Нюма из Одессы и Наум Лазаревич из Свердловска

К 75-летию со дня рождения Н.Л. Лейдермана (1939–2010)


Когда в присутствии уральских литераторов упоминается его имя, глаза теплеют, голос смягчается, на лицах появляются улыбки (не раз убеждался в точности этого наблюдения). Одессит Наум Лазаревич Лейдерман, переехавший на Урал… Какой образ встает перед глазам по оглашении этого факта? Луч жаркого южного солнца в… нет, разумеется, не «в темном царстве», но в плотном дыму великого индустриального Свердловска. А как там блеснул, как оказался?.. Ну, наверно, по распределению — по какой-нибудь комсомольской путевке. Ведь гуманитарный юмор — давняя специализация кафешантанной Одессы (причем во всемирном масштабе). А советская власть всегда планово перераспределяла, если где чего какой избыток.

Частично эти стереотипы срабатывают. Но в большей степени они остаются стереотипами, а действительность, как обычно, сложней: где-то банальней, где-то парадоксальней. Начиная с того, что на Урале Лейдерман оказался раньше, чем в Одессе. Точнее, в Одессу он с семьей как раз с Урала и переехал…



Фамильные города

Предки Наума Лазаревича — Лейдерманы и Липовецкие — жили в Бершади, старинном городке в Южной Подолии. Места с историей интересной, а значит, кровавой: южные рубежи Речи Посполитой. Брацлавское воеводство. Брацлавский полк. Позже — Подольская губерния Российской империи. (От себя могу сказать, что по фамилиям моих одесских друзей юности можно было изучать карту этого края, ныне юг Винницкой области: Бершадский, Шаргородская, Ладыжинский, Чечельницкий, Теплицкий, Ямпольская, Томашпольский…)

Липовецкий — это тоже от названия городка, только уже не на юг, а на восток от Винницы. Каждое местечко здесь чем-нибудь, кем-нибудь, да знаменито. В том же Липовце, например, родился Петр Соломонович Столярский — создатель первой в стране специализированной школы юных музыкантов (ныне Школа Столярского), давшей миру Гилельса, Ойстраха, Фельцмана. А умер Столярский в эвакуации в… Свердловске, где и похоронен на Широкореченском кладбище (в апреле 1944 года, вскоре после известия об освобождении Одессы). Или вот другой городок тех мест — Немиров (какое-то время бывший даже гетманской столицей), территориально не самый крупный, но литературно-исторически, пожалуй, наиболее весомый. В семье квартировавшего здесь поручика, кутилы и картежника, родился Николай Алексеевич Некрасов. О чем сегодня мало кто помнит, как и о том, что мать великого русского поэта Хелена Закревская, полька из этих же южных мест (сегодня, увы, больше знают «Немировскую» горилку)…

В здешних патриархальных иудейских местечках родилась поговорка о развратном портовом городе: «Возле Одессы пылает ад». Интересно, что именно Бершадь считалась в Южной Подолии едва ли не самым благочинным местом. Тут в ходу были прозвища, данные жителям разных мест, в основном шутливо-оскорбительные: «чечельницкие дураки», «тростянецкие козлы», «ворховские козы», «ободовские кожухи». Но при этом — «бершадские талитники». Это, конечно, близко к «кожухам», но весьма далеко от игривых «козлов» и «дураков». Так звали горожан в знак уважения к раввину Рафаэлю (Рефулу) из Бершади (Бершадскому)1. Он не отличался особой ученостью и собственных сочинений не оставил, но был хорошим проповедником, слова цадика передавались из уст в уста. Последователей Рафаэля так и звали — «бершадскими хасидами». Основа учения — смирение, непротивление судьбе. Окружающие очень уважали «бершадских хасидов» (их движение просуществовало до второй половины XIX века) за праведность, честность. Но, по еврейскому обыкновению, и подшучивали над ними: «Если спросить бершадского хасида: “Сменишь ли ты веру?”, он ответит: “Не знаю”, ибо побоится сказать с чистым сердцем “нет”, так как вдруг будущее вынудит его перейти в христианство, и окажется, что когда-то он сказал неправду».

Вдова Наума Лазаревича — Лиля Иосифовна так рассказывает о семейных корнях мужа: «Его дед из Бершади — Липовецкий был очень мудрым человеком. К нему шли соседи, когда надо было кого-то рассудить. Играл на скрипке. (Кстати, сам Наум тоже хорошо играл)». Во время Великой Отечественной Бершадь, как и все земли между Днестром и Южным Бугом, попала в зону румынской оккупации — Транснистрию («Заднестровье»). По договору с Рейхом эти территории должны были навсегда стать частью «Романия Марэ». И румыны обживались тут как на своей земле. Режим был мягче, чем в немецкой зоне, в том числе и по отношению к евреям (хотя все равно, конечно, бесчеловечный — особенно по мере того, как с ухудшением дел на фронте немцы забирали власть у румын).

Лейдерманам, к счастью, удалось уехать в эвакуацию. И жили они в одном из самых индустриально загрязненных городов Урала — Карабаше (Челябинская область). Но Наум сохранил самые добрые воспоминания о приютившем их крае. В детской памяти навсегда остались «теплые камни» Урала, любовь к тамошней природе, сбору грибов.

Весной 1944 года Красная армия освободила юг Украины от оккупантов. Семья Лейдерманов вернулась в свой разоренный городок и какое-то время пожила там. Еще один уроженец Бершади, известный литератор Матвей Гейзер, остававшийся в оккупации в гетто, писал о том, что было после ухода оккупантов: «Когда освободили Бершадь, первым делом раскопали яму ту, куда немцы сбрасывали расстрелянных. Какой крик стоял над рвом: люди спорили из-за мертвых. Не все могли опознать “своих”. Погода была сырая, стылая. Так и остались в памяти: ветер и этот плач по-еврейски. И живые ссорятся — делят уже умерших». В этой яме было и двадцать восемь родственников Лейдерманов-Липовецких.

Тогда многие не захотели оставаться на родных пепелищах. Вскоре Лейдерманы-Липовецкие переехали в Одессу.



Одесская школа жизни

Одноклассник Лейдермана, крупный руководитель портового хозяйства Ильичевска (город — портовый дублер Одессы) Георгий Токман, так описывает их школу: «Учителя по всем основным предметам, что называется, мастера своего дела. Это были достаточно яркие личности: Александр Давыдович Бакалинский (русский язык и литература), Виктор Дмитриевич Котевич (украинский язык и литература), Зелик Маркович Нейман (физика), Александр Семенович Арбер (математика), Ванда Владиславовна Цецерская (история), Мария Ивановна Каратунова (биология) — они сумели передать своим ученикам не только знания, но и умение анализировать, находить эффективные решения. <…> Классным руководителем был Виктор Дмитриевич Котевич, достаточно строгий и требовательный преподаватель, но к своему классу относящийся по-отечески. Он ходил с учениками в однодневные турпоходы, организовывал вечера отдыха, руководил школьным драматическим кружком. Постановки ставились не только на украинском, но и на русском языке»2.

Котевича и любили, и побаивались — уважали. По словам Токмана, Виктор Дмитриевич имел два высших образования, до школы работал в уголовном розыске, однако воспоминаниями об этой работе никогда не делился. Родом Котевич был из Западной Украины. Он прекрасно знал украинскую литературу и умел с любовью рассказать о ней, причем не обособленно, а в контексте мировой литературы, культуры. По воспоминаниям Лили Иосифовны, родители Виктора Дмитриевича работали в Одесском украинском театре. И он старался, чтобы его ученики не пропускали в городе ни одной премьеры.

«Виктор Дмитриевич всех сумел заинтересовать литературой. И у отца эта любовь — от него. Еще в 8–9 классе он со своим другом Виктором Ковалениным (впоследствии отцом знаменитого переводчика) хотел писать книгу… Но какую — не детектив, не приключения. А книгу о Чехове, не о ком-нибудь, а именно о Чехове!» (Марк Липовецкий) «Особое дело — преподавание литературы. И украинской, и русской. Еще с 6-го класса Нюма рисовал портреты писателей. У нас долго хранилась эта подборка: Пушкин, Лермонтов, Жуковский (но во время последнего переезда — очень жаль — потерялась). Писал их биографии. В школе иногда поручали подготовить доклад о ком-то. Когда доклад делал Лейдерман, учитель по традиции спрашивал: «Кто дополнит?» И в классе отвечали: «Не, Нюму не дополнишь…» (Лиля Иосифовна)

Однако и в самом уважаемом человеке дети умеют найти смешное: «Прозвище у любимого учителя было неожиданное — Буратино. В школе учились во вторую смену. Когда отключался свет (в Одессе это было часто), зажигали керосиновую лампу3. И у учительской тени на стене был длинный нос». Вот ведь — нос! Могли бы прозвать и Гоголем, но нет, именно Буратино, так смешнее, особенно в сопоставлении с бывшей профессией — следователь.

Но как именно произошло объединение советских инь и ян в одних стенах. «В конце августа Виктор Дмитриевич Котевич, классный руководитель класса в школе для мальчиков, пришел к нам в школу девочек, набирать учениц себе в класс. Критерий у него был смешной. Он брал только девочек с длинными волосами. Именно такими, как у меня...

И вот вошли мы в класс. Мальчики встали, все, как один. Их было больше, и выглядели они по-разному. Но в целом как-то серо, волосы у многих запущены. Ну, мальчики есть мальчики. Их было больше, чем девочек. Мальчиков тогда вообще было больше, чем девочек… С Наумом меня посадил Виктор Дмитриевич. Синеглазый мальчик с веснушчатым лицом сказал: «Я — Нюма». Там мы познакомились и больше не разлучались. 56 лет жизни были вместе, из них 49 лет — женаты. И практически никогда не разлучались…» (Лиля Иосифовна).

Наум и Лиля. Со школы — и на всю жизнь. И когда сегодня Лиля Иосифовна рассказывает о школьных годах, о своей семье, все факты и истории переплетены у нее, как нити в шнуре. «Лейдермана называли в школе Лидерманом. По уму, по духу он был лидером. Каждый преподаватель хотел, чтобы Наум выбрал именно его профессию: “Зачем тебе литература?” Преподаватель физики говорил, что он будет замечательным физиком, поскольку считал его быстрым на ум. И математик заявлял примерно то же. Но нет, Наум с 7-го класса хотел заниматься только критикой. Для него это было самое интересное дело. Нюма успевал бывать всюду. Ходил и на кружок географии. Очень любил историю. У нас семья начитанная, но никто не знал историю и географию, как он. И я в понимании этих дисциплин всегда следовала за ним. А решающий год в становлении нашего с ним мировоззрения — 1956-й, ХХ съезд…

Еще школьниками мы на каждые выходные ходили в большой кинотеатр в центре города. Забыла, как он называется («XX лет РККА», позже — кинотеатр «Украина». — О.К.). Там всегда было много новых журналов, газет. И играл настоящий оркестр, давалось небольшое эстрадное представление. Мы старались приходить задолго до сеанса. Это уже была большая культурная программа. У Наума были конфеты, он вообще — большой сладкоежка. Мама всегда старалась подкормить его конфетами. Еще Нюма очень любил оперный театр. Родители всегда старались подкинуть нам денег “на культуру”».

А вот взгляд на Нюму и Лилю их одноклассника Георгия Токмана. Он родился в Лианозово, которое тогда было селом Мытищинского района. В Одессу его семья переехала после войны, когда мальчик был уже вполне сложившимся шкетом со своими взглядами на жизнь и своей речью. А одесситы уверены в том, что только они правильно говорят, живут и мыслят. Поэтому Юре пришлось с детства кулаками доказывать свое право на особое виденье мира. Ироничное, самоироничное и несколько отстраненное при взгляде на одесские реалии: «И Нюма, и Лиля были прилежными учениками, старательными, дисциплинированными. Не драчливыми. Спортом или чем-то таким не увлекались… Нюма много играл в драмкружке, которым руководил Котевич. Играл всегда таких же спокойных, доброжелательных молодых людей, как и он сам.

То, что они все время были вместе, никого не удивляло. Ведь нас объединили в старших классах. Так что, в общем-то, мы все уже старались потихоньку поцеловаться за углом. А Нюма и Лиля так подходили друг другу, внешне, внутренне и даже по ритму и рифме фамилий — Лейдерман—Вассерман, — что казалось, иначе быть не может. И когда мы узнали, что они поженились, это было воспринято как само собой разумеющееся».

В таком контексте за словами «прилежный, старательный» слышится «скучный, предсказуемый». Но тут нужно учесть, что это говорит лианозовский хулиган Юра, отстаивающий свою состоятельность в драках с лузановскими хулиганами Жорами. Ведь Токмана даже из школы исключали, но вскоре восстанавливали, потому что при всем том он тоже был отличником. Но этаким хулиганистым умником, скорее бабелевским, а не шолом-алейхемовским, как «Нюма и Лиля».

И есть в этом рассказе еще один нюанс. Георгий Иосифович человек очень обаятельный, энергичный, с юмором. В своем весьма пенсионном возрасте — он начальник отдела крупного Ильичевского порта. Однако есть в его речи особая, присущая технарям правильность, строгость, непарадоксальность. Факты и образы обточены, словно детали, — до нужного размера и без царапающих углов. И лишь одно место явно выбивается. Вот это «подходили по ритму и рифме фамилий — Лейдерман—Вассерман». Сказано будто не технарем, а лингвистом, литературоведом, привыкшим с удовольствием вслушиваться в слова.

Вот это и есть итог работы замечательного педагога Виктора Дмитриевича! Когда даже такой прожженый технарь более чем через полвека так слышит слова, звуки и улавливает стоящие за ними смыслы.

Кстати, о друге и однокласснике Наума — Вите Коваленине. Он стал филологом, уехал из любимой Одессы подальше, чем Лейдерман, — на Дальний Восток. И там, в Южно-Сахалинске, у него родился сын Дмитрий. Юноша закончил Дальневосточный университет по специальности «востоковед-филолог; переводчик с японского языка». И вскоре прославился благодаря переводам Харуки Мураками. И в этом успехе тоже есть частичка труда одесского педагога Виктора Дмитриевича Котевича.

Встречи этого замечательного класса продолжаются и сегодня. Начинаются они с похода на Второе Христианское кладбище, к могиле Виктора Дмитриевича.



Его университеты

Год ХХ съезда — 1956-й. Школа закончена, все в жизни ясно и прекрасно. Лиля идет на химфак, а он — на филфак (куда же еще) Одесского университета (бывшего Новороссийского, который был основан в 1865 году и через год отметит свое 150-летие). Наум Лейдерман закончил школу с серебряной медалью, а значит, сдавать нужно лишь один экзамен. Но…

«У Наума были трудности. Конкурс медалистов. И он свой экзамен сдал. Но после этого сказали, что конкурс закончен. И тогда пришлось побороться, чтобы восстановить справедливость», — рассказывает Лиля Иосифовна. Марк Липовецкий раскрывает ситуацию: «Свой экзамен отец сдал вполне успешно. Но когда дело дошло до зачисления, оказалось, что его не приняли. Тогда папин отец (а он уже был очень болен) взял эту медаль, похвальные грамоты за все десять лет (они тогда чего-то стоили!) и пошел к ректору. Тот перенаправил его к декану. А тот говорит: “Я не могу принять вашего сына!” — “Почему?” — “У нас тут в этом году так много детей Героев Советского Союза, сынов полка…” Но все-таки похвальные грамоты возымели действие, и отца зачислили. Он позже рассказывал: “Учился я с этими ‘детьми Героев Советского Союза’”. Конечно, все это оказалось полной туфтой. Декан врал на голубом глазу. Все дело было в государственном антисемитизме — процентной норме на евреев. Позже, по окончании университета, вся эта история повторилась… Но я забегаю вперед».

Да, вернемся назад. Справедливость восстановлена, и мир почти так же прекрасен. «У них был хороший курс, украинское и русское отделение — очень дружные», — вспоминает Лиля Иосифовна. И уже на второй год учебы Наум Лейдерман стал комсоргом факультета. «Надо сказать, отец очень любил всю эту работу. Дело было в самый разгар “оттепели”, и отцу казалась, что можно все сделать весело и интересно. Когда я расспрашивал его о том времени, он мне часто говорил: “Нам тогда казалось, что больше не будет сволочей”. Комсомольская работа для него означала, прежде всего, “самодеятельность”. Вместе с ныне известным литературоведом Марком Георгиевичем Соколянским они создали театр студенческих миниатюр. Отец гордился тем, что организовывал настоящие огромные концерты» (Марк Липовецкий).

А теперь слово Марку Соколянскому: «Филфак размещался тогда на Преображенской улице, в том корпусе, который нынче полностью отдан Научной библиотеке. <…> В первую смену в этом здании учились студенты истфака, а во вторую — мы. <…> Окна некоторых аудиторий выходили в Летний театр горсада, и на последней паре — что уж греха таить! — кое-кто прислушивался не столько к голосу преподавателя, сколько к звучавшей с эстрады легкой музыке»4.

Но эстрада эстрадой, а Лиля Иосифовна больше вспоминает о другом: «Мы еще ходили на курсы английского языка. Это в будущем тоже помогало в работе… Наум писал в разные одесские газеты: “Чорноморська комуна”, “Комсомольска Ёскра”. Проходил там практику. Ему интересно было видеть, как делается работа: пишутся, редактируются тексты. А уж что касается университетской газеты, то, по-моему, ни один ее номер не выходил без его статьи. Вот, просто послушайте начало статьи, написанной не Наумом, но о Науме. Вы по-украински понимаете? Вот: “ВЁн — справжнЁй заспЁвувач. Можна сказати, що успЁхи факультетської органЁзацЁї значною мЁрою зобов’янЁ тому, що там знайшовся Нюма Лейдерман. ВЁн Ё учасник художньої самодЁяльностЁ, Ё — коли треба — футболЁст…”»

Знакомая ситуация. Многие школьные умники, оказавшись в университете, расцветают не только в учебе, но и во всех сферах деятельности. Меньше опеки, больше самостоятельности, уважения, взрослости, на порядок выше оцениваются конструктивные деловые качества. В сочетании с усидчивостью, привычкой к труду это приводит к тому, что у человека хватает сил и времени буквально на все.

«Осенью каждый год мы ездили в колхоз. Летом — работали в пионерлагере. Я — у малых детей, Наум — старшим вожатым. Мы и так постоянно были у моря, очень любили 16 станцию Большого Фонтана. Хорошо знали места на Французском бульваре, где возле Института Филатова была университетская база отдыха (вот как раз там, только чуть дальше от моря, напротив офтальмологического филатовского института, будет позже построен новый гуманитарный корпус, критикуемый Соколянским. — О.К.). Студентам давались профсоюзные путевки. И мы частенько готовились там к экзаменам.

Филфаковская самодеятельность была очень сильная. Наум ездил с выступлениями даже в Прибалтику. Марк Соколянский сочинял веселые скетчи, и они вдвоем выступали с ними» (Лиля Иосифовна).

Тоже очень характерное изменение — от «положительных молодых людей» в драмкружке Котевича до филфаковского варианта Тарапуньки и Штепселя. И за этим вроде бы локальным изменением — огромные, коренные перемены во всей стране.



Нет пророка в своем Отечестве

Только с годами все понимают, что студенческая жизнь — самая-самая счастливая. А так все студенты с нетерпением ждут пятого курса. И вот — тревожно-радостное ожидание распределения.

«По окончании университета Наум сдает экзамены в аспирантуру, но его не принимают. Из-за пресловутого “пятого пункта”. Мы оба получили распределение. Но в тех школах, куда нас направили, что-то не сложилось. Декан филфака Дузь очень рад был, что мужа в школу не взяли, и он вернулся обратно. А мы же уже живем семьей, снимаем квартиру в каком-то полуподвале. Я сама сразу пошла в лабораторию одного большого завода. Нюма работал в разных местах понемногу. В университете преподавал, там было что-то вроде курсов повышения квалификации, зарплату же получал как председатель студенческого клуба… Но его волновала только история и теория литературы. И вот тогда появился вариант Екатеринбурга» (Лиля Иосифовна).

«Почему родители уехали в Свердловск? По окончании университета отец размножил свой диплом и разослал его в толстые журналы. И вот пришел ответ из журнала “Урал”. Писала ему завотделом критики Нина Андреевна Полозкова. Сказала, что работа интересная, но слишком большая. Если сократить, то они могут напечатать, а пока-де не хотите ли написать для нас рецензию. И он стал писать для “Урала”. Кроме того, в Свердловске жил папин дядя с семьей. К тому же об Урале у отца были теплые воспоминания еще со времен эвакуации» (Марк Липовецкий).



Новая родина

«Так в 1962 году, не долго думая и видя, что в родной Одессе Науму трудно реализоваться, мы переехали в Екатеринбург. Началась совсем другая жизнь… Свердловск после Одессы нам показался каким-то… страшно серым. Но зато куда более приветливым! Наум сразу устроился в какое-то техническое училище. И быстро подготовил с десяток методичек по преподаванию эстетики. И там тоже вкладывал всю душу, водил учеников в музей. Одновременно работал в “Урале”. И пошел в Педагогический институт. Сдал экзамены в аспирантуру. Мог пойти на дневную, но пошел на заочную. Потому что хоть у нас детей еще не было, но все же — семья. Нужно было работать и зарабатывать». (Лиля Иосифовна).

«В Свердловске они с мамой легко нашли интересные работы. Маму, химика, сразу взяли в научно-исследовательский институт. Отец практически сразу начал работать преподавателем — сначала в весьма обеспеченном уралмашевском ПТУ, где между делом написал десяток методичек, затем в СГПИ (ныне УрГПУ)» (Марк Липовецкий).

«И тут получилось очень удачно. Квалификация Наума «современная русская литература». Но ему поручали спецкурсы, которые некому было читать. Благодаря этой работе он постоянно занимался самообразованием. Дольше всего и больше всего читал античную литературу (с 1964-го по 1998 год). Потом западная литература средневековья, потом — XVII–XVIII веков, потом — XIХ века… так он, по сути, получил новое образование» (Лиля Иосифовна).

А как, кстати, смотрели на Наума и Лилю свердловчане? Рассказывает Нина Барковская: «Я познакомилась с Лейдерманом в 1981 году, когда пришла работать в педагогический институт. Вскоре Наум Лазаревич защитил докторскую диссертацию и стал профессором (1984–1985). Здесь по его инициативе была создана кафедра советской литературы, которую до сих пор все зовут “лейдермановской”. Именно он настоял на том, чтобы позже назвать ее “…современной русской литературы”. А не “…литературы XX века”. Сказал: “Зачем? Все равно век скоро кончится…”»

«В Свердловске/Екатеринбурге отец стал настоящей знаменитостью. Его выпускники были повсюду, его постоянно тянули на театральные прогоны, к его мнению прислушивались, его цитировали, на его публичные лекции было не пробиться». И не подумайте, что Марк Наумович, ослепленный сыновней любовью, тут хоть на йоту преувеличивает. Нет, вот воспоминания Лилии Гутриной, ныне доцента кафедры современной русской литературы: “Я училась в небольшом поселке в Свердловской области, и наша учительница литературы в конце 1980-х частенько ездила на курсы в пединститут. Оттуда и привезла фамилию “Лейдерман”: она нам рассказывала о его лекциях (Мандельштам, Бабель, Булгаков). В её рассказах сквозили восхищение и даже недоумение, которые вызывал в ней этот человек… Возникал в моем детском сознании образ человека, который владеет умами. Его хотелось увидеть”». И Лиля поехала поступать на филфак пединситута.

«На первом курсе мы слушали в исполнении Лейдермана “Введение в литературоведение”. Параллельно с этим курсом шла “античка”. Наум Лазаревич напоминал античного бога — Зевса, не меньше — громкоголосый, огромный, с пронизывающим взором. Мы трепетали… Он очень любил ходить по римской аудитории, часто подходил к кому-то из студентов и разговаривал как бы именно с ним. При этом мог взять в руки твой пенал, карандаш, очки. Потом эти предметы становились для нас, первокурсников, “фетишем”. Ну и сам этот контакт “глаза в глаза” с Наумом Лазаревичем как-то приподнимал тебя в своих глазах и в глазах аудитории. /… /

Он требовательно относился к немногочисленным юношам филфака. Если поблажки девушкам могли быть сделаны — то мужчины должны были быть осведомленными во всем. Ни малейших пробелов в знаниях Наум Лазаревич не допускал, им не позволялось “проехать на соплях” (как мог сказать он). /…/

При всем этом Лейдерман был очень витальной фигурой — любил смех, умное веселье, переодевания, карнавал, капустники. Всегда ходил на Дни первокурсника, Последние звонки. Именно там знакомился с талантливыми студентами и держал их в поле своего зрения. Верил в своих учеников — студентов, аспирантов. Поддерживал их: “Не боги горшки обжигают”» (Гутрина).

Тут чувствуется школа одесского филфака времен оттепели — уверенность в том, что толк есть во всяком проявлении социальной активности.

«Главное, как мне кажется, одесское качество Лейдермана — потрясающее жизнелюбие! Он очень многое любил в жизни. Спорт! Прекрасно играл в волейбол, блестяще плавал. К морю он всегда ездил с радостью. К сожалению, не очень часто получалось. Помню, нам дали профсоюзные путевки в Архипо-Осиповку (побережье Северного Кавказа). Наум Лазаревич там замечательно плавал» (Барковская).

И снова — узнаете? Это все тот же, разве что подросший, Нюма-футболiст или Лейдерман — старший вожатый в пионерлагере на склонах моря, в котором так славно плавать, особенно после «отбоя».

«А по дороге с пляжа Лейдерман мог купить домашнего вина, выпить пару стаканчиков. Да, аскетом он не был» (Барковская). Голову на отсечение не дам, но что-то (может быть, личный опыт) подсказывает, что и этот навык у Наума Лазаревича остался с пионервожатовских времен.



«Это же Одесса!..»

«Он был всесторонне одаренным человеком. Хорошо рисовал. Однажды на какой-то праздник очень быстро, у нас на глазах сделал шаржи на всех членов кафедры. А еще любил петь. У него был прекрасный слух. Во время застолий играл роль тамады. И мы под его руководством пели всей кафедрой. Он очень любил романсы. Пел, конечно, и одесские песни. Не скажу, что какие-то особенно редкие. Такие, чтобы все могли подпевать, — “Шаланды, полные кефали», например” (Барковская).

Непривычный для одесситов выбор. «Шаланды», конечно, песня замечательная, и ее у нас также любят. Но все же она не аутентичная — великолепная, однако лишь стилизация. Поэтому и считается в городе не вполне полноценной: «Одессой на экспорт». Одесситы же обязаны знать (и петь) истинно одесские песни. Ситуацию разъясняет Марк Липовецкий: «Любя одесские песни, папа с некоторой брезгливостью относился к блатному или приблатненому фольклору. И максимум что мог спеть этого рода — “С одесского кичмана сбежали два уркана”… И то — потому что репертуар Утесова».

Да, теперь все понятно. Принципиальная позиция — неприятие блатной романтики, столь распространенной в СССР, в том числе и в интеллигентском кругу, в либеральной среде. (Позже мы увидим, как это отразится в профессиональной деятельности, например, при изучении бабелевского наследия.) Подобную урезанность одесского фольклора в музыкальной сфере Лейдерман восполнял одесскими анекдотами (в широком смысле слова).

«Любил и умел рассказывать анекдоты. В том числе одесские, еврейские. В Новый год Лейдерман был лучшим Дедом Морозом, настоящим — с бородой из ваты» (Барковская). «Мастер “разговорного жанра”; “одесский говорок” мог воссоздать очень убедительно. Моя дочка как-то во время просмотра передачи с участием Жванецкого сказала: “говорит, как Лейдерман”» (Гутрина).

Вообще, интересная тема — говор. Хотелось бы уточнить: как именно «говорил, как Лейдерман».

«Когда он читал лекции, делал доклады, акцента не было. Но если хотел — акцент появлялся, он его очень хорошо изображал» (Барковская). «Когда, например, на лекции (или в любой другой ситуации) отец “заводился”, у него сразу появлялась одесская интонация» (Липовецкий). Какой тонкий нюанс: «если хотел» и «когда «заводился». Что здесь точнее, какая взаимосвязь между описанными так действиями? Думается, имело место и то и другое. Психотехника хорошего лектора: умение завести себя с помощью акцента и умение обыграть прорвавшийся акцент, привязав его к теме лекции.

Но для того, чтобы акцент сохранялся в хорошей форме, его нужно регулярно проветривать, чистить, примеривать. «Он порой говорил отдельные слова и фразы на идиш, на украинском. Все к месту, все по ситуации». Да, верно, все естественно для одессита, потому что идиш и мова — как раз те вкусовые добавки, что превращают русский язык в одесскую рэчь. Кроме того, идиш, оказывается, в семье Лейдерманов вообще играл особую роль.

«Отец с мамой между собой иногда говорили на идише. Это был специальный язык для секретов от детей. Мы с братом, конечно, кое-что постепенно научились понимать, но именно в силу секретности этого языка ничего толком не выучили (кроме особенно популярных в нашей семье ругательств), о чем я сейчас жалею…

Папа действительно очень любил одесские анекдоты, одесский юмор. Как-то, задумавшись, сказал мне: “Я понял, в чем главное свойство одесского юмора”. И привел в качестве примера ситуацию, которую видел своими глазами. В одесском троллейбусе какая-то склока. Все перессорились. Два мужика уже готовы начать драку. Вдруг стоящая рядом бабка говорит им: “Ай, бросьте… Сейчас будет 2-е еврейское кладбище. Там уж и деритесь”. Быстрый, резкий переход от быта к экзистенциальности — вот, что главное» (Липовецкий).

А теперь от экзистенциальности вернемся обратно к быту. Одесская кухня — такая же составляющая идентичности, как песни, музыка, акцент, анекдоты. «Мама и на Урале сохранила традиции одесской кухни в блистательной репрезентации. Могу с гордостью сказать, что и моя жена ей наследовала. Наши любимые блюда — икра из баклажан, фаршированная куриная шейка, мясо с черносливом, а также штрудель, торт “Наполеон”…» (Липовецкий).

Причем это все богатство не прячется втуне: «У них в семье вообще — потрясающее хлебосольство» (Барковская). Да, да, конечно, знаем этот одесский вариант “демьяновой ухи”, когда уже встать из-за стола не можешь, но слышишь: “Шо ж вы ничего не съели. Все ж только с Привоза, все ж свое, свеженькое (так и остается непонятным — “свое” или “с Привоза”, но главное, что свеженькое. — О.К.)”».



Люди, которые оторвались от одного социума и не прибились по-настоящему к другому, называются «маргиналами». А вот как назвать тех, для кого и прежняя родина близка, и новая стала по-настоящему родной? Тему продолжает Марк Наумович: «Хотя папа с мамой уехали из Одессы в начале 60-х (я родился уже в Свердловске в 1964-м), все равно семья оставалась одесской. В Одессе жили практически все родственники, все бабушки. И каждый год я с братом проводил лето там. Жили и на улице Баранова, и в Лузановке, и на Манежной… Все это знакомая мне топография. Так продолжалось примерно до моих 16 лет. Отец очень гордился, что когда-то жил именно на улице Баранова. Это одно из мест в Одессе, где останавливался Бунин. Отец не раз водил меня к этому дому, когда еще на нем никакой мемориальной доски не было… А потом родители перевезли обеих бабушек к нам в Свердловск. И уже ездили реже: только поженившись, мы с женой в 85-м поехали в Одессу на студенческую конференцию. И еще вместе с отцом мы ездили на Ахматовскую конференцию во время перестройки, в 1989 году. Кстати, тогда уже была доска на бунинском доме».

Да, по большому счету там, в Екатеринбурге, семья была (и всегда оставалась) одновременно и одесской. «Папа очень часто вспоминал об Одессе — разные ситуации, случаи из жизни. Так было всегда. Но в последние годы он говорил о ней ПОСТОЯННО. Признаться, меня это даже удивляло: “Ну почему все время об Одессе?.. Ведь вы же с мамой в Свердловске прожили уже вдвое больше, чем жили в Одессе!” Вообще, знаете… Есть такая привычка, как говорится, “считать евреев”. Так вот отец обожал “считать одесситов”: “И Гинзбург наша! И Чуковский наш. И Паустовский тоже наш — первую часть творческой жизни провел в Одессе…” Отец по-особому воспринимал город на эмоциональном уровне: особого рода эстетическое пространство, согретое детскими, юношескими воспоминаниями, дружескими связями».

О том же говорит и Лиля Иосифовна: «Старшая из невесток, Таня, мне иногда говорит: “Лиля, ты уже так много лет живешь в Екатеринбурге. Почему ты так любишь Одессу?” Ну как ей объяснить… Это же Одесса… Оба сына — доктора наук. Марк Липовецкий — пошел по отцовской линии, а второй сын, Илья, — медик. И так получилось, что жены сыновей, мои невестки, — родные сестры. Я их очень люблю, они для меня бесконечно родные люди. Нет большего счастья, чем видеть, что эти девочки и сыновья любят друг друга, нужны друг другу…»

И вновь надо прервать благостные женские рассказы, поскольку в мире есть еще ксенофобия, антисемитизм.

«Конечно, были и недоброжелатели. Помню, мы с женой учились на филфаке, и, когда появилось знаменитое письмо Натана Эйдельмана, укорявшего Виктора Астафьева за антисемитизм, нам рассказывали, как один наш преподаватель во время обсуждения этого письма сказал: “Один из московских Лейдерманов написал письмо Астафьеву…“ (хотя Астафьева отец как раз очень любил). Поэтому когда папа отнес в “Урал” мою первую критическую статью (мне было семнадцать лет) — разумеется, написанную под его руководством, — он предложил: “А давай ты будешь Липовецким. Одного Лейдермана городу вполне достаточно”. Липовецкий — это фамилия папиной мамы, и он очень горевал, что она исчезнет. Так я стал Липовецким».

Да, конечно, мы хорошо помним эту переписку, перешедшую в перепалку (1986–1987). И снова аберрация: к тому времени Марк уже лет пять был Липовецким. Но здесь психологические нюансы важнее точной хронологии. Задумаемся, ведь сам Наум Лазаревич дважды был ударен «пятым пунктом». Но и на новом месте дал сыновьям имена, которые воспринимаются у нас в стране, в первую очередь, как еврейские. Это была его принципиальная позиция. Так лондонцы после терактов в автобусе садились прежде всего на задние сиденья (под которыми удобней прятать бомбу), чтобы показать, что они террористов не боятся.

Но когда во время перестройки ослабление цензуры привело в том числе и к более открыто выказываемому антисемитизму, Лейдерман пошел на то, чтобы убедить сына, оказавшегося в одной с ним профессии, сфере, взять бабушкину фамилию, тоже, конечно, еврейскую, но не столь явно. При этом нравственно он все это оформил как волю семьи, выраженную в его отцовской воле. То есть взял всю ответственность на себя, чтобы сын не комплексовал по этому поводу, а с гордостью нес фамилию, напоминающую о родных местах предков, местечке Липовец…

И еще немного минора к финалу одесской темы. «Странно, но, как мне казалось, в Одессу он не очень любил ездить. Слишком большая часть жизни — мужской, человеческой — прошла уже здесь, на Урале» (Барковская). Это о зрелых годах, когда все больше убеждаешься в справедливости максимы: «Не возвращайся в места, где был счастлив».

И все же, все же. «Не только в Одессе, но всегда и везде он, безусловно, оставался одесситом, что особенно бросалось в глаза на Урале, где преобладают иная манера речи и иные темпераменты» (Липовецкий).

Но ведь противоположности как раз и притягиваются! «Уральцы — люди не очень ласковые. Их зовут “бурундуками” (не мы сами себя так называем, а со стороны говорят). Потому что очень сдержанные, закрытые люди. А Наум Лазаревич был другим: открытый, доброжелательный — быстро увлекался (хотя нередко потом разочаровывался). На праздники Лейдерман никогда не говорил: “Живите богато!”, “Живите спокойно!”. Нет, всегда желал: “Живите весело!”» (Барковская).



Любимый автор

«Постепенно в Екатеринбурге вокруг Наума, вокруг созданной им кафедры современной русской литературы (1982) сложилась целая научная школа, которую высоко ценили и в Москве, и в Ленинграде, и за рубежом. Был создан ученый совет. У Наума, если не ошибаюсь, было 6 докторантов и 16–17 защитившихся аспирантов, более 300 публикаций, более 70 книг. Хотя и тут, конечно, случались трудности. Например, его кандидатская диссертация считалась «слишком антисталинской», ведь у нас с конца 60-х годов началась мягкая реабилитация Сталина, и вспоминать об оттепели не очень любили (из-за этого защита была перенесена с 1967 на 1968 год. — О.К.). Но он открывал фундаментальные законы художественного творчества…

Была у него фраза, девиз «Созидать — это значит не разрушать». Прежде чем что-то разрушить, нужно очень-очень долго подумать. И еще: «Ни у кого ни о чем не проси». Хотя, конечно, когда что-то организуешь, нужно ходить к кому-то, в чем-то убеждать» (Лиля Иосифовна).

«Наум Лазаревич был генератором идей. Будто какой-то моторчик в голове. Но он же не просто предлагал, он все делал, ходил по инстанциям, пробивал. Сколько после него осталось. И научно-исследовательского центра “Словесник” без Лейдермана тоже никогда бы не было (“Здесь обучаются преподаватели литературы всего Урала”, — уточняет Лиля Иосифовна. — О.К.), и журнала “Филологический класс”, и ежегодного сборника научных статей. Да и кафедры… Сейчас больше половины наших преподавателей — его ученики».

В литературе, как уже говорилось, круг интересов Наума Лазаревича был очень широк. В последние годы он с увлечением занимался изучением того, как оформляется национальная культура за пределами родной языковой среды, как она выражает себя на чужом языке, вступая при этом в тесный диалог с культурой этого языка. «Заветная идея Лейдермана — развивать межнациональные контакты, исследовать взаимодействие культур» (Барковская). В русской литературе он глубоко исследовал Осипа Мандельштама, Максима Горького, Варлама Шаламова, Константина Симонова, Юрия Трифонова, Георгия Владимова, Василия Шукшина, Александра Солженицына, Александра Твардовского… Написал несколько книг по современной русской литературе. По его учебникам истории русской литературы 1950–1990-х и 1920-х учатся филологи-русисты всего бывшего Советского Союза. Но все же, в силу происхождения, от Лейдермана ждали особого откровения при изучении «одесской школы». И Наум Лазаревич эти ожидания оправдывал.

«Он много писал о Бабеле, о Катаеве. Лекция о Бабеле была блестящая. Да, мне кажется, что его Наум Лазаревич любил больше всех. Но эта любовь не была слепой. Глубокий ученый, Наум Лазаревич не просто восхищался, а анализировал текст, обнаруживая то, что скрыто при поверхностном чтении. “Одесские рассказы”, по его мнению, это трагическая история. А то многие привыкли видеть в них легкое чтение, в Бене Крике — весельчака, предшественника Остапа Бендера» (Барковская).

Тему продолжает и развивает Марк Липовецкий: «Отец всегда страшно увлекался биографией, творчеством того, о ком писал, он просто говорил цитатами из произведений этого автора… Он очень любил Олешу, и глава о нем для университетского учебника о литературе 1920-х годов, который он готовил к печати и который вышел уже после его смерти, — один из последних написанных им текстов. “Зависть” была любимейшей. При этом отец убедительно доказывал, что в этом романе та же система образов, что и в “Трех толстяках”. На месте Толстяков — Андрей Бабичев, на месте Суок — Валя (и — убийственная машина Офелия), на месте Просперо и Тибула — Николай Кавалеров и Иван Бабичев. То есть “толстяками” стали бывшие революционеры, а настоящая революционность принадлежит “лишнему” поэту и скандальному фантазеру. А вот “Ни дня без строчки” отец называл “руинами романа”: считал, что главное в этой книге это постоянные попытки Олеши написать роман и ощутимая невозможность это сделать (то ли в силу алкогольного распада сознания, то ли в силу исторических обстоятельств, а скорее и того и другого).

Но была у отца одна более сильная, постоянная любовь среди одесских авторов. Многие, наверное, удивятся, когда услышат это имя — Валентин Катаев. При всех сложностях его биографии, скверной репутации после негативного отклика о Пастернаке, подписанном письме против Солженицына… Но отец просто обожал Катаева за его мовистскую прозу. Помню, как он анализировал “Траву забвения”. На 2–3 листах ватмана нарисовал систему мотивов, образов. Очень сложно выстроенная система, оказывалось, что в этой повести нет ничего случайного. Прекрасная новаторская статья была у отца о “Святом колодце”, еще когда, в 73-м году! Многие, прежде всего значительная часть либеральной интеллигенции, крайне агрессивно встретили “Алмазный мой венец”, но отец и к этой вещи относился с симпатией. Для него Катаев был главным наследником одесской школы модернизма, в котором жадная цепкость к плотским деталям (порой переходящая в цинизм) сочеталась с безудержной фантазией, легкостью. Это тот случай, когда художественный текст богаче, умнее автора. Показательно, что о Катаеве и сейчас много дискутируют».

Удивительный эффект: вот что значит хороший лектор — даже в передаче третьего лица его слова, мысли, идеи царапают, цепляют. Хочется посмотреть, перечитать, проанализировать — согласиться, поспорить. Но, увы, автор навсегда ушел из нашей круглой аудитории и в конечном итоге это будет спор с собой… Кстати, а как относился Наум Лазаревич к вечным вопросам жизни и смерти? К религии вообще, в том числе к иудейству?

«Он всегда говорил: “Я — русский еврей”, делая одинаковое ударение на оба слова. В последние годы Лейдерман интересовался метафизическими вопросами. Любил давать темы для дипломов, связанные с сакральной символикой, но, скорее, надконфессиональной: “В разных местах Земного шара ученые люди думают об одном и том же”. У Вернадского есть ноосфера, а Наум Лазаревич употреблял другое слово — “спиритосфера” (тут у Нины Владимировны спор с Марком Наумовичем, которому кажется, что отец скорее склонялся к понятию “пневматосфера”, — поразительное свойство истинных ученых затевать терминологические препирательства даже в воспоминаниях; думается, Науму Лазаревичу это понравилось бы, и он сам с ходу включился бы в спор, какое слово более “лейдермановское”. — О.К.), то есть сфера духа, т.е. некое единое ментальное пространство, где идеи “носятся в воздухе”».

Марк Липовецкий делает уточнения: «Отец не был религиозным человеком. И нас с братом воспитал так же. Он смотрел на религию как историк культуры — как на систему мифов в их трансформациях. Всякая религиозная ритуальность отца раздражала и даже отпугивала. При этом он всем интересовался. Как христианством, так и иудаизмом. Впрочем, лучше всего он знал греческую и римскую мифологию, поскольку многие годы преподавал античную литературу (студенты называли его “Зевс-громовержец”). Но в вопросе веры у отца была последовательная и честная позиция: человек должен сам брать на себя ответственность за жизнь и смерть, не перекладывая ее на “высшие силы”. Я помню, как, прочитав какого-то из русских религиозных мыслителей начала века, он с разочарованием протянул: “Так это все у него от страха смерти, а я-то думал…” Его такая аргументация не устраивала, его главным мотивом было — успеть сделать как можно больше. Прежде всего — написать все, что задумано. Даже когда у него пошел поток тромбов (от которого он и умер) и его увезли в реанимацию, он, едва придя в себя, попросил маму принести ему блокнот и ручку — ему нужно было записать какую-то новую, только что пришедшую в голову мысль. Мама принесла — но тромбы пошли снова…»

Лиля Иосифовна подхватывает рассказ, словно дежурство у постели больного.

«3 сентября 2010 года вышла книга “Теория жанра” (эта тема не оставляла Наума всю жизнь), а 6 сентября он умер… Его очень ценили коллеги, Наум как завкафедрой не понимал, что такое сплетня, к нему не бегали наушничать… А вот после смерти на могилу приходит вся кафедра — вместе».

Так же как и на могилу Котевича приходят ученики того славного класса. Может, потому и закончить хочется словами одного из них, лианозовского правдоруба Юры, ставшего одесским инженером Токманом: «Лиля и Нюма были правильными детьми, которые выросли в очень правильных людей».



Москва—Одесса



Об авторе — 9, 2013


1 Кроме того, городок славился производством талитов (талесов), молитвенного одеяния иудеев, которому уделялось особое внимание в доктрине Рафаэля.

2 Платонов А. И кочегары мы, и плотники... Журнал «Порты Украины», № 02 (104) 2011. http://portsukraine.com/node/2054 Но в дальнейшем — фрагменты из авторского интервью с Г.И.Токманом.

3 С годами в Одессе мало что изменилось. Вот и 30 лет спустя, учась в 80-е годы в ОГУ, я также частенько конспектировал Маркса—Энгельса при свете керосиновой лампы. Прошло еще 30 лет. И сейчас, сидя над этими строками, я не расстроился, а скорей (уж извините!) даже обрадовался, прочитав в Фейсбуке вопрос, мучающий в Одессе моих земляков: «А то, что света нет во всем городе, — это со введением подстанции и пикником связано? Кто-то в курсе?»

4 Соколянский М. В середине прошлого века (вспоминая студенческие годы). http://philolog.onu.edu.ua/uk/memory/sokolyansky.html Сайт фЁлологЁчного факультету Одеського нацЁонального унЁверситету Ём. І.І.Мечникова.