Алексей Афонин

Люстры и новостройки. Стихотворения


***

Люстры и новостройки свистят;
вернее - из тех районов,
когда провалы и выблески магазинов
дышат амброй и янтарно,

а октябрьский дым -
стелется резиново,
плоско…

Осыпается, как года, извёстка. Точно
вычерченная слюда -

очертания задумчивых поздних квартир,
когда у шоссе
губы, и скулы, и пальцы-ключицы - в овсе

огоньков, огоньков, мерцающих, словно кровь или блеск,
или ярко-зелёный жук стрекозы
присевший на колесо

велосипеда ветров.

Поезда удилами хрустят, закусывают
внедорожных путей металл: крестовник, таль и кипрей, подёргивая огнями,
отнимают весомость у чемоданов и странных тел,

по недоразумению - человеческих.
Пьяно плещется электричество,

аплодирует поздним деревьям - ну вы тут наглы
бродить поздними вечерами, а вдруг - омела,
прямо в грудь тополя,

из-за угла?

Выдыхает туман,
как седой металлический конь,

и стелется по мостам, расстилая гудрон. Мы пьём кока-колу грозы,
проворачивая на кончиках пальцев
мир - как виски,
когда, стремительно самайнея, электричество тучи берёт в тиски;

как на допросе - сосёт под ложечкой,
никого вроде как нет, яркий свет

сумерничает впопыхах, стелется по асфальту - прочерк дорог.

И весь этот мир, будто гитара гибкий, мокро отлаженный
прорезает, как тысяча-ветер,

внезапно фары случайный гиперболоид.


***

Арбузные корки
рушатся
в мусорное ведро

с внушительным звуком  АУММ!

***

Поле. И колоски,
до горизонта уходящие в бесконечный день,
где за оградой уже постепенно сползает солнце
по длинным теням, чтоб потом совсем затеряться в тонком песке

грунтовки. Затаптываю сигарету. Стою, опершись на ограду:
щурясь, уже укладывают облака,
как старый сравнительно жёсткий матрас…
Коровьи колокольцы и радио из каптёрки. (Колокольца - где-то в совсем далеке.)

Мы давно не слышали колоколов,
всё только дельфиниумы на сельской дороге, вблизи,
кивают, склоняя чёлок лазурь,
как отголоски недавно прошедшей грозы,

расплёскивая беззвучные голоса…

Синяя, синяя ночь
будет близка, и райскими пчёлами клевер засиживает поля;
ключ вчера потерял, долго ругался, бродил в темноте, но что поделать… потом
ключ всё равно уйдёт. И примет ключи земля.

Этой земле мы все пропитаны, обречены - припорошён
ею брезентный рукав, кожаный прочный сапог, лицо
ей прикрываю от солнца садящегося: как колесо

тянется, скрипит, нагоняя покой

и дом. Где ты, мой городок. Что так -
радио, и колокольцы, и старый мир? Сон с колотушкой. Ключам всё равно не заснуть.
На рукаве - а вчера не заметил! - краски пятно, как маяк
светится. Белой дороги клевера. Ярко. Легко.

***

Фыр-фыр. Встряхивай ухом досадливо.
Вот послушай: фар-фор.
Над белым горшком
крапива шумит дождём

ожесточённо. Старый парк растит семена, чертополох.
Я прохожу с шестом.
По битуму, раскрошенной резине я прохожу,
по асфальту, глине, пастушьей сумке - на стадион.

Заброшенный стадион. Непрекратимо шумящий строй
башенных кранов. Разбитая чашка небес
советская, с ГОСТом. И полумячиком тлеет в траве.

Капли всегда не-июля ползут по окрашенному столбу.
Я сначала пачкаю чёрным белое древо шеста;
потом, взмахивая рукавами, обрушиваюсь в траву

мириадами капель, переставши существовать.
Расползается чёрным душа и клевером станет ткань,
в тяжёлый репейник шмелём заползёт язык

и останется качаться там любопытным словом…

И языческий мир мне будет всё так же мал,
как столба и капель вогнутая эмаль.

И, как башенный кран, который всей шеей к небу приник,
подойдёт нирвана-дом-заброшенный.

Вздёрнет за воротник.

***

жутковинки
такие, с тёмно-изумрудными надкрыльями
расползаются из-под руки

…это если в окно вдруг увидеть - бессонные окна
и прочие

радиомаячки

***(перед Самайном)

Электричество в стенах высоток
собирается
на Самайн.

На перекрёстках

подступает год,
опадает Бог,
оседает снег…

Из глазниц поездов выпадает свет
на путях
за собою ведя

поезда, и заборы пускают когти
в сырую землю.

Ой - а захочет перрон упасть,
уводя за собой Ойкумену?
или же встанет, поскрипывая, уйдёт,

оборвав за собой провода?

В полупустых вагонах
продавец предлагает диск -

лучшее ретро за последнюю тысячу лет,
забирается в метро с тобой, дышит жвачкой, полынью,

ледком усохшим на песке.
Заповедное, деревянное:
в прутьях осёдлых серых дремлет колодезный сруб,

пятно помойки:
бельмом на глазах коня, что выше и выше всех небоскрёбов,
чёрный, как несданная ночь, идёт, дыша.

Дымная тень, возле ворот скольжу.

А у них - стоит,
как аватара осенних листьев,
собака белесая, беззвучно всмотренная в тишину.

Тополевых листьев, со светлым исподом.

Вдоль по дороге брызнуло
от горячих пустых фонарей

…Я жду
Самайн,

чашку кофе держа как Грааль.

***

Я - диверсант в картине мира!
у взрослых.

- Ой, на крыше, - рассказывает мама, -

не знала бы, что ворона, подумала бы,
что какой-то неизвестный науке зверь:

так скрипит и ухает
из вентиляции…

А откуда, говорю, ты знаешь, что там,
на крыше -

не неизвестный науке зверь?..

…Мама задумалась.

***(корабль)

…Город плывёт, на вкус
пробуя тебя, как рыба,
глубоководный, тяжёлый

в Вечности, как вода.

Пронзительные голоса
белых ламп, рассохшиеся чердаки,

роза увядшая с шорохом из-под руки:
выносишь мусор.

Смысл неясен. Вечер тесный, туго смотанный шарф,
следует за тобой, подрагивая плавниками,
шторы тянет,
как прищуренный кот, сквозит из радиоприёмника

волной, волной. Чёрные, белые клавиш мосты:

комендантский час пустых Консерваторий,
тёмных, неосвещённых с освещёнными классами, классами,
классами,

каплями падает усталая музыка,
как признание;

затеряется в листьях поутру.

Кружится стёртый паркет,

хочется спать, как хочет песок

стать песочницей, приютить детей,
не превращаться в небоскрёбы, в бетон.

И ты слышишь его, и идёшь на вкус, и врастаешь, обрастаешь ракушками,
водорослью,
временами и воплями, часть корабля,
часть команды. Содрогнувшись,

жабрами дышишь в такт. Прикусив губу:

«Летучий Новый Голландец».
Строгий твой капитан.

***

А за окном пахнет снегом - так просто и хорошо.
Вдаль, в щели между домами встаёт, чернеясь Бездна -
на розовом фоне. Ея лоскутная шаль
в мокром розовом тонет.

Это ль не сталь; - и зябкие фонари
мёрзнут в молчаньи лёгком, железном.
Как в меху. Где улица тёплым несёт, умеет пахнуть корицей,
врастая, покачиваясь над Бездной.

Над детским садиком во дворе. (Щурясь, бездонные окна
смотрят в песок, вдыхая спортивный ритм
от брошенного песка.) И в отражениях мокнут следы
тихие, припорошенные:

как пустые часы. А Бездна встаёт, подсвеченная фонарями
лимонно; и, как слоёный пирог
на подносе границ падает широко

и плывя ныряет.


***

Ах, вот они бы сказали: мы такого и не видали,
и об этом нельзя, невозможно сказать.
А в перекрестьи рук горит и горит миндаль,
как сутолока, как свеча.

Когда потолки начинают молчать,
золото стекает с еловых лап и начинает светиться в окнах,
в лицах,
где, шатаясь, на грань,

где хрусталь и дубовые листья на самом последнем ветру
переливаются, дрожат…

Город, тонкий, как кубок, сжавший боками беспредельное небо,
светится в темноте.
Переворачиваясь с боку на бок, вспоминаю о давно выброшенных игрушках,
о пледе и о еде,

и о том ещё:  куда рваться.
Хотя б - туда, где поезда  крючок рыболовный  рвут горизонт
и словно в губах разгорается мягкий рассвет - и горит и горит миндаль.
И медленно сжимаю ладонь,

медленно раздавливая в горсти:

белый, как фарфор, мутно-белый и затаённый
город, рыбы запах на рынке, и розетка
из обоев косящая коричневоглазо… Купол

И.

Ванты, веер моста.

Пока - можно ещё;
лови момент, а после подножка разгонится и не прыгнешь;
лишь в перекрестьи рук - горит и горит.

***

Как классно ветерок по дну залива
идёт, уходит вглубь как держат рот,

как будто йог такой, неторопливо
уходит в глубину наоборот

И в высоту наоборот - над крышей пусто,
и ржаво светит лифтовая клеть
груди на дверь. Где умереть не грустно,

а грустно от:   качается фонарь

***

Заячья капуста колеблется на сквозняке
от вечнолетящего снега:
седые миры в окне.
И текучая мгла

неначавшегося разбега поднимается, недолга.
Чайка заходит как истребитель в гавань,
поворачивая крылом

в пространстве над крышами,
в белый квадрат двора.

Ограничив время-пространство, взятые наугад,
как нота на лоу-вистле: сиплая низкая нота.
Где раскрытая грудь холодеет теплом от полёта
в трепетанье не шарфа - пера.

Где рассыпчата будет седая крупа,
осветлившая небом намокшие тёмные пряди,
для того, чтоб, опять согревая в распаде
индевеющей старой воды - непреложный старинный размах,

что так чётко для нас отличает и маятник-парус
(стрелки ветра качают осипшую высь),
и стеклярус зимы, и тончайший разбег синевы

предвечерней, - чтоб билось. Не сжалось.