Орлов А. Московский кочевник. Стихи. — М.: «Вест-Консалтинг», 2012.

Если бы русская книжная (не та, что в Интернете) поэзия не пребывала в коме, и публика имела бы минимальную эстетическую потребность, то книга Александра Орлова «Московский кочевник» могла бы иметь серьезный успех. Она актуальна.
«Пусть воскреснут Есенин и Рыжий!». В стихах первой части книги, состоящей из двух сборников — «Алая тень» и «Фиалковый дым» — отчетливо читаются Есенинские мотивы:

Монолог беззаботный пропитан свободой,
Разных женщин в узде я умею держать,
И в кабацком чаду похоть смешана с модой,
А родная Москва, как большая кровать.

Столичный житель, поэт Александр Орлов может говорить о знаменитой московской саморазрушительной мифологии, каком-то внутреннем нонконформизме без тени иронии. Хотя нонконформизм этот, в связи со сравнительно недавно возникшей, но уже морально устаревшей модой на так называемый здоровый образ жизни, читается еще и как внешний. В книге есть несколько стихов без названия.

О драках пьяных, женщинах и смерти...
Что я разбойник, мот и словоблуд,
И что ко мне захаживали черти,
В пустой душе искавшие приют.

Этот мотив не читается подражанием, здесь невозможно даже говорить о влиянии: Москва для автора родной город, с его историческими и художественными проектами. Кроме того, Москва в творчестве Орлова — город русский в естественном понимании этого слова. И если иные поэты из молодых — Евгений Никитин, Кирилл Корчагин, их много, кочующих из одного сборничка в другой, стараются иметь дело с какими-то отстраненно-холодными материями, если для уехавших на Запад язык становится автономным, теряет связь с объектами, то в этой московской поэзии слова все еще означают то, что означают. Мало кому сейчас под силу говорить просто, мало кто осмелится на это.
Ощущение Москвы — и шире, страны — даны неусложненным размером, внятно и даже несколько агрессивно.

Я сын громадных, вековых трущоб,
Рожденный под «Прощание славянки»,
И методов ошибок, черных проб,
Я собираю ветхие останки /
Страны, которой больше не вернуть...
                                   (Стихотворение «Явь»).

Без горделивых поучений, не впадая в выморочные политические дискуссии, Александр Орлов касается актуальной межнациональной темы. В стихотворении «Православный нойон» даже, можно сказать, что и решает ее, говоря о евразийской общности, естественно соединившийся в одной — его, поэта — личности.
Но кочевая кровь не оставляет возможности застыть в описаниях, констатациях. Внутренней лирике. «Малахитовый просвет» обещает путешествие, странствие:

Билет, вагон, купе, поклажа, полка...
Мир тронулся? Нет, уезжаю я.

Тесное обилие согласных в коротких словах первой строки не только рождает воспоминание об обычном, в общем-то, для путешествия в поезде звуке — перестуке колес на стыках рельсов. Здесь слышно, что «мир тронулся» не плавно, а рывками, болезненно. И герой Орлова отправляется на Восток. Вот «Вороний хиджаб»:

Покупаю кашанский ковер,
Портмоне, намакдан и кувшины,
Но иранки нечаянный взор
Превратил мое сердце в руины.

С намакданом — большой тканой сумкой для припасов, Московский кочевник странствует вполне в питерской традиции. Словно Гумилёв, привозивший из Абиссинии «дикарские вещи» с запахом «ладана, шерсти звериной, и роз». Как Велимир Хлебников, в котором персы видели дервиша. Но традиция странствий рождалась и в домовитой Москве — и мы вновь возвращаемся к Есенину: «Ты пропела: “За Ефратом / Розы лучше смертных дев”...». По-видимому, сидя в Баку под опекой друга своего Блюмкина, в задачу которого входило не пускать Есенина за Каспий вместе с красной Персармией, поэт ощущал себя московским кочевником — Шаганэ, прекрасная Лала...
Той же лирики не чужд и Александр Орлов.

Это чувство как хочешь, мой друг, назови.
Всех лучше его описал Гянджеви...
И мне в этой бледной, унылой дали
Мерещится образ прекрасной Лейли.

Но что еще может чувствовать поэт на Востоке? Однако недаром в предисловии к книге «Московский кочевник» Сергей Арутюнов назвал традицию Орлова «юнкерской», имея в виду главным образом Николая Гумилёва. Только где «Африканский дневник» Гумилёва, там и Рембо, и Киплинг...

Чернеет в печали нагорье Тибести,
Пустыню укроет лиловый закат.
Забудется все, кроме долга и чести,
И высохнет зеркало озера Чад.

В таких стихах, как «Покидая Чад», автор снова возвращается к прямым ответам на актуальные вопросы. Но этот жест имеет и еще одно, внешнее, значение. Стихи эти возвращают жизнь гражданской лирике, высказывающейся по самым болезненным проблемам, и даже полагающей это высказывание основной целью. Казалось, ничего подобного не может существовать в эпоху симулякров — политические и рекламные агитки не в счет. Александр Орлов может себе позволить высказаться и в такую эпоху.