Джамбо» не смог прибыть в Лондон. Мне звонит Роберт Максвелл…

 «Исаак,— говорит он, — вы полетите на тех же самолетах, но нужно сменить экипажи. Они уже находились в полете от Бухареста до Минска и от Минска до Лондона, дальше по инструкции летчики лететь не могут. Я послал свой личный самолет, там четырнадцать мест — на два экипажа по семь человек, которые произведут замену».

«Дети устали, я боюсь их везти; повезу дальше, только если получу благословение Ребе!»

Запросили Ребе. И уже через час он ответил: «Летите, все будет хорошо!»

В пять часов утра уже 3 августа 1990 года самолеты взяли курс на Израиль.

Если во время первого перелета детей тошнило нещадно, то во время второго, от Лондона до Тель-Авива, они все спали. Проснулись, только когда лайнеры стали спускаться. Чувствовалось, что самолеты летят с перегрузкой: из двигателей валил дым, образовались черные шлейфы отработанного топлива.

Приземлились, слава Б-гу! Нас встретили. Субботу мы уже праздновали в Израиле. Вот такой у меня был день 9 Ава в 1990 году!

Вспоминается еще один очень важный момент тех дней…

9 Ава утром евреи молятся скромно, не одевают ни тфилин, ни талес, — и так до «минхи». В минском аэропорту было много евреев. С помощью ребят, которые приехали ко мне из Ленинграда, мы собрали миньян. Вдруг ко мне подходит очень пожилой человек и просит позволить ему молиться с нами. Говорит, что хочет быть в нашем миньяне хазаном на «минху» 9 Ава.

«Пожалуйста, — отвечаю ему, — у нас никто на это не претендует».

«А почему вы не спросите, с какой стати я вдруг решился молиться?»

«Почему?»

«Это не просто так… В юности я учился в ешиве. Потом пережил гетто, расстрелы, смерть близких. Я перестал молиться после войны, потому что стал свидетелем Катастрофы. Я не понимал, как весь этот ужас совместить с моей верой. Но когда здесь молятся люди, посланные Любавичским Ребе, чтобы спасти моего внука, я хочу сказать спасибо Б-гу».

Он молился хорошо, он ничего не забыл. А ведь пятьдесят лет прошло!

Вот еще один пример того, как Ребе воздействует на каждого еврея. Он послал нас спасать чернобыльских детей, но его влияние распространялось не только на них. Но на детей — в особенности…

А Ребе требует, чтобы немедленно везли вторую группу.

На все мои попытки возобновить контакт с тем, чтобы получить приглашение для формирования следующей группы чернобыльских детей, власти отвечали дипломатично: сначала мы хотим убедиться, что дети хорошо приняты и нормально устроены в Израиле. Для этого мы должны были за свой счет принять группу, в состав которой вошли бы медики, а также представители родителей и общественности. В общем, выдвигали совершенно нереальные условия. Я был расстроен. Однажды я встретил своего близкого друга Сашу Фейгина и поделился с ним своей бедой: Ребе потребовал немедленных действий, а я ничего не могу сделать. Саша посоветовал обратиться к известному российскому общественному деятелю, ректору Государственной еврейской академии им. Маймонида Веронике Ириной-Коган.

«Она находится сейчас в кибуце, рядом с Бейт Шемешем, — добавил он, — поехали к ней».

У меня не было никакого выхода, и я, как утопающий, уцепился за эту соломинку. Я нахожу эту совсем невысокого роста женщину. Оказывается, она привезла группу из Советского Союза по программе обмена студентами. Уже дня через два после возвращения в Москву Вероника звонит мне и сообщает, что вопрос решен положительно. «Можешь приезжать, — сказала она, — будем собирать всех в Москве…».

Спустя три недели, 25 августа, я выехал в СССР. Когда я понял, что после моих встреч с родителями их кто-то вводит в заблуждение, стал объяснять, что эти люди, может быть, в чем-то заинтересованы, и для получения объективной информации я советую поговорить с родителями детей, которые уже живут в Израиле, — не сомневаюсь, это станет самой лучшей рекомендацией.

Мы стали собирать в Москве белорусских детей, которые не смогли улететь в первой группе. Для этого я организовал лагерь в Истре под Москвой. Впервые в истории отношений между Израилем и СССР был отправлен самолет рейсом Москва – Тель-Авив, на нем летели наши дети из Чернобыльской зоны. Это произошло 6 ноября 1990 года. Власти, правда, еще побоялись на стойке вылета написать «Тель-Авив» и написали «Ларнака». Но этот рейс № 611 летает до сих пор.

К началу формирования третьей группы мы привезли из Израиля десять тонн кошерных продуктов, без таможенного досмотра, в нашем распоряжении была синагога. Наступила Ханука.

Произошло чудо. Всего за несколько лет из района Чернобыля в Израиль было вывезено  больше трех тысяч детей. И здесь немалая заслуга Ребе. Ведь это тоже исход. Исход состоит из двух этапов: на первом нужно вывести самого себя, на втором — других.

Так вот Ребе не был подвержен внутреннему изгнанию, поэтому и помогал другим. Он помогает и сегодня.

 

В ожидании и надежде

 

В 1990 году, после того как я привез в Израиль вторую группу чернобыльских детей, мне позвонил глава молодежной организации ХаБаДа в Израиле раввин Аронов. Он интересовался, не может ли Вероника Ирина, ректор Российской государственной еврейской академии им. Маймонида, с помощью своих связей организовать встречу с министром культуры СССР для переговоров о судьбе книг из библиотеки Любавичского Ребе.

«Хорошо, узнаю», — ответил я.

Позвонил Веронике и передал ей вопрос, который задали мне.  

Через несколько дней она сообщила, что в Министерстве культуры готовы принять представителей из Израиля и обсуждать этот вопрос. Об этом сообщили Ребе. Ребе сказал, что ехать надо немедленно и пригласить меня для участия в переговорах. Вместе со мной в группу вошли раввин Аронов, главный раввин ХаБаДа в Калифорнии рав Кунин и профессор Левинсон, раввин, глава библиотеки Ребе в Нью-Йорке. Нашу «четверку» Ребе назначил представителями ХаБаДа в Советском Союзе. В сущности, это была дипломатическая миссия. О своем статусе мы узнали уже в Москве. Ребе наделил нас особыми полномочия, когда мы уже приехали в российскую столицу.

Двадцать пятого ноября мы приземлились в Москве, а на 7 декабря, в воскресенье, была назначена презентация книг М.С. Горбачеву. Но ее отменили.

В течение этих двух недель Ребе не только определил нашу роль как его полномочных представителей, но и точно сформулировал нашу задачу: книги необходимо вывезти во что бы то ни стало. Ответственность за руководство нашей группой коллеги возложили на меня. Послали эту информацию Ребе. Он согласился. Ведь я не так давно из России, еще не забыл российские реалии, и было понятно, что это только начало.

Первое время мы жили в гостинице «Международная» бывшего «Хаммер-Центра». Арманд Хаммер предоставил нам офис для работы. Но в декабре 1990 года бизнесмен скончался. Последнее написанное им письмо было ходатайством перед советскими властями о возвращении книг Любавичского Ребе.

В гостинице мы прожили около двух месяцев и поняли, что такое жилье обходится слишком дорого. Мы сняли двухкомнатную квартиру на улице Яблочкова, д. 25, кв.50. Но Ребе потребовал, чтобы его представительство в Москве занимало отдельное здание. Причем он хотел решить этот вопрос буквально за пару дней, до ближайшей Субботы. Договорились, что в строении на улице Немировича-Данченко предоставят комнату для представительства Любавичского Ребе. Вскоре там появилась вывеска.

Как только переговоры начались, у меня возникло ощущение, что книги нам вернут, если не завтра, то уж точно очень скоро. Атмосфера была доброжелательной, даже дружелюбной. Мы встретились с заместителем директора библиотеки, он пригласил двух гебраистов, которые подтвердили, что «библиотека Шнеерсона» находится в фондах «Ленинки». Нам предоставили все документы, но несмотря на то, что уже была назначена дата церемонии возвращения книг, что-то в последний момент сломалось, — возможно, противникам Михаила Горбачева по политбюро удалось взять верх.

Торжество было назначено на воскресенье, в дни ханукальных праздников. Из Израиля привезли великолепный ханукальный светильник, который мы хотели передать в знак благодарности. Нас попросили принести подарок заранее для проверки спецслужбами. Когда в воскресенье мы пришли за ханукией, нам сказали, что передача книг откладывается. Как? Что случилось? Внятного ответа тогда не было.

 

Швуэс в 1991 году

 

Официально здание синагоги на Большой Бронной мы получили 8 мая 1991 года. Приближался Швуэс. Мои коллеги, посланные Ребе для переговоров по библиотеке Шнеерсона, вынуждены были уехать из Советского Союза. Им не продлили визы. Я остался один.

Вдруг выходит распоряжение Ю.М. Лужкова, занимавшего тогда пост заместителя мэра, о передаче здания нам. Конечно, я понимал, что процесс передачи имущества займет какое-то время. Но я тут же начал готовиться к празднику.

Отправился к директору Межсоюзного дома самодеятельного творчества, организации, разместившейся в здании бывшей синагоги Поляковых. Пришел к ней с огромным букетом цветов.

«Вопрос уже решен, — сказал я. — Дело лишь в том, будем ли мы сотрудничать ко всеобщему удовольствию или начнем военные действия».

«Что вы предлагаете?» — спрашивает она.

«У нас грядет праздник, и чтобы нам не пришлось толпиться вокруг здания, пока идет передача материальных ценностей, мы готовы снять у вас все помещение на три дня. Заплатим, сколько вы скажете».

Три дня — потому что сначала выпала Суббота, а потом еще два дня праздника Швуэс.

«Хорошо, — соглашается директор, — давайте составим договор». Вопрос был решен.

Главная заповедь праздника — прослушать десять заповедей во время чтения Торы. Мы сделали объявления по всему городу. Радиостанция «Эхо Москвы» сообщила, что открылась синагога на Большой Бронной улице и приглашает всех на праздник. Собралось очень много народу, в том числе и детей. Я организовал празднование так, чтобы каждые два часа приходила новая группа. Зал не мог вместить всех. Это был настоящий человеческий порыв: нам вернули синагогу!

Сейчас еврейские дети в Москве получают немало знаний, а тогда, в 1991 году, было не так…

Еще до начала праздника я написал Ребе о том, что собираюсь праздновать в синагоге на Большой Бронной Швуэс. Ребе всем прислал благословения, но написал также, что и Субботу нужно тоже отметить здесь. Я ответил Ребе, что о Субботе тоже договорился.

 

«Не меняйте свои планы!»

 

19 августа 1991 года в Москве появились танки. Сперва позиция ГКЧП представлялась очень сильной, и было совершенно непонятно, чем обернется путч. В то лето мы впервые организовали еврейские загородные лагеря. Среди наших воспитателей было немало людей, приехавших из-за границы. Мы тревожились за их судьбу: все указывало на то, что в стране совершен государственный переворот, и заранее предсказать действие путчистов не было никакой возможности. Мы обратились к Ребе. Он сказал: «Не меняйте свои планы».

Планы мы не поменяли. Но люди, ответственные за финансирование наших лагерей, жили не в Советском Союзе, а за рубежом. Деньги к нам перестали поступать, и дети просто голодали. Моя дочь Сима работала в лагере воспитательницей вместе со своими израильскими подругами. И я решил, что не могу оставаться в стороне; узнав, что детям нечего есть, я поехал в лагерь. Все-таки, что ни говори, а я — человек, связанный с еврейским пищепромом.

По дороге у меня отлетело заднее колесо — моя старая машина буквально разваливалась. Я, конечно, нашел его, поставил на место, закрепил, — одним словом, доехал. Вижу, рядом с лагерем в кустах стоят четыре девицы. Три ревут, одна губу закусила. Это была моя дочь Сима. Дети голодные, а им нечем их накормить.

Я говорю: «Сима, садись в машину, поехали на базар за продуктами!»

Привезли машину с продуктами: картошку, овощи, яблоки… Тут вспомнил, что я — шойхет!

«Поехали еще раз, — говорю дочери. — Попробуем купить кур».

Приехали на базар. А тут как раз привезли совхозную птицу. И продавали очень дешево — по десять рублей. Мы забили полную машину курами…

Но ведь их надо не только порезать, но и ощипать.

«Дети, у вас сегодня будет урок кошерного питания, — сказал я. — Живую курицу надо сначала кошерно порезать, а потом проверить, годится ли она на кошерный стол. Я хочу, чтобы вы разбились на несколько групп. Я дам вам по курице, вы ее ощиплете, потом мы ее вместе вскроем и проверим…» Так, можно сказать, играя, мы этих кур ощипали. Среди детей была одна девочка, Двира, — ну просто аристократка! Надо было видеть, как она снимала перо. Когда говорят о самопожертвовании, всякий раз это надо воспринимать на определенном психологическом уровне — у каждого свой порог. Эта девочка никогда в жизни не держала в руках неощипанных птиц, потому что в Израиле кошерные куры продаются уже готовыми к употреблению в пищу. Она делала свою работу буквально с дрожью… Но все-таки преодолела себя.

В результате я детей все-таки накормил и уехал.

Слава Б-гу, через пару дней это все закончилось.

 

Рядом с Ельциным

 

…Но пока еще была осада Белого дома, мы решили пойти к Б.Н.Ельцину. К слову, все кордоны мы прошли довольно легко. У входа в Белый дом стояли казаки. Каково же было мое удивление, когда у одного из них я увидел цицит… Никогда бы не подумал, что казаки отождествляют себя с евреями!

Мы вошли в Белый дом, но Ельцин нас не принял. Нас встретил помощник Ельцина Лев Суханов. Мы сказали: от имени Любавичского Ребе хотим передать Борису Николаевичу, что все останется по-прежнему и никаких перемен к худшему не произойдет.

«Завтра войска ГКЧП будут атаковать Белый дом, а силы у нас неравные», — ответил Суханов.

«Так Ребе нам сказал, а мы передаем вам».

Назавтра мы снова приходим к Белому дому. А уже все закончилось.

Суханов говорит: «Ваш Ребе — великий человек!»

«Это правда, — отвечаю. — Но когда вернут по праву принадлежащую ему библиотеку?»

Когда окончательно победили сторонники Ельцина, на площади собралась огромная толпа. И мы оказались рядом с ним.

«Борис Николаевич, надо отдать книги Ребе!» — сказали мы ему.

Ельцин отвечает: «Скоро, скоро отдадим!»

Ну вот, а оказалось — совсем нескоро.

Первого декабря 1991 года в Кремлевском дворце съездов прошло празднование Хануки, и по спутниковому каналу связи передавали выступление Любавичского Ребе. А еще через тридцать дней не стало Советского Союза.

 

Октябрь 1993-го

 

В октябре 1993 года противостояние было еще более ожесточенным. Третьего октября — воскресенье. Праздник Суккот. В Доме культуры железнодорожников на Комсомольской площади устроили вечер. Меня попросили сказать несколько слов. Перед выступлением раввин Лазар мне говорит: «В Москве стреляют. Нужно людей успокоить и распустить по домам».

Я вышел и предложил всем вместе сказать псалом Ребе; и еще сказал, что в городе очень сложная обстановка, предложил разойтись, благословил…

А сам вернулся в синагогу. Мы решили ночевать прямо там — пять человек. Мы очень волновались: уже шли разговоры, что захватили Останкино, идут бои в мэрии. Мы боялись за синагогу, потому что понимали: с теми, кто поднял путч, нам точно не по пути. Мы расположились прямо у входа в здание. Мне не спалось. На утро 4 октября у меня был билет на самолет, я должен был лететь в Нью-Йорк, к Любавичскому Ребе на Суккот. Но как я смогу показаться перед Ребе, когда у нас тут переворот! Я понял, что билет пропал.

В четыре часа утра я услышал обращение Егора Гайдара, который призывал прийти на помощь защитникам Моссовета, еще он сказал, что они там мерзнут в холодную осеннюю ночь. Я вскипятил кастрюлю горячего чая, взял лаваш и варенье. Больше у нас ничего не было, синагога тогда жила бедно. Один из нас остался в синагоге дежурить, а остальные поехали на нашей машине к Моссовету.

Подъезжаем к Пушкинской площади — это была как бы первая линия обороны. Конечно, сооруженные укрепления не представляли серьезного препятствия для атаки, — я хоть и не военный человек, но понял это сразу. Всего там было две-три тысячи человек, не больше. Когда мы вышли из машины, я услышал крик: «Бей жидов – спасай Россию!»

Нас спросили, зачем мы приехали?

Я ответил: слышали, что просили привезти горячего, вот мы привезли то, что у нас было.

Нам сказали: машину оставьте здесь и несите то, что принесли.

Мы стали раздавать чай. Там было три заслона. Уже на втором кончились наши припасы. Я оставил ребят раздавать то, что осталось, а сам поехал, чтобы привезти еще. Вскипятил чай и еще взял четыре вида растений для благословения на праздник Суккот. Возвращаюсь обратно и говорю: зовите всех евреев, которые здесь есть, — благословив этот «букет», мы приносим добро всем. Ко мне стали приводить евреев. Пока ребята раздавали чай, евреи благословляли четыре вида растений. Вдруг слышу какой-то шум. Оказалось, что командир БТРа, стоявшего около Моссовета, был евреем. Ему говорят: иди, делай благословение! А он отвечает: не могу оставить машину. Тогда я подошел к БТРу, и он повторил за мной благословение.

Так прошло несколько часов. В десять часов утра стали стрелять по Белому дому. Потом объявили, что обороняющиеся выбросили белый флаг и сдались. Все потихоньку начали расходиться.

Когда мы с ребятами уходили, нам кричали: «Виват, хасиды!»

 

 

Об авторе: Ицхак (Исаак Абрамович) Коган – главный раввин Агудас Хасидей ХаБаД СНГ, раввин синагоги на Большой Бронной в Москве.