«Вторник Мэри»

I

Продавец газет: (в уличном шуме)

Стою на своем месте я,
Кавалеры, дамы.
Утренние известия,
Ночные телеграммы!
Купите, купите
«Вечерние куранты»!
Купите, купите,
Барышни и франты!
У пятого квартала
Шайка обокрала
Игральное зало!
Министерство пало!
Во время придворного бала
Фрейлина упала!
Арестовали известного нахала!
Ни одна фирма не покупала
Так дорого ни рубина, ни опала!
В Нью-Иорке пожар вокзала!
Министерство исповеданий пала!
Землятресение!
Акций понижение!
Большое сражение!
Первое представление!
Гибель всемирного гения!
Балет,
Кабинет,
Туалет.
Сигарет,
Секрет,
М-ll Анет!..
Затмение звезд,
Социалистов съезд,
Угольный трест!
Литературный манифест!
Молодой человек, готовый на все,
ищет места в отъезд!
Стою на своем месте я,
Кавалеры, дамы
Утренние известия,
Ночные телеграммы!

(уличный шум).


.  .  .  .  .  . естия
.  .  .  .  .  . естия
.  .  .  .  .  . ало
.  .  .  .  .  . ало
.  .  .  .  .  . ест
.  .  .  .  .  . ест
.  .  .  .  .  . ищет места в отъезд!

     (Дама спит. Сон над ней танцует, прощаясь, и все не может
покинуть С улицы военный марш чуть слышен. Кажется, что за
занавеской солнце и легкий ветер).

Дама (сквозь сон, изредка).

Я добегу до пагоды…
Мадам я Batterfly!
Какие красные ягоды!
Сбирай, сбирай!
Если бы в эту клетку
Посадили премьера!

Ха-ха… Я забыла горжетку…
Не знаю… там… у портьеры!..


(Маникюрша, сидя за столиком, напротив дамы, окруженная слоновой, выпачканной румянами, кухней, расставя локти, ласково оперирует над белой, в данную минуту безлюбовной, рукою).

Маникюрша:

Розовый ноготь —
Пасты розанней.
Тот нам желанней,
Кого не трогать.

Ногти, ногти замшей тру
Поутру,
Зорь зеркальных отраженье,
Чтобы зарумянить в вас
Пару глаз,
Побледневших от волненья.

Плечи блещут в ряде лож…
Где-то ложь,
У какой-нибудь у двери.
Гарри дико закричал
И упал
На пороге мистрисс Мэри.

Выстрел был не очень тих,
Словно стих,
Стих тупой Эмиль Верхарна,
А зеленая звезда,
Как всегда,
Холодна и лучезарна.

Розовый ноготь
Пасты розанней,
Тот нам желанней,
Кого не трогать.

(В конторе сидит молодой человек под зеленой лампой. Кругом пишут).

Молодой  человек:

Повышения, понижения, рисконтро, онколь…
В голове — тяжелая, тупая боль,

Удастся ли три тысячи к весне скопить,
Уехать во Флоренцию и там пожить?

Веселые, привольные мечты, мечты!
Флоренция, Италия — лишь там, где ты.

Но любишь ли, но любишь ли, не знаю я,
И в этом вся трагедия, поверь, моя.

Зачем не при посольстве я атташе?
Тогда бы был уверенней в твоей душе.

Ах, сердце так колотится, так ноет грудь.
Меня ты поцелуешь ли когда-нибудь?

Повышения, понижения, рисконтро, онколь,
В голове тяжелая тупая боль!

(Подходит к телефону. С одной стороны молодой человек в будке
среди тихого шума, щелканья счетов, скрипа конторы, — с другой — у лакового
стола, перед букетом — дама. Между ними, как в кинематографе,  оживленная улица).

Молодой  человек:


Сто двадцать три и тридцать пять.

Телефонистка:

Звоню.

Дама:
            Алло, алло!

Молодой  человек:

                                Вы, Мэри?
Не помешал ли я вам спать?
Не разбудил?

Дама:
                         В известной мере.

Молодой  человек:


Простите.

Дама:

                 Полно, я шучу.

Молодой  человек:


Вы шутите, а я бледнею.

Телефонистка:

Вы кончили?

Молодой  человек:

                       Нет, нет… хочу
Увидеть, Мэри, вас скорее.

Дама:
Когда?

Молодой  человек:
:

            Сейчас… сегодня… ну?

Дама:
Я занята, нет нет ни минуты

Свободной.

Молодой  человек:

                       Может быть, одну
Найдете? или вы надуты?



Дама:

Надута?

Молодой  человек:
              
Мэри, целый день
Не видеть вас! ну что ж, найдете?

Дама:

Ах, Боже мой, такая лень!
Сейчас должна быть на полете!

Молодой  человек:

Летите, с кем?

Дама:

                         Пока секрет.
Не помешало бы ненастье!

Молодой  человек:

Люблю! Вы слышите?

Дама:
                                       Нет, нет!
(вешает трубку).

Молодой  человек:

На ваше и мое несчастье,
Алло!

Телефонистка:

           Там трубка не висит,
Иль временное поврежденье.

Молодой  человек:

К кому ж, о Боже, долетит
Моя любовь, мое мученье?

Трубочист:

Я по крышам крысой лажу,
Трубы чищу, чищу сажу.
Подо мною грязь и смерть,
Надо мной сереет твердь.

Чай горячий, свежий бублик
Мне дороже всех республик,
Все ведь вылетит в трубу,
От всего золу сгребу.

На ухо скажу вороне:
«Что бывало при Нероне,
Будет через сотню лет, —
Черной сажи липкий след!»

Я пройдусь по пепелищу,
Трубы заново прочищу, —
И мечтает снова печь
Небо пламенем зажечь.



II

(День. Ясное осеннее поле).

Дама:

Вы уверяете: не будет страшен
И мне полет?
Летать привыкли выше крыш и башень…
Ведь вы — пилот.

А я одни полеты знаю, — страсти,
Полет мечты.
Но отдаюсь сегодня вашей власти:
Лишь я, да ты!

Пропеллер бабочкою затрепещет,
Качнемся мы,
И разрезаемый эфир заблещет,
Как снег  зимы!

Летим скорее, синевой забредим,
Свод неба чист!
Так ветренно, любовно так поедем,
Под нежный свист.

Пилот:

Вы говорите поэтично,
Мне никогда так не сказать,
Позвольте руку вам подать,
Мы покатаемся отлично!

(Начинается полет. Уже видны только крыши и трубы, блестящие на солнце. Загород. Луга, пастбища. Все мелко. Доносится песня, еле слышно, так что шум пропеллера в воздухе временами ее заглушает).


П е с н я:

Пчелка летает
За сладким медком
Сердце мечтает,
Не знаю, о ком.

На косогоре
Машет крылом.
Счастье и горе.
Все об одном.

Желтые зерна,
Белая мука, —
Мелькнет проворно
Твоя рука.

Ветер веет,
Вода бежит —
Сердце млеет,
Млеет, дрожит.

(Наконец все — как раскрашенная географическая карта. Странно, что птицы не крупнее и не видать на солнце рожи. Вот и облако. Опаловая каша, розожёлтые пеленки, летящая вата связывает и лезет в рот).

Пилот:

Люблю, люблю, люблю!

Дама:
                                    Я — ваша, ваша!

Пилот:

О, милая!

Дама:

                 Да, да…

Пилот:

                                 Навек, не так ли?



Дама: (как во сне)

Какое облако.
                                (Долгое облако).




Пилот:

                           Прогулка наша
Кончается.

Дама:

                    И вечером в спектакле?
Мы опускаемся? Уж трубят пастухи.
Вот написал бы кто про нас стихи!




III

(Вечер. Улица у входа в театр)

Шоффер:

Мимо, мимо! что за дело
Смел ли он поцеловать?
Лишь бы тумба не задела,
А на встречных наплевать!

Ах, луна ли, фонари ли,
Все один и тот же путь!
А о чем тут говорили,
Милый путник, позабудь!

Все завеет нежным снегом,
Не найдешь весенних ям.
Не сравняться с ровным бегом
Легкокрылейшим саням!

Смех веселый, ссоры, слезы,
Алошелковый платок!
Разбросал по дверцам розы
Серебристый холодок.

Мимо, мимо, что за дело,
Не грешно поцеловать.
Лишь бы тумбы не задело,
А на встречных наплевать!

   (Зрительная зала шумит: фразы,как безголовые птицы, летают без начала, середины и конца. Тепло и духи. Плечи дам мерцают еле видной радугой, как бриллианты под тюлем).



Обрывки разговоров

… Она ответила?.. ха-ха!
… Послушайте, слова так грубы…
… Ну, кто, мой милый, без греха?
… Мне надоели эти клубы!
… Мисс Нелли Фай!.. О, Дебюсси!..
… Я нахожу, он очень строен,
… Но молод!.. Лучше не проси…
… Ваш брат, поверьте мне, пристроен


… И выезд, выезд… просто смех!
… Она не плакала… да, двести.
… Как вы зовете этот мех?
… Иди, иди к своей невесте!

… La-la-la-la… ведь так мотив?
… Банально, но ужасно мило!
… Находите, что он красив?..
… Я ничего не позабыла! —

… В антракте, да. Уж тушат свет.
… Конфеты-вот, но где афиша?
… Умру. когда услышу «нет».
… Тс… увертюра… тише, тише!

   (Увертюра начинается, пышная и театральная, как люстра в зеркале, звучит, словно в отдалении. Дама и пилот в ложе. На сцене Пьерро вздыхает в кукольном саду при маленькой луне. Коломбина склоняется к нему и замирает банально, пока не затренькала гитара арлекина. Пьерро забыт и предоставлен старой луне. Арлекин серенадит уверенно и пошло. В ложе разговаривают).


Пилот:

Мне не забыть, как вы сидели,
Так близко, так плечо в плечо,
И светлой, радужной мятели
Мне было странно горячо.
В буквальном смысле я спустился,
С небес на землю…

Дама:
                                   Вы — со мной!

Пилот:

И кажется, во сне приснился
Полет прелестно неземной.

Дама:

Я вас люблю, я вам сказала,
И не раскаиваюсь в том.

Пилот:

Среди блистательного зала
Как будто в поле я пустом!
Я вас люблю!..




Дама:
                            Я тоже, тоже!
Традиционно и старо,
Что смотрим мы из темной ложи
На вечно грустного Пьерро.

Пилот:

Я провожу вас.

Дама:

                           И зайдёте
Закусите, чем Бог послал.
И снова вспомним о полёте
Средь радужных воздушных скал.

  
(На сцене буфонная кутерьма, с палками. Кто-то лежит убитый, как чучело утопленника. Даме подают письмо).


П и с ь м о:

Это письмо вы получите,
Когда меня не будет на свете.
Совести своей не мучьте, —
Вы ведь не будете в ответе.
Разве вы виноваты,
Что Бог вас создал прекраснее всего, что
                                               есть и было?
Что при лампе зеленоватой
Мое сердце по вас изныло?
Не назову вас даже непостоянной:
Солнце ветренно ль, светя в Америке?
Это у меня в мозгу какие то изъяны,
Что я от всего впадаю в истерику.
Но я люблю вас невыразимо
И не могу, не могу, не могу!..
Я хотел умереть еще прошлую зиму,
Но лучше лечь на осеннем лугу.
Ребячество! гимназические драмы!
Но я, вот я — уже не живой
И плачу, взглянув на карточку мамы
И закат огневой.
Простите, забудьте… или нет, не забы вайте
Того,
Кто старых перчаток ваших лайке
Не предпочел бы в свете ничего.
так трудно… я не жалею ни души, ни тела…
Но все же, пускай не так быстро!
Когда лампочка перегорела,
Ее бросают и получается, будто выстрел…

  

(На сцене веселый финал. Дама смотрит, будто не понимает.
Пилот улыбается, дама вздрагивает).




Пилот:

Как арлекин танцует ловко.

Дама:

Мы никогда не знаем, чем кончится день!

Пилот:

Вы делаетесь к вечеру философка?

Дама:

Нет, у меня мигрень!

Шоффер:

В окне карикатуры пар,
Ночной угар
Рассеян быстрою ездою.
В стекле мелькнёт летучий мир, —
И пассажир
Разбужен утренней звездою.

Но где проснёшься, легкий друг?
Какой испуг,
Какой восторг  глаза откроет?
Где веретена-тополя?
Река, поля?
Троянцы пали, пала Троя!

А вдруг на снег и зиму злясь,
Канала грязь
Тебя затянет без проклятья?
В сухой и пудренной крупе
Тепло купэ,
Но расторгаются объятья.

Очки вуалят странно даль.
Кого мне жаль?
Мне только, чтоб не очень дуло,
Диван возьмете ль за кровать.
Иль проклинать,
В висок уткнув тупое дуло?

Ах, все равно, летим, летим,
Куда хотим, —
Ведь цель поставлена не нами!
Как мерен вверх упор резин!
Дыми, бензин,
Отяжеленный облаками!

Над садом, там, видна всегда
Одна звезда, —
Мороженый осколок злата
Вор, кот, иль кукольный кумир,
Скрипач, банкир,
Самоубийца ль, — та же плата!

Примечания

Публикуется по: М. Кузмин. Вторник Мэри: Представление в трех частях для кукол живых или деревянных. Пг.: Петрополис, 1921.
На обороте титульного листа (с. 4) указано: «Настоящее издание отпечатано в составе одной тысячи экземпляров. Из них шестьдесят пять именных и сто нумерованных в продажу не поступают. Обложка и марка работы М. В. Добужинского». На последней странице (с. 38) приводятся следующие данные: «Отпечатано в 15 Государственной типографии (б. Голике и Вильборг) в мае 1921 года под наблюдением В. И. Анисимова для издательства “Петрополис”».
Автограф нам не известен. Печатая пьесу Кузмина, опубликованную по новой орфографии, мы унифицировали остававшиеся старыми написания, подобные слову «шоффер» и «купэ» и убрали сдвоенные «н» в суффиксах отыменных прилагательных. Кроме того, мы позволили себе в 6-м стихе (выкрики газетчика) заключить в кавычки два слова (явно название газеты). В монологе шофёра две последние строчки последней строфы оставлены без изменений, однако здесь можно предположить и опечатку, искажающую написание таких же двух последних строчек в первой строфе. Разрешить этот вопрос при отсутствии автографа невозможно.
В авторских списках произведений пьеса отмечена дважды как сочинение 1917 г. (РГАЛИ. ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 10, 11).
В критике пьеса Кузмина получила противоречивые оценки. Негативную оценку в целом ей дал художественный критик и коллекционер Э. Ф. Голлербах. Он выделяет, тем не менее, два качества произведения Кузмина, отмеченные впоследствии и другими рецензентами — близость отдельных стихотворных мест стилю раннего Маяковского и кинематографичность приемов в построении пьесы. (Книга и революция. 1921. № 12. Июнь. С. 42. Подпись: Э. Г.). Сочувственный отклик пьеса получила в русской зарубежной печати. Литературовед Г.О.Винокур (находившийся в 1920–1922-х гг. в Прибалтике как переводчик советского торгпредства, и публиковавшийся в периодической печати под именем Л. Кириллов) на страницах рижской газеты дает разбор специфически кинематографических приемов «Вторника Мэри» и отвечает на не заданный, но подразумеваемый в рецензии Голлербаха вопрос — какова цель произведений, подобных пьесе Кузмина: «в том и состоит прелесть искусства, что изложение обыденнейших, пошлейших событий, знакомых нам из повседневной жизни —  может стать для нас в свете художнической обработки чем-то значительным и интересным» (Новый путь. 1921. 6 июля. № 25. Подписано: Л. К.).
В 1920 г. в петроградских литературных кругах отмечалось 15-летие литературной деятельности М. А. Кузмина. В одном из газетных отчетов сообщалось: «В числе прочего, автор прочел маленькую пьесу “Вторник Мэри”. Пьеса “Вторник Мэри” — изящный пустяк, есть места очень удачные: вступительный крик газетчика, замирающий вдали, письмо самоубийцы, “взаимно-пересекающиеся” разговоры толпы в театре <...> Местами, и нередко, стиль письма повторяет манеру Маяковского, а порою переходит в частушку» (Вечер М. А. Кузмина (Дом Литераторов) // Жизнь искусства. 1920. 27 мая. № 462. Подп.: Джикилль).
Не будучи поставленной на сцене театра, пьеса Кузмина исполнялась в начале 1920-х гг. на небольших концертных эстрадах, в домашних художественных собраниях и т.п. Ср., напр., объявление 1923 г.: «18 января с. г. состоится в Росс. Инст. Истории Искусств (Исаакиевская пл., 5) первый вечер из цикла “чтений новой драматургии” — “Вторник Мэри” М. Кузмина (Жизнь искусства. 1923. № 2 (16 янв.). С. 9). В комментариях к последнему переизданию «Вторника Мэри» А. Г. Тимофеев приводит интереснейшее описание Кузмина (его внешности и его манеры чтения), оставленное одним из очевидцев упомянутого представления, археологом и искусствоведом Д. П. Гордеевым .
В тексте пьесы упомянуты (без какой-либо существенной смысловой нагрузки) героиня оперы Дж. Пуччини «Мадам Баттерфляй» (1904) и бельгийский поэт Эмиль Верхарн (1855–1916). Переводы из Верхарна публиковались на страницах журнала «Весы» в одно время с произведениями Кузмина. Возможно, что появление его имени в пьесе, проникнутой специфической атмосферой города, связано с определенными урбанистическими тенденциями в его поэзии.
«Вторник Мэри» — довольно необычная театральная пьеса Кузмина, как в жанровом, так и в сценическом плане. Уже само название заставляет предположить своего рода кальку с английского «Mary’s Tuesday». В 1917 году, когда она была написана, Кузмин мог рассчитывать на постановку исключительно в «Привале комедиантов» или театрике-кабаре (что кажется менее вероятным из-за необычности ее сценической формы). В пользу предположения о постановке в «Привале» говорит и то, что на его сцене была представлена в это же время сценка «Два танца: Разговор», представлявшая собой диалог англичан, юной леди и пожилого джентльмена, и написанной в расчете на О. Глебову-Судейкину и Ростовцева, и ими исполнявшейся. Здесь прослеживается своеобразная «драматическая англомания» Кузмина этого периода, как и в некоторых других его пьесах. Следует упомянуть и о самой близкой ко времени написания «Вторника Мэри» вещи — водевиле «Танцмейстер с Хёрестрита», предполагавшейся в постановке Мейерхольда, но поставленной К. Миклашевским в «Привале» в 1918 году, где также действие происходит в Англии. Ранее (6 января 1913 года) Миклашевский поставил «Рождественский вертеп» Кузмина в «Бродячей собаке» (отметим некоторую жанровую близость «Вторника Мэри» этой пьесе, предполагающую ее исполнение как артистами, так и куклами).
Подзаголовок, отражающий обычно жанровую природу пьесы, еще более причудливый, нежели название пьесы — «Представление в трех частях для кукол живых или деревянных». В нем сделан упор на кукольность, при этом драматические артисты расцениваются тоже как куклы, но «живые», и уравнены в правах с куклами «мертвыми» (т. е. деревянными).
С сюжетной стороны — это история о банальном любовном треугольнике, однако, как обычно бывает, авторский замысел несколько сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Списка действующих лиц нет, но главных героев трое — это герои любовного треугольника: Дама (т.е. собственно Мэри), Молодой человек (банковский служащий) и Пилот.
Время действия — один день из жизни дамы (почему-то вторник, что также нигде не фигурирует, кроме как в названии ). Место, хотя и не обозначено, по всей видимости, большой город (может быть и Петербург 1910-х гг.) со всеми урбанистическими признаками: автомобили, банк, телефон, театр и даже самолет.
Пьеса Кузмина интересна прежде всего своей формой. Текст ВМ демонстрирует большое метрическое разнообразие, может быть, неосознанное. Представление состоит из трех действий («частей») и делится на ряд сцен, которые можно разделить на монологи и диалоги. Первая часть окаймляется монологами газетчика и трубочиста, третья – двумя монологами шофера. Эти персонажи лишены индивидуальности, они суть голоса большого города. Второе действие происходит в прямом смысле слова «на небесах»: это полет на самолете главной героини и Пилота. Это самое простое по структуре действие, но и оно, можно сказать, трехчастно: сперва диалог Дамы и Пилота еще на земле, затем их взлет (переданный через фоновую для действия песню, будем считать, что это песня пастуха, во всяком случае, пасторальный элемент налицо), и диалог (любовное объяснение) в небе. Симметричность в построении действия соблюдается и в 1 и 3-м действиях. Соблюдается это, прежде всего, за счет центрального эпизода-монолога (обычно безличного), в котором содержится «квинтэссенция» данного действия. Во втором действии это, как было сказано, песня, исполненная любовного, но и отчасти «экзистенциального» смысла, ибо она отягчена «философией», подчеркивающей, что в этом мире все бренно. С ней перекликаются «Письмо» из 3-го действия, в котором Молодым человеком заявлено его решении уйти из жизни. В 1-м действии схожую роль выполняет монолог Маникюрщицы. Несмотря на внешнюю одушевленность образа, он совершенно лишен каких-либо черт и служит только для того, чтобы задать течению пьесы определенный драматизм: в нем уже предначертан, хотя мы не понимаем пока о чем идет речь, путь Молодого человека, еще на появившегося на сцене (упоминается «ряд лож» —  перекличка со сценой в театре из 3-го действия, являющейся кульминационной во всей пьесе, «Гарри дико закричал / И упал / На пороге мистрис Мэри», «Выстрел был не очень тих...»). Таким образом, и обрамляющие монологи, и центральные осуществляют функцию драмати-ческого стержня для всего действия.
В основу же драматической интриги положен, как сказано, классический любовный треугольник в его самом распространенном мифопоэтическом изводе: Пьеро – Коломбина – Арлекин (что было отмечено в свое время практически всеми рецензентами появившейся в печати пьесы Кузмина). Меланхоличный Молодой человек, банковский служащий влюблен в Даму, а Дама предпочитает ему энергичного Пилота. В развитии действия кульминационной является сцена в театре, где Дама и Пилот присутствуют на разыгрывании пьесы, в которой действуют именно эти герои, здесь использован прием драматического отражения или соответствия, столь любимый Кузминым. Точнее всего он применен в его комедии «Венецианские безумцы», там, в параллель к человеческой драме, разыгрывается кукольная. Аналогичный прием употреблен Кузминым и в пантомиме «Духов день в Толедо» . Но, если говорить о схеме, то ряд этот у Кузмина весьма велик, включает в себя только в драматическом театре множество произведений, как оригинальных, так и принадлежащих другим авторам (и к которым Кузмин имеет отношение как композитор, переводчик или даже критик). Его можно открыть «Балаганчиком» А. Блока, к которому он писал музыку и, минуя «Шарф Коломбины» в «Доме Интермедий» (одним из организаторов которого был Кузмин), проследует вереница его мелких театральных пьес: «Феноменальная американка» (1911), «Все довольны» (1915), «Фея, Фагот и Машинист» (1915), «Муж, вор и любовник, каких не было» (1916) и др. Может быть, не случайно, что на фоне сценического любовного треугольника развивалась и личная драма самого Кузмина. Во время постановки «Балаганчика» — Кузмин – Судейкин – Глебова, «Венецианские безумцы» звучат отголоском драматических событий вокруг треугольника Кузмин – Вс. Князев – Глебова-Судейкина .
Сценической постановки эта пьеса при жизни автора так и не дождалась по нескольким причинам: это и сложность формы, некоторая жанровая неопределенность, отсутствие сценического драматизма, вычурность языка и стиля. Правда, может быть, пьеса вообще не предназначалась для разыгрывания на сцене, а представляла собой так называемую «пьесу для чтения», при которой подзаголовок —  обычный авторский литературный прием. Только в 2011 году была осуществлена постановка пьесы в Нижегородском ТЮЗе (режиссер — Владимир Червяков), получившая в целом благожелательную оценку прессы.

Публикация и послесловие П. В. Дмитриева




_ __ __ __ __ __ __ __ __
От редакции:
Своею волей мы оставили некоторые прелести из оригинала, показавшиеся нам важными с точки зрения орфоэпики, например «шоффер» и «землятресение», — так произносил, читая эту вещь, наш покойный друг Василий Кондратьев. За что и приносим глубокие извинения любезному публикатору. Более того, мы считаем, что «Письмо» - действующее лицо, очередная кукла этого театра.

----------------------
1) Кузмин М. Театр: В 4-х томах (в 2-х кн.) / Сост. А. Тимофеев; Под ред. В. Маркова и Ж. Шерона. Oakland: Berkeley Slavic Specialties, 1994. Кн. 2. С. 339–340.

2) Может быть, мы имеем дело здесь со своеобразной «эйфонией» заголовка, образующего двустоп-ный трохей (в пьесе встречается только четырехстопный).

3) См. нашу публикацию: Дмитриев, П. В. Пантомима М. Кузмина «Духов день в Толедо» и ее постановка на сцене Камерного театра // Записки Санкт-Петербургской государственной Театральной библиотеки. СПб.: Балтийские сезоны, 2010. С. 152–168.

4) См. также исследование Ф. Винокурова «Любовная коллизия и автобиографический подтекст пьесы-стилизации М. Кузмина “Венецианские безумцы”» // Рус. филология. Тарту, 2004. № 15. С. 93–99. Электронный вариант см.: http://community.livejournal.com/istoria_teatra/77160.html