Мелодия из милости и силы… О поэзии Ольги Седаковой

Почему Ольга Седакова?.. Ольга Александровна Седакова, ее стихи, проза и поэтология стали для меня главным открытием последнего десятилетия. Открытием, которое (предвижу возгласы “о, ужас!”) затмило, вернее — “притушило”, энергию (во мне) воздействия на меня поэзии Дениса Новикова, Бориса Рыжего и др. Поэт Седакова “открывалась” для меня параллельно с любовным чтением (на языках оригиналов) Данте, Р. Фроста, Д. Донна, П. Целана, а главное — Р.М. Рильке. Вообще, считаю, что оппозиция женщин-поэтов в русской изящной словесности Ахматова — Цветаева, которая была незыблемой (для меня) в течение десятилетий и не могла расшириться за счет имен (и поэзии) Ахмадулиной и др., — сегодня эта оппозиция возросла до триады, или триумвирата Ахматова — Цветаева — Седакова. Почему? Если Цветаева преображала русскую неиссякаемую истерику в чистую поэзию, если Ахматова сберегла для нас генеральную традицию классической поэзии, — то Седакова как поэт Божьей милостью превратила нашу извечную тоску по мировой, а точнее — божественной, культуре в материально выраженное языком, музыкой и мыслью поэтическое чудо. Седакова — поэт срастающихся глубин и высот, поэт, точно знающий местонахождение сердцевины (середины, сердца) мироздания, бытия. Седакова живет в поэзии преимущественно со стихиями, но не прирученными, а по-прежнему божественными, первозданными, вольными и дикими. Седакова — это не поэт-философ, или поэт-филолог, или поэт-еще-кто-то, она — певец прежде всего тепла — знойного земляного и ледяного небесного.



Первая дюжина лет нового столетия / тысячелетия в отечественной поэто­сфере оказалась богата на верлибры, или на верлибрическое, нарративно свободное и свободно речевое представление и портретостроение нового автора, — автора совокупного, повернувшегося спиной к другому, не менее обобщенному и типовому, автору, подчинившему свое поэтическое сознание, мышление и говорение весьма притягательной и не менее симпатичной (и уже готово мужественной, отрешенной, холодно страстной, арктически романтичной и т.п.) просодии, изобретенной / или органически обретенной И.А. Бродским. Зеркало нашей поэтосферы (о литературе не говорю: она всегда откровенно голодна на деньги и успех) если не запотело от ровного и сильного дыхания верлибра и бродского трехсложника (точнее, русского нарративного акцентного стиха), то уж точно затуманилось и пустило конденсатные потёки и стало полосатым.
(И мы часто отворачиваем зеркало это лицом к стене и той стороной к себе, где все еще отражены золотой и серебряный век поэзии.) Там, где мутно, — там надышал автор коллективный, хоровой, самовыражающийся по-европейски и по-бродски (не — “по Бродскому”, но именно — по-бродски); говорящий монотонно, произносящий квазираспространенные высказывания / предложения, разговаривающий как бы сам с собой, но очень умно, каузативно, рассудительно, выстраивающий чудовищно длинные ряды однородных членов предложения (вспомним выдающиеся стихи И. Бродского, посвященные Джону Донну, где уснуло всё и где это всё гениально перечисляется, но не скопом, а компонентно — структурно, не так, как у нынешних перечислителей). Совокупный / типовой автор таких верлибро-бродских стихотворений, как правило, строит некий то ли забор, то ли острог из массы однотипных (и поглощающих семантически друг друга) дополнений, обстоятельств и даже детерминантов и предикатов (главные члены предложения), закрываясь, заслоняясь такой непроницаемой лексико-грамматической изгородью от мира. Sic! — перечисленные и ставшие ширмой части мира не структурируются, не систематизируются, не синтезируются в мир — иной, т. н. художественный и поэтический.

Массовое стихотворство в России — это как перманентная реакция на непогоду и плохой футбол. (Стихи.ru — феномен примечательный, но не уникальный — всегда было так: русский язык просодически сверхпотенциален, необыкновенно красив, музыкален, с сильными и шарообразными гласными звуками, с чрезвычайно разнообразным набором простых и замысловатых согласных, — которые с высокой степенью адекватности отображают любую картину мира — от звуковой и визуальной до семантической и в целом ментальной; естественно, русская языковая личность volens-nolens превращается в текстовую и не только русская: вспомним Рильке!).

12 лет двадцать первого века, тем не менее и слава Богу, вместили в себя имена нескольких безусловно подлинных поэтов: Ольга Седакова, обновленный Сергей Гандлевский, покойные Денис Новиков и Борис Рыжий, Сергей Шестаков и многие другие. Всё это имена драгоценные, стихи бесценные. Однако наиболее полно (в рамках, естественно, персональной жизни и национальной культуры), на мой взгляд, реализовался словесный дар Ольги Александровны Седаковой. (Сергей Маркович Гандлевский пишет, по его признанию, немного и редко, хотя количество созданного в культуре поэзии и в ее истории не имеет никакого значения; это, видимо, случай иной реализации языковой и поэтической способности).

В антрополингвистическом и лингвокультурологическом (и в поэтологическом, и в психолингвистическом etc) аспектах языковая / текстовая личность и языковая / текстовая способность О.А. Седаковой характеризуются как полносистемные. Не буду подробно описывать системы и компоненты языковой личности (и — текстовой) и языковой способности, — лишь отмечу, что языковая способность (то есть потенциал и энергия, а также механизмы их реализации и воспроизводства) есть ядро, центр языковой / текстовой, а в нашем случае поэтической личности и состоит из следующих последовательно активирующихся или не активирующихся в течение жизни носителя языка микрокомпонентов. Вот они: фонетический, фонологический, силлабический (слоговой, “звукорядный”), интонационный (имманентный; параллельный основным), просодический (имманентный, параллельный основным) и словообразовательный, грамматический (основные единицы: морфемы, морфы, алломорфы, фоноиды знаки, подобные звукам / фонемам, морфоиды, лексоиды, синтаксоиды, строфоиды (от “строфа”) и текстоиды подобные тексту), лексический, синтаксический, строфический, текстовый, текстовый комплексный и текстовый универсальный.

Смею утверждать, что современный средний носитель русского языка обладает (в активированном виде) лексико-синтаксической способностью (основные и типовые единицы — словоформа-высказывание, словосочетание-высказывание и простое нераспространенное предложение (“Я — такая…”, “А он такой…”, “Мы такие…”, “Я как бы типа, ну… такая…” etc). Междометийность любого функционального вида речи современного человека, принадлежащего к посткнижной культуре, — очевидна. Исследование (и сравнительное в том числе) языковых / текстовых личностей поэтов 18, 19, 20 и 21 вв. (см. мои работы по антрополингвистике, антропопоэтике и текстоведению: список приведен ниже) показывает, что поэт обладает различным качеством и объемом реализованной / активированной языковой способности (Ломоносов — текстовой универсальной способностью; Лермонтов — текстовой комплексной; Тютчев — текстовой; Мандельштам — текстовой комплексной / универсальной (?); Ахматова — текстовой; Бродский — текстовой комплексной / универсальной (?) и т.д.). Современный стихотворец — средний, так сказать (я наблюдаю за ним профессионально более 30 лет, преподавая в “Екатеринбургском литинституте” специальность “литературное творчество” в театральном институте, “ведя” постоянный творческий семинар, работая на филфаке УрФУ и зав. отделом поэзии журнала “Урал”: многие тысячи персоналий и рукописей), — типовой стихописатель обладает преимущественно синтаксической, реже — строфической и очень редко текстовой способностью. Прямо и грубо говоря, стихотворец “не держит”, “не удерживает” текст: стихотворение растекается, разваливается, не имея в себе таких качеств, как цельность, связность (когезия), завершенность (неаддитивность), антропологичность, идиоматичность, герметичность, репродуктивность, языковая комплетивность, энигматичность, эвристичность etc. Современное стихосочинительство (на любом уровне культуры литературы и стихотворчества) пронизано текстоимитаторством, текстовым палимпсестом и текстовой стилизацией. Не стану иллюстрировать эту часть рассуждений и утверждений: полистайте любой альманах, самодельный журнал, кустарные книжечки стихов; загляните, наконец, в Интернет: нет, увидится и обнаружится не смерть автора, но деперсонализация его и синтез его с иными подобными в уникальное явление, которое можно назвать коллективным автором, занимающимся типовым коллективным “самовыражением” (и — ладно, и — хорошо: как любит говорить мой коллега, пусть лучше пишут, чем бегают с топориком по ночам, — Россия все же страна, не меренная во всех отношениях: сплошные множественные и повсеместные пути и riots, — ничего, так сказать, не попишешь).

Вышедший не так давно в свет четырехтомник сочинений О.А. Седаковой содержит в себе собрание текстов, выдающихся в качественном отношении и весьма разнообразных (разноприродных, разножанровых и разностилевых) в художественном, этико-эстетическом, духовном, поэтическом отношении и, что очевидно, в квантитативном отношении. В кволитивном и квантитативном измерении это собрание является образцовым. (Странно, что есть еще четырехтомник Елены Шварц, почитаемой мной, — но отмечу, что это собрание, являясь, безусловно, замечательным, тем не менее в большей степени представляет Е. Шварц как поэта в прямом номинативном значении, как только поэта, — поэта во всем, в каждом звуке; тогда как собрание О. Седаковой — масштабнее, мощнее: её четырехкнижие вырывается, выламывается за рамки персональной судьбы поэта и литератора, — это собрание, накладываясь на идеографическую карту русской поэтосферы, распространяется — как некий особый, новый, иной свет — на сферы культуры, словесности вообще, и, что очень важно, явно и широко разрастается и обогащает мировую художественную картину мира). Стихи, Переводы, Poetica, Moralia — вот базовые, корневые, сердцевинные (а значит — сердечные), фундаментальные, интеллектуальные и душевные центры духовного бытия, совмещаемого в себе миры физические, интерфизические и метафизические, миры внутренние и внешние, миры ментальные и виртуальные, миры зримые и невидимые, миры нарекаемые и невыразимые.

Собрание сочинений О.А. Седаковой было прочитано и пережито (в прямом смысле) мной не единожды. И поэзия — чистая / абсолютная (по Валери и Гоголю); и проза — золотая (от названия 19, литературного века), гоголевская, пушкинская и лермонтовская; и эссеистика — мудрая и ясная; и научные труды — основательные, эвристические и убедительные; и лекции; и интервью; и записки; и прочее, прочее — всё это, вся совокупность текстов, а я бы сказал, потока — мощного, прозрачного и прекрасного — словесности в силу своей жизнеёмкости, небоёмкости, талантливости и — смею утверждать — гениальности, — не просто обогащает нашу литературу (всю) и поэзию, но и дает ей возможность (и — энергию) не пропасть в информационно-визуальной и цифровой определенности и примитивности современного мира. Несомненно, О. Седакова обладает активированной и реализованной / реализующейся комплексной и универсальной языковой способностью, то есть писатель, словесник создал (и создает) все известные (и — возможные?) виды и типы разноприродных и разностилевых текстов: поэтические (sic: не просто стихотворные, которые могут быть написаны любым полуобразованным и просодически одаренным человеком); прозаические; эссеистические, публичные, научные, драматургические (у О. Седаковой это поэтическая драматургия, явная и явленная диалогичность некоторых ее поэтических текстов (“Тристан и Изольда” и др.), мемуарные (и в стихах, и в прозе, и в устной форме интервью и др.), маргинальные (записки и др.) и т.д. О. Седакова, кроме того, является абсолютным художником (в словесности — любой: и поэтической, и прозаической, и научной и т.д.). Нехудожник существует, направляя свою жизнь прямо и непосредственно в жизнь, тогда как художник наблюдает жизнь свою и иную, выбирает ее (целиком, или ситуативно, или попредметно), осваивает, называет ее (перманентно и дискретно), усваивает ее, отображает (не — отражает, не выражает, как беллетристы, но именно, присваивая, отображает), — и, наконец, живет… Или не — живет, ибо уже прожил все жизни, уже перестрадал, выстрадал, и вырадовал, и высчастливил все ее процессы, состояния, отношения, предметы, явления, атрибуты, признаки, детали, аспекты, связи etc. Нехудожник испытывает эмоции. Художник — метаэмоции. Метаэмоции Жизни, Смерти, Любви, Бога, Души, Времени, Пространства, Языка, Мысли и т.д. Всё бытовое у нехудожника — у художника становится бытийным, онтологическим. Нехудожник озабочен тем, что день грядущий (или минувший, что одно и то же) нам готовит. Художник страдает мысль, думу (“Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…”) о том, что было до первого дня творения мира (конец света его не волнует: он начался в понедельник недели Сотворения Мира). Для нехудожника вода — жизнь. Для художника вода — Дух, то есть способность воды лепить из себя все, что угодно, и возможность ее быть зеркалом Духа, нет, его отпечатком; нет, его ожогом, пламенем воды (у О. Седаковой в стихах вода именно пламеносна, она полыхает Духом:



…помните, как земля ахнет на склоне,
увидав внизу
факел предзимней воды?..).



Вода у О. Седаковой есть вещество, равное праматерии (материнскому веществу):



вниз глядит вода,
вниз идет согбенная…



Вода у художника, принимая все возможные формы мира и вынимаясь из него то водометом-фонтаном (как у Ф.И. Тютчева), то водопадом, то факелом, то пламенем повсеместным, как потопный океан, — есть главная стихия, питающая землю, воздух и огонь. Вода у художника — не H2O, она — слёзы и слюна Бога, и она понимает: нельзя тебя не быть!.. У нехудожника жизнь завершается смертью. Просто смертью. Или ненавистью. Или равнодушием. Или любовью. У художника жизнь сменяется тем же. Тем же плюс Нечто. Нечто как невыразимое, непознаваемое (до конца), неосмысляемое, но ощущаемое — это третье составляющее крови (белые и красные тельца — клетки) неизъяснимого божественного, небесного цвета…

Все умирают?.. Смерть забирает только мертвых. Вечно живые остаются. Поэтов (в широком смысле этой номинации; в любой сфере творчества; не только текстотворчества, но и иного дела — всетворчества) смерть не берет. Почему? — Потому что Нечто остается. Нечто — это конститутивная составляющая всех генеральных категорий бытия, инобытия, интербытия и наших представлений о них. По формуле: музыка — это Нечто + звук; язык — это Нечто + форма, содержание, функция и грамматика лингвистического знака; сознание — это Нечто + мышление, психика, душа etc; Бог, Дух, душа — это?.. Это, вспоминая Б. Паскаля, круг, центр которого везде, а окружность нигде + Нечто. Поэт О. Седакова вольно или невольно занимается выяснением содержания как раз этого Нечто. О. Седакова создает (думает, страдает, радует и счастливит тексты) свои стихи, понимая, ЧТО она делает и выясняет. Ее интенция — как прежде всего воля и энергия дара — идеально, природно, естественно и, я бы выразился архаично, но прямо, — божественно направлена и вмешана в грандиозный, мощный и неостановимый процесс-движение, который можно было бы обозначить только схематически (слов таких в земных человеческих языках нет): Бог а Дар поэта а Бытие а Дух а Читатель. Здесь процессуальный результат есть метаморфоза: Бог, Космос, Природа, Кровь (и др.) наделяют поэта Даром, который, распространяясь и укрепляясь в стихах (и в др. текстах), проникает в читателя и делает его не менее талантливым / гениальным, нежели сам поэт. От стихотворений О. Седаковой — дух захватывает. И душа твоя, исцеляясь от пошлости социальной, талантливится и воссоединяется с Духом, и становится значимой — знаком, элементом культуры, словесности вообще, культуры поэзии и духовности. (Духовность, помимо религиозного содержания, также есть возможность и необходимость проникновения поэта / художника в любую точку бытия, интербытия и инобытия, а также его способность описать хронос и топос, процессуальность, предметность и атрибутивность Невыразимого, — с непременным и обязательным возвращением обратно и необходимостью, неотвратимостью вербальной фиксации и отображения Невыразимого с попыткой назвать неизъяснимое. То самое — Нечто).

Как любой крупный поэт, О. Седакова — одинока. Не вербально-генетически, но онтологически. Большой поэт неотвратимо одинок. Онтологическое одиночество — состояние и божественно счастливое, и человечески горькое. Но! Только полное, тотальное одиночество поэта и творца (оппозиция неизбежна: Творец — творец) делает человека, думающего стихи, абсолютно честным, чистым, ясным и дарует ему право говорить то, что должно быть сказано. Право на прямоговорение. Но поэтическое прямоговорение — это особое смысловое вскрывание таких глубин и распахивание таких высот, от осознания которых перехватывает горло и которые отверзаются тому, кто сумел соединить энергией и силой дара словесного музыку языка, музыку бытия и музыку музыки в целостную сущность. В стихотворение. Ольга Александровна Седакова это делает. И сделала. И будет делать.

Собрание сочинений О.А. Седаковой требует глубокого, масштабного и объемного монографического исследования, и это несомненно. Я же попытаюсь сказать несколько слов о первом — главном — томе четырехтомника, в котором собраны и распределены по 12 разделам поэтические тексты (именно так: не все тексты в книге, помеченной одной звездочкой № 1, являются стихотворениями в традиционном понимании этого результата изящной словесной деятельности: думаю, что стихотворение или не-стихотворение как у О. Седаковой: “Тристан и Изольда” — явный драматический / лирический (не люблю это слово) монолог-диалог; “Старые песни” — все виды традиционного — но седаковского! — фольклорного голошения: сказки, былинки (как пылинки, блёстки, остатки великого цельного, но исчезнувшего русского эпоса по типу “Калевалы” или “Гильгамеша”), плачи, сны, вои (бабий деревенский вой навстречу и вослед горю), причитания и притчи etc, — или то, что мы называем стихотворением, — это, конечно же, не message, не форма послания, самовыражения и говорения (вернее — не только), — стихотворение — вне жанровых наших земных форматов и фреймов, — есть подстрочник или перевод Архетекста, говоримого, движимого, раздуваемого и проливаемого Вселенной, Мирозданием. Поэтому стихотворение само по себе, и само в себе, и само вне себя есть чистое содержание, абсолютное содержание, содержание в идеальном виде, содержание как таковое. Стихотворение (и седаковские стихотворения и не-стихотворения) — это и есть вещество смысла, который даруется (с талантом) поэту для записи, перевода, обработки и т.п. В стихотворении как во вместилище вещества природных и божественных смыслов есть разные его составляющие: просодические, дискурсные, языковые, голосовые, музыко-музыкальные (по Гоголю) и другие — те, которые мы можем только ощущать.



Шиповник



Душа воспитала шиповник,
как братьев его — чернозем.
Когда вас никто не упомнит,
шиповник помянет добром.

Вы знаете правду другую.
Но вы не слыхали о том,
что отперли клетку грудную
и пролили воду со льдом.

И если пустот не заполнит
твой запах, твой шаг во дворе,
душа воспитала шиповник
на пляски и дом мошкаре.



Стихотворение “раннее”. Но оно уже есть знак того, что мы слышим не только поэта, но и кого-то (или что-то, Нечто) другого, КТО это говорит. И здесь в сознании читателя (естественно, со-поэта, способного видеть не только это стихотворение, но и некий Архетекст (текст Природы и Бога), и Текст-Промысел (надиктованный свыше), и Текст-Замысел (авторское представление Архетекста и Текста-Промысла) здесь возникает оппозиция Замысел — Промысел: замысел, грубо говоря, — есть литература, — промысел есть поэзия, и Текст Реализованный, и Текст Опубликованный, и Текст Читателя, и Текст Оптимальный (Текст Опубликованный, воспринятый читателем с наращениями, — адекватно Тексту-Промыслу с неизбежной оглядкой на Архетекст, существование и присутствие которого мы все ощущаем — кто-то спорадически, кто-то постоянно), — повторю: именно в этот момент в сознании читателя высвечивается (хочется сказать: огненными буквами) генеральная, онтологическая оппозиция Творец — творец… Кто же произнес “Шиповник”? — Ясно, О. Седакова. Кто же говорит в стихотворении?.. — Ясно Кто…

Кто говорит: “Душа воспитала шиповник…”? Произносит эту музыкальную фразу поэт, но говорит Он, вернее, констатирует факт чуда. Второй катрен выдохнут поэтом, здесь он диалогизирует с Ним, как бы помогает ему осуществить божественно-антропологическую (небесно-земную) связь Всего со Всем, Всех со Всеми и Всех со Всем. Поэт не вмешивается в Его монолог, он ведет свою смысловую мелодию, создавая чудовищно мощную стереоскопию смысла, которая в третьей строфе синтезирует голоса Его и поэта (Промысла и Замысла, Творца и творца), и это уже дуэт. Многие стихотворения О. Седаковой созданы именно так — вокально, просодически, семантически, дискурсивно и поэтически: соло-1 а соло-2 а дуэт.

О. Седакова — поэт природный, подлинный, истинный, драгоценный, как В. Жуковский (его “Невыразимое”), Е. Боратынский (его “Запустение”), А. Пушкин (весь), Ф. Тютчев (“метафизический”), Я. Полонский (медитативный), А. Фет (стихийный), И. Анненский (“Среди миров”), А. Блок (все его “онтологически одиночествующие” стихи), О. Мандельштам (весь), Н. Заболоцкий (с его поэтическим зрением, преувеличенным слезой познания), А. Тарковский (с его невероятной красотой речи), И. Бродский (с его маниакальным стремлением, как у И.-С. Баха, к структурированному совершенству и с ледяным романтизмом), как М. Цветаева (с ее ритмом-дыханием человека, бегущего то в гору, то с горы, — по ровному месту шагать не умела; у О. Седаковой — иное: ее ритмы настолько разнообразны, что напоминают полет трясогузки, никогда не летящей по прямой, да и бегает эта птичка всегда не прямо, а так, будто иероглифы выписывает; ритмы О. Седаковой — иероглифичны), А. Ахматова (с ее рассудительной страстью, воспринятой позднее И. Бродским), как Псалтирь, как Библия вообще, как Евангелие, как молитва (не мольба), обращенная внутрь и вызывающая вибрацию сначала поэта, а потом суши под ним, и хлябей окрест, и тверди небесной…

Стихи О. Седаковой обладают редкой особенностью, точнее — редким качеством: в томе ее стихотворений нет ни одной слабой, лишней или “проходной” / протетической строки. Как у Пушкина и Мандельштама. У других такие строки, строфы и целые тексты есть. У всех. (И у Державина, и у Батюшкова, и у Тютчева, и у Цветаевой, и у др.). Почему? Думаю (и уверен), что потому, что О. Седакова, как и А. Пушкин, и О. Мандельштам, создавали (а О. Седакова до сих пор создает) поэтические тексты, которые в статусном (текстоведческом аспекте) отношении являются в высокой степени архетипическими: т.е. дифференциальные расстояния между текстами замысловой природы оказывались очень близки к Тексту-Промыслу и собственно к Архетексту как к Главному, идеальному и оптимально / глобально содержательному Стихотворению, которое, возможно (хотя я уверен, что оно есть), где-то ТАМ существует; оно полностью заполнено / наполнено неким Нечто, т. е. чистым, как спирт, как эфир, как плазма, веществом поэзии.

Поэтическое / текстовое мышление О. Седаковой универсально: поэт может создавать отдельные стихотворения (от ранних до только что созданных), которые представляют собой одно нескончаемое, огромное — нет, гигантское стихотворение (так писал О. Мандельштам, всю жизнь дописывая свой “Камень”), которое высвечивается в книге особенно явно и ясно в разделах “Избранных стихов”, “Дикий шиповник” (все тексты срастаются в грандиозный сверхтекст, пронизанный синтезом души, Духа, мифа, жизни, стихий etc). Поэт может мыслить книгой (покнижно): таковы “Тристан и Изольда” (вещь драматическая и трагически светлая), “Старые песни”, “Ворота, окна, арки” (с явной персонификацией времени и пространства: хронотопы В. И. Хвостина, Л. Губанова, Е. Шварц и даже просодический памятник Н. Заболоцкому). О. Седакова мыслит и циклично (этот тип поэтического мышления довлел А. Блоку, М. Цветаевой, И. Бродскому и др.): “Стансы в манере Александра Попа” (шедевр, который, на мой взгляд, вместе со “Старыми песнями” все — шедевры, с “Китайским путешествием” великие стихи и “Элегиями” стихотворения выдающиеся, божественные составляют духовно-смысловой и музыкальный центр всего тома, являющегося поэтическим собранием (изборником) О. Седаковой). Универсальность таланта и поэтического сознания / мышления О. Седаковой проявляется также в синтетическом, едином ментально-вербальном представлении всех видов и типов “поэтической, стихотворной работы”, когда текстовое мышление проникает в цикличное, которое, в свою очередь, вживается в книжное (покнижное), а последнее, выращивая собрание стихий, душевных, духовных, смысловых, просодических и музыкально-музыкальных движений существа поэта и вещества его таланта, создает уникальный эффект шаровой стереоскопии. Когда смысловое наращивается музыкальным, когда духовное наращивается предметным, когда душевное наращивается Божественным, когда музыкальное наращивается музыкальным, смысловое — смысловым, духовное — духовным, предметное — Божественным, Божественное — Божественным… — так душа растет. Душа поэта. Душа читателя. Душа (центр) поэзии. Душа литературы. Душа культуры (центр). Когда стихотворение, цикл, книга, собрание (“творчество”) поэта — это не просто духовный поступок и не череда таких движений и устремлений, но — непрерывный, мучительно прекрасный процесс вырастания души, мира, человека. И здесь душа О. Седаковой включается в стереоскопические отношения со Вселенной и с Самим…

Стереосемантика, стереомузыкальность, стереомышление, стереоодухотворенность О. Седаковой очевидны. Вот последняя, четырнадцатая, часть “Сказки, в которой почти ничего не происходит” (“почти ничего” — значит “все”).



14



Страшно дело песнопенья,
но оно мне тихо служит,
или я ему служу:

чудной мельнички верчу
золотую рукоятку —
вылетает снег и ветер,
вылетает океан.

Но оно, подобно шлюпке,
настигает, исчезая,
карим золотом сверкая,
над безглазой глубиной.
Что не нами начиналось,
то закончится не нами,
перемелют в чистой ступке
золотые небеса.



Стихотворение волшебное, золотое, небесное, потрясающее душу и все существо читающего его. Здесь поэт приводит себя к страшному и прекрасному прямоговорению. Четырнадцатая часть — это кода, это магистраль, это ключ ко всему циклу (“Сказка…”), ко всей книге, ко всему тому, к полному собранию стихотворных опытов О. Седаковой: это стихотворение вырастает и разрастается из пятой части (“Страшно дело песнопенья / для того, чей разум зорок…” и “Нужно петь, как слабоумный…”), а также из четвертой части цикла-“сказки” (“…бродит нежное вниманье, / собирает глубину…”). “Чудная мельничка” с “золотой рукояткой” — вот гений, коим наделен поэт / человек, наверчивающий, накручивающий и отпускающий в жизнь — “снег и ветер”, вслед за которыми “вылетает океан”. И здесь нужно закрыть лицо ладонями — и заплакать. И увидеть Его, и увидеть Её (поэзию). Поэзия (“дело песнопения”), “карим золотом сверкая”, показывает безглазую бездну. И здесь нужно отнять ладони от лица, утереть слезы — и стать мужественным, сильным и откровенно прямым, заметным и видным отовсюду и во все стороны света. Четвертая строфа есть кода в коде, магистрал в магистрале — она исполняется дуэтом (вновь дуэтом — так у О. Седаковой почти всегда) — поют Он и поэт, Творец и творец.

“Поэзия — дело мужское, кровавое…” — сказала Ахматова. Цветаева в гендерном отношении была более демократична: поэт — существо Божественное и человеческое одновременно: “Поэт издалека заводит речь. / Поэта далеко заводит речь…”. Уверен, что гендерная дифференциация людей, думающих, чувствующих и страдающих стихи, может учитываться теми, кто считает поэзию частью литературы / рынка, где важно то, что привлекает внимание читателя-покупателя, где аттрактивность словесности обносит это чудо, человеческое и божественное, мишурой, шелухой и дрязгом (гоголевское словечко) только для того, чтобы уравнять и уровнять поэзию с любым другим артефактуальным товаром. Но! В поэзии и в поэтическом духовном росте и разрастании (по-блоковски — в движении, в пути поэта etc) важно всё. В поэте важно всё: и талант, и человек, им наделенный, и антропологические особенности думающего стихи (пол, возраст, рост, телосложение, цвет волос и глаз и т.п.); но — очевидным здесь оказывается и то, что языковая личность, текстовая личность, личность культурная, языковая / поэтическая способность — суть категории, как и категории картины мира, концептосферы, языка, языкового сознания, — объективные, а значит, присущие всем, кто носит в себе язык, сознание и душу.

У О. Седаковой есть стихи, которые могли быть написаны только женщиной. И такие стихи являются великим восполнением того, что надумано и одухотворено мужчинами. О. Седакова впервые в русской поэтической культуре широкомасштабно прирастила к онтологической почве стихотворной идеографии и темографии целый сад духовной, евангелической, библейской изящной словесности. О. Седакова — поэт мощный и мужественный, и эти ее качества на неведомой, необъяснимой (оксюморонной!) основе усилили нежность. О. Седакова — поэт нежный. Нежность О. Седаковой — множественна: от природной, человеческой до трагической, гибельной, безысходной. Безысходная нежность обладает невероятной силой: она источает великую энергию со-участия, со-страдания, со-любви, со-смерти и со-спасения. Недаром в книге так много колыбельных (“Горная колыбельная”, “Колыбельная” (2 текста), “Другая колыбельная), а еще плачи, утешенья, уверенья, элегии, надгробные надписи, некрологи, поминовения, уговоры и другие жанры, в которых поэзия преувеличивается нежностью.









В психбольнице



Идет, идет и думает: куда,
конечно, если так, но у кого.
А ничего, увидим.
Я тебе!
— Ой, мамочка, не бей меня, не бей,
я не нарочно! —
и давай подол
ловить, а поздно:
мать ушла,
сидит в углу, качает младшую,
а рядом котик небольшой.
Хороший котик, забери-ка деток.
Ты покачаешь, люди отдохнут...
Вот я тебе!
Усни, мой ангелок... —
Но глубина ее ужасной жизни
не засыпала на руках.
Она подумала — и встала —
разжала руки
и пошла.
И как земля, в земле лежала.



Вполне фабульно-сюжетная (бытовая, больничная, “больничка”, как говорят некоторые, или — психушка…) картинка с изображением отнюдь не фотографическим или живописным, — картинка, Господи, фрагмент-фрагментик, — становится глобальной картиной мира, динамической и предметной с жизнью: “…и давай подол ловить…” — не уловишь ее, жизнь эту больную и бомльную, да и поздно — в мире безумных, но не безумном (Цветаева: “На твой безумный мир / ответ один — отказ!..”), где есть котик, хороший котик — начало Ужаса, а ангелок — его конец. Ужас сотворен. И “глубина ее ужасной жизни / не засыпала на руках” (вспоминаются стихи О. Седаковой “На смерть котенка”). Боже мой, что делать?.. — И жизнь разжала руки — и ушла. — “И как земля, в земле лежала”. И человек в человеке лежит. И сердце. И душа. Безумная, легши в землю, стала землей. Или — душой земли?..

Внутрифабульная сфера стихотворения здесь, сливаясь с внешнесюжетной и одновременно противореча ей, открывая миру смысловые коды фразой “И как земля, в земле лежала”, — реализует метакаузативную связь внутреннего (психолого-эмоционального, вообще психического, смыслового и духовного) напряжения с внешним (музыкально-смысловым) разрешением, освобождением и укрупнением “общего плана” картины мира, делая его главным. Как на иконе. Обратная перспектива. Таковы почти все стихотворения О. Седаковой: обратная иконная перспектива сжатого до зрачкового кольца стереоскопического тоннеля поэтического смысла всех уровней: предметного, образного, глубинно-смыслового и духовного.

Страшные стихи и прекрасные. Гениальные. Ужасные. Честные. Светлые. Да, светлые. Здесь прямоговорение поэтическое доведено до прямосмотрения, до прямослышания, до прямоболения. О. Седакова соединила жизнь и смерть в жизнесмертие, которое переродилось — усилием земли (как земля, в земле!) в любовь. Только в любовь.

Некоторое время назад, когда я влюбился в поэзию Ольги Седаковой, я вдруг неожиданно для себя (и — впервые в жизни, никогда этого не делал) начал выбирать из стихотворений этого невероятно талантливого, тонкого, глубокого и высокого поэта фрагменты (от строки / стиха до строфы / строф), которые поразили меня, изумили, обдали волной красоты, муки, счастья и любви. Я даже открыл для своих студентов и вообще читателей поэзии рубрику “По-моему, это гениально”. Теперь понимаю, что эти выписки (а их более 100) составили основу поэтического тезауруса О. Седаковой (тезаурус — сокровищница, или словарь-сокровищница), который, по сути своей, стал тезаурусом красоты. Понимаю, что выбор мой является неполным и субъективным; но уверен, что словарик мой, безусловно, выполнит функцию этико-эстетическую, духовную и просветительскую. Вот он.



По-моему, это гениально

Выписки из стихов Ольги Седаковой



1. …Душа воспитала шиповник; 2. …Выпьем память дивной липы, / той, что нас пережила, / той, что локтем справедливым / нас отерла со стекла… 3. …Играют огни, созревают свирели, / Восходит сокровище крови моей… 4. …Неужели, Мария, только рамы скрипят, / только стекла болят и трепещут? / Если это не сад — / разреши мне назад, / в тишину, где задуманы вещи… 5. …не время сверять перелетные толки, / не время. И времени нет нигде. / И дело идет к потемневшей воде… 6. …Когда говорю я: помилуй! люблю… — / я небом лукавлю, гортанью кривлю… 7. …то забудется, горем наскучив, / то, очнувшись, клянет забытье / и, как в зеркало влаги текучей, / обезумев, глядится в нее. // Улыбаясь, качаются воды / и дивятся своей наготе… / Кто-то дышит и медлит у входа, / приучая глаза к темноте… 8. …Из тайных слез, из их копилки тайной / как будто шар нам вынули хрустальный — / и человек в одежде поминальной / несет последнюю свечу. / И с тварью мелкокрылой и печальной / душа слетается к лучу… 9. …Так зверю больному с окраин творенья, / из складок, в которые мы не глядим, / встряхнут и расправят живое виденье, / и детство второе нагнется над ним, / чтоб он, не заметив, простился с мученьем, / последним и первым желаньем учим. / И он темноту, словно шерсть, разгребает / и слышит, как только к соску припадает, / кормилицы новой сухие бока / и страшную сладость ее молока… 10. …только время доходит сюда… 11. И перед ним водой смущенной / толпятся темные слова… 12. Он глаз не поднимает — и вода / глаза отводит. Широко шумит / предания двойная слепота. 13. Глядит волнующая сила — / вода, не сдавшаяся нам. / Она когда-то выходила / навстречу первым кораблям, / она — круг Арго холодела, / как смерть сама, — но им глядела, / и вещие его бока / то разжимала, то сжимала, / как музыка свое начало, / как радужка вокруг зрачка. 14. Но горе! наполняясь тенью, / любя без памяти, шагнуть — / и зренье оторвать от зренья, / и свет от света отвернуть! — / и вещество существованья / опять без центра и названья / рассыпалось среди других, / как пыль, пронзенная сознаньем / и бесконечным состраданьем / и окликанием живых… 15. …Если воздух внести на руках, как ребенка грудного, / в зацветающий куст, к недающимся розам, к сурово / отвечающим веткам, клянусь, мы увидеть должны / тот голос порфирный, глубокую кровь тишины. 16. Медленно будем идти и внимательно слушать. / Палка в землю стучит, / как в темные окна / дома, где рано ложатся: / эй, кто там живой, отоприте! / и, вздыхая, земля отвечает: / кто там, / кто там… 17. …как явная правда из многих поверий / является женщина возле зеркал / и вот она встала и так посмотрела, / как будто, зажмурившись, вдела в иглу / крученую нить назначенья и тела — / и тут же забылась, и нитка свистела, / и сотни иголок валились во мглу… 18. Где-нибудь в углу в запущенной болезни / можно наблюдать, удерживая плач, / как кидает свет, который не исчезнет, / золотой влюбленный мяч. 19. …я слушаю долгий и связный рассказ / в огромном раю глубочайшего тела. 20. О, жить — это больно… 21. И вот я стою, и деревья на мне, как рубаха… 22. Это свет или куст? я его отвожу и стою… 23. …внутри как свет зажгут и размахнут во мне / живое, мощное кадило… 24. И первую — тем, кто толпится у входа / из внутренних глаз улыбаясь тебе, / и пьет, и не выпьет влюбленную воду, / целебную воду любви о себе. 25. … обрушивши в пруд неухоженный сад… 26. …пространство похоже на мысли больных… 27. Там ягода яда глядит из куста / и просится в губы, и всех зазывает / в родильную тьму, где зачатье конца / сама высота по канве вышивает. 28. …и тополь стоит, как латыни стакан. 29. Пускай на крыше ангелы танцуют / и камни драгоценные целуют, / и убегают к верхнему углу, / и с верхнего угла бегут, сверкая, / серебряные ветки рассыпая, / и посохи меняя на бегу. 30. Он быстро встал, как тот, кто взял / хороший посох… 31. Спал, исчезая, спал в песке, / спал, рассыпаясь, как песок, — / и Бог, / который ждать не мог, / изнемогая, падал в нем, / охваченный внезапным сном. 32. Сердце билось, кажется, везде — / как ведро, упущенное всеми, / на огромной траурной воде… 33. Спокойно опустился на колени / перед поклоном / и остался виден / издалека, и всюду, и внутри. 34. И задуй мне душу, как свечу, / при которой темноты не видно. 35. Как упавшую руку, я приподнимаю сиянье, / и как гибель стою, и ее золотые края, / переполнив, целую. / Ибо ваше занятье — вниманье. / Милость — замысел мой. / Счастье — одежда моя. 36. Кто плакал, внутри обрывая шиповник… 37. И в облаке боли, во тьме постоянства, / я вновь улыбнусь и кивну, уходя. 38. Ведь сердце, как хлеба, ищет / и так благодарит, / когда кто-то убит, и кто-то забыт, / и кто-то один, как мы. 39. … а смерть длинна, как все вокруг, / а смерть длинна, длинна… 40. Я северную арфу / последний раз возьму / и музыку слепую, / прощаясь, обниму. 41. Жизнь ведь — небольшая вещица: / вся, бывает, соберется / на мизинце, на конце ресницы, / а смерть кругом нее, как море. 42. Как из глубокого колодца / или со звезды далекой / смотрит бабушка из каждой вещи. 43. …пусть все, что не чудо, сгорает. 44. И вода есть зола неизвестных огней, и в золе / держит наш Господин наше счастье и мертвого будит. 45. Я не могу подумать о тебе, чтобы меня не поразило горе… 46. Как молнии мгновенные деревья… 47. Там в каменный кувшин с колоколами / упрятано готическое пламя… 48. Чтобы одно звучание носило, / как крепкое крыло возникновенья / над пропастью без имени и силы, но страшного, живого тяготенья. / и время шло, и время было слово, / не называя ничего другого. 49. Бесконечное скажут поэты. / Живописец напишет конец. / Но о том, что не то и не это, / из-за двери тяжелого света / наблюдают больной и певец. 50. …мгновенная ласточка одушевленья… 51. и больших изречений всегда наркотический запах… 52. …и Кассиопеи бледнеет орлица 53. …О, что бы там ни было, что ни случится, / я звездного неба люблю колесницы, / возниц и драконов, везущих по спице / все волосы света и ока зеницы... 54. …как древний герой, выполняя заданье, / из сада мы вынесем яблоки ночи / и вышьем, и выткем свое мирозданье. 55. и выткем то небо, что ходит за мною, / откуда нас души любимые видят. / И сердце мое, как печные огни, / своей кочергой разгребают они. 56. На наковаленках таинственного звука / кузнечик и сверчок сковали океан. 57. В стеклянной храминке, потом в румяной туче / полупрозрачного плода / мгла осени, как зернышко, лежит. / Внутри нее огонь бежит / из ниоткуда в никуда. 58. Пиши на мне болезненное имя. / Я и в слезах его пойму / и передам, пересыпаясь, / как неприметное селенье, / как горсть огней — / из темноты во тьму. 59. И ни поля, где сеялась тоска / и где шумит несжатым хлебом, / свои сказанья бесчисленней песка, / вина перед землей и небом… 60. (о деревьях): их тени расходились и сходились и обрывали разговор при нас… 61. Она подумала — и встала — / разжала руки / и пошла. / И как земля, в земле лежала. 62. Отец, изъеденный похмельем, / стучал стеклом и серебром. / Другие пьяницы шумели / и пахли мертвым табаком. 63. Земля от крови золотая... 64. Ваш голос — идущий, он дальше, в горах, / он, видно, ягненка несет на руках, / и хмурится светлое платье. 65. …или вечность — только тут? 66. …мелодия из милости и силы. 67. …на краю океана, / который вечно встает, / как из-под ложечки, / из места, где все безымянное ноет. 68. …что ослепнет, то, друг мой, и светится. 69. Кто не плакал — тот опишет / нечто горшее, чем плач. 70. ... ходит золото в рубахе, / на полу лежит соломой, / испаряется из чаши / и встречается с собой / в золотых глазах ягненка, / наблюдающего пламя, / и в глазах других ягнят, / на закат в окно глядящих... 71. И сказал он: — Ты подумай. / Смерти больше не бывает. / Видишь, мы живем, как пламя / в застекленном фонаре. / Кто, скажи, по тьме кромешной / пробирается, качая / наш фонарь? И кто в закрытый / дом заходит, рыбу ест? / Знаешь — кто? Тогда иди. 72. Что не нами начиналось, / что закончится не нами, / перемелют в чистой ступке / золотые небеса. /73. Поэт есть тот, кто хочет то, что все / хотят хотеть... 74. ...по пятам / за ней пойдут соцветья и цветы / в арктическую рощу высоты. 75. Желанье — тайна. О, желанье — пасть / и не поднять несчастного лица. / Не так, как сын перед лицом отца: / как пред болящим — внутренняя боль. / И это соль, и осолится соль. 76. Что делает он там, где нет его? 77. ...ибо смерть — болезнь ума, / не более. 78. Гадательный прибор / повсюду крылья пробует, горит / и в зрении, как бабочка, сорит / другими временами, и другой / моток пространства катит перед собой. 79. Неслышимая музыка звучней. 80. Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю. / Остановись: я гляжу глазами огромней земли. / Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит. / Так скорее иди: я обгоняю тебя. 81. Поэзия, мне кажется, для всех / тебя растят, как в Сербии орех / у монастырских стен, где ковш и мед, / колодец и небесный ледоход, — / и хоть на миг, а видит мирянин / свой ветхий век, как шорох вешних льдин... 82. ...на опытных струнах / играет страх; одушевленный прах, / как бабочка, глядит свою свечу: / — Я не хочу быть тем, что я хочу! 83. ...и тишина, как в окнах Леонардо, / куда позирующий не глядит. 84. Поступок — это шаг по вертикали. 85. Рука поэзии, воды нежнее / и терпеливей — как рука святых — / всем язвы умывает — все пред нею / равны и хороши; в дыханье их / она вмешается, преображая / хрип агонический в нездешний стих... 86. ...передо мной был только путь подспудный. 87. Положил бы я тебе руки на колени, / как комнатная зверушка, / и спускался сверху / голосом как небо. 88. Величиною с око ласточки, / с крошку сухого хлеба, / с лестницу на крыльях бабочки, / с лестницу, кинутую с неба, / с лестницу, по которой / никому не хочется лезть; / мельче, чем видят пчелы / и чем слово есть. 89. Только увижу / путника в одежде светлой, белой — / что нам делать, куда деваться? // Только увижу / белую одежду, старые плечи — / лучше б глаза мои были камнем, / сердце — водою. // Только увижу, / что бывает с человеком, — / шла бы я за ним, плача: / сколько он идет, и я бы шла, шагала / таким же не спорящим шагом. 90. ...и ласточка на чайной ложке / подносит высоту... 91. Флейте отвечает флейта, / не костяная, не деревянная, / а та, которую держат горы / в своих пещерах и щелях... 92. ...с камня на камень перебредая воду, / с планеты на планету перебредая разлуку... 93. …как будто можно забыть огонь? / как будто можно забыть / о том, что счастье хочет быть / и горе хочет не быть? 94. ...между сушей и нашей душой растет / твоя вода... 95. Потому что чудеса великолепней речи, / милость лучше, чем конец, / потому что бабочка летает на страну далече, / потому что милует отец. 96. .. только в пламя засевают пламя, / и листают книгу не руками... 97. И как сердце древнего рассказа, / бьется в разных языках — / не оставивший ни разу / никого пропавшего, проказу / обдувающий, как прах, / из прибоя поколенья / собирающий Себе народ — / Боже правды, Боже вразумленья, / Бог того, кто без Тебя умрет. 98. …потому что это, правда, страшно: / сердце знает свой предел... 99. Все труды, которые любили / или замышляли на века — / никель и дюраль, стремянки приставные / ростовщицы-высоты!.. 100. И стоят, словно сторож их будит / колотушкой какой из стекла: / так пускай же что будет, то будет, / ведь судьба уже кверху ушла! 101. ...в то, что слышат прежде всякой просьбы, / прежде всякой тишины. 102. И в светлом облаке звучанья / его вознаградит сполна / царей и царств земных напрасное мечтанье, / возлюбленная тишина. 103. Поют, бывало, убеждают, / что время спать, и на ходу / мотают шерсть, и небо убегает / в свою родную темноту. // Огонь восьмерками ложится, / уходят в море корабли, / в подушке это море шевелится: / в подушке, в раковине и в окне вдали. 104. В рот какой же воды набирая, / мы молчим, как урод на печи? <...> И от родины сердце сжималось, / как земля под полетом орла, / и казалось не больше земли — и казалось, / что уж лучше б она умерла. 105. ...помните, как земля ахнет на склоне, / увидав внизу / факел предзимней воды? 106. Из огня молчания в бледном огне / шелеста — бренчанья — полупенья / вниз глядит вода... 107. Поэт — это тот, кто может умереть / там, где жить — значит: дойти до смерти. 108. ...сердце может еще поглядеться в сердце, как эхо в эхо, / в вещь бессмертную, / в ливень, который, как любовь, не перестает. 109. — Дождь идет, / а говорят, что Бога нет! <…> а дождь идет, / великий, обильный, неоглядный, / идет, идет, / ни к кому не стучится. 110. Римские ласточки, / ласточки Авентина, / когда вы летите, / крепко зажмурившись... 111. ...те, с Колымы и Магадана, / чьи имена неизвестны и чьи лица, / как Вы говорили, / сложатся в лик Святого Духа.



Выписки из стихотворений О. Седаковой были произведены из всего тома, где каждая из 12 частей является самодостаточной, но и одновременно структурирует (нет — конституирует) всё собрание (или — весь Изборник) стихотворений (и не-стихотворений), явившихся результатом множественного, стереоскопического и шарообразного мышления и, следовательно, говорения поэта.

И “Ямбы”, и “Недописанная книга”, и “Начало книги”, и другие части тома становятся необходимым и бесценным материалом поэтического не только называния, но и расширения мира. Представленный “поэтический тезаурус” — это метатекст Первого тома собрания сочинений поэта. Чтобы осознать, с каким чудом мы встречаемся, необходимо произвести широкомасштабное, глубокое (и — высокое), комплексное монографическое исследование поэтического и духовного феноменов О. А. Седаковой. Хотя… Читатель, тот самый, главный — со-поэт Седаковой, — знает, ЧТО ему подарено Богом и поэтом, Творцом и творцом. Легко сказать: поэт досотворяет сотворенный мир. Куда труднее и страшнее понять и представить, что делает поэт с концептуальной, духовной частью (центром) мира, творение и досотворение которого продолжается усилиями всех и всего, что мы считаем Центром Вселенной. Замыслы О. Седаковой, реализованные и реализуемые, грандиозны. Это и пугает, и успокаивает, так как спасает душу сию, соприкоснувшуюся с Духом поэзии.

Если представить себе собрание стихотворений О. Седаковой (естественно, в их духовно-смысловом отношении) в виде (в форме) концептосферы, то мне как читателю показалось бы, что центром такой концептосферы могут быть “Стансы в манере Александра Попа”, что объясняется просто: этот цикл мне ближе, роднее потому, что мои научные интересы (точнее — страсть / страсти) связаны прежде всего с поэтологией и текстоведением (в частности, более всего с антрополингвистической его составляющей); кроме того, работая над книжкой “Поэзия и литература”, я часто обращался именно к этим стихам: они дарили мне себя в качестве эпиграфов и материала для текстоведческого анализа.



Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть…



Или:



…Оно сознанья ливень проливной…
…изнанка зренья…
…и смертных чувств простое вещество…



И т.д. — все прекрасно, все — шедевры.

Поэтические дефиниции Невыразимого (того самого Нечто), поэтические максимы, гномы; абсолютное гносеологическое и когнитивное бесстрашие, дарующее поэту максимальную свободу мышления и осознания и ускоряющее, углубляющее и овысочающее поэтическое сознание, — все это есть чудо. Чудо человека. Чудо поэта. Чудо души… Тем не менее я понимаю и знаю, что у большого поэта, каким является О. Седакова, все важно, все есть центр, все есть ядро — и без каких-либо зримых границ и ограничений (еще раз перефразирую Паскаля: поэзия — круг, центр которого везде, а окружность нигде + Нечто). Поэзия О. Седаковой должна изучаться позвучно, поморфемно, пословно, пофразово, построфно, потекстово, поциклично, покнижно, потомно, — так, как ребенок изучает бабочку, травинку и цветок.

(Мой очерк может показаться по меньшей мере нетрадиционным: да, я действительно и сознательно раздвинул ритуальные рамки литературной критики и т. п., чтобы выбраться из системного частокола сносок, терминологии, экивоков и умолчаний, чтобы выйти на волю — прямо в любовь к поэзии… Это ведь эссе — не более того.)

Есть поэты, которые увлечены (если не больны) лингвоцентризмом, речецентризмом (нарративность, разговорность etc), рифмоцентризмом, ритмоцентризмом, строфоцентризмом (вообще и в целом обновлением просодии), формализмом, экспериментализмом, постмодернизмом (интертекстуальность и палимпсест). Поэт Ольга Седакова духоцентрична. Прежде всего — духоцентрична. И это — самое главное в поэзии и в языковой / текстовой личности Ольги Седаковой.