Игорь Рябов

Волосок. Женщина в снегах. Продавщица. Рукопись в бутылке. Рассказы

ВОЛОСОК

Рассказ

 

Я нашёл тебя случайно, но теперь знаю, что случайностей не бывает. Наша встреча, изменившая мою жизнь, была необходима. Во всяком случае, я ни о чём не жалею, потому что это мой путь, и другого у меня нет.

Я увидел твой номер телефона в разделе объявлений рекламно-развлекательной газеты, которую еженедельно разносили по почтовым ящикам. Объявление гласило, что водитель ищет попутчиков для ежедневной поездки в соседний город. И внизу номер. Я откликнулся и позвонил. Ожидал услышать в трубке грубый мужской голос, но услышал твой, тонкий и мелодичный. Так мы встретились. И с тех пор ездили только вдвоём: к счастью, никто больше не откликнулся на твоё предложение.

 Ты заставила меня полюбить раннее утреннее пробуждение: теперь я открывал глаза с радостной мыслью, что снова увижу тебя. Время пути между двумя городами составляло полчаса, и мне этот отрезок казался то пятью минутами, то вечностью. Ты ехала на работу в банк, я – на учёбу в университет.

Автомобиль скользил по гладкому шоссе, уносящемуся лентой вдаль до самого горизонта. По сторонам расстилался лес, и восходящее солнце играло первыми лучами на макушках деревьев, скользило между стволов, обливая нас оранжевыми брызгами. В салоне было по-женски уютно и чисто, ароматно от твоих духов. Мне казалось, что я нахожусь в твоём маленьком доме, куда ты радушно впустила меня, приобщив к чему-то личному. Всё здесь говорило о хозяйке: телефон, губная помада, заколка, сумочка и длинный волосок на приборной панели, который мне нравился больше всего, потому что он был потерявшейся частью тебя.

Мы летели, спрятанные, укрытые в этой железной капсуле от многоголосого шума мира, полного раздора и вражды, войн и бытовых конфликтов. И само время переставало существовать. Я смотрел на твоё сосредоточенное лицо, обрамлённое чёрными, как вороново крыло, волосами, мечтая о том, чтобы мы никогда не приехали к пункту назначения. Мимо проносились деревни и сёла, но я был не уверен в их существовании: вся реальность сконцентрировалась здесь, рядом, на соседнем сиденье. Твои гладкие медового оттенка ноги, упёртые в педали, всегда были не слишком тесно сжаты. И я смотрел на ниспадающие складки юбки между этими раздвинутыми ногами, мечтая положить голову на узкие колени, одно из которых было украшено сладострастным синяком. Мне хотелось, чтобы твои гибкие пальцы с изящными ногтями трогали не руль, а моё лицо. Я готов был стать этим неодушевлённым кругом, который интересовал тебя больше, чем моя персона.

Ты была шедевром природного зодчества. Небесный скульптор соткал тебя из космической пыли и единственно верными движениями резца создал удивительную нежность покатого подбородка, изящно-тонкую ложбинку, ведущую от верхней губы к носу, мягкие очертания скул, водоворот волос на виске, редкие белёсые веснушки и хрупкие, слегка проступающие ключицы, видневшиеся из открытого ворота блузки. В солнечную погоду ты надевала затемнённые очки, которые закрывали от меня глаза, и я готов был отказаться от солнца, предоставив твоему зрачку, окружённому серо-зелёной оболочкой, быть моим дневным светилом.

Мы почти не разговаривали: ты не любила пустой болтовни. А я не мог бы выразить словами то безбрежное, что теснилось в моём сердце, только всё испортил бы. Как ценный артефакт, свидетельствующий о твоём присутствии, каждое утро меня встречал на приборной панели изогнувшийся чёрный волосок. Я любил его. И чтобы ты была со мной не только по утрам, но и круглосуточно, я взял этот волосок себе, чтобы хранить его в маленьком прозрачном пенале и носить всегда с собой на цепочке. Хочешь ли знать? Он до сих пор при мне.

Каждый день мы летели по гладкому шоссе из одного города в другой так, как сейчас ежедневно летит к тебе сквозь время и пространство моя сверхскоростная мысль. Наш город был крошечным, и мне не составило труда выяснить, что у тебя есть любимый парень. Нет, я не почувствовал разочарования или ревности, узнав об этом. Ты не могла вызывать во мне иные чувства, кроме любви. Я любил всё, к чему ты была причастна, даже твоего избранника, и был богат уже тем, что находился рядом с тобой, смотрел на тебя и вскользь прикасался к пальцам, когда передавал деньги за проезд. Ты научила меня любить тебя и жизнь, что стало для меня одним и тем же.

Птица, летящая вровень с машиной, и косящая на нас чёрным глазом, была причастна к таинству, которым ты была. Деревья, под напором ветра качающие густыми кронами, шептались о тебе. Облака, горящие по краям лиловым пурпуром, сквозь которые струнами арфы просачивались солнечные лучи, укрывали своим куполом тебя. Дождь, барабанивший по лобовому стеклу, играл минорную элегию для тебя. А радуга была аркой в твой удивительный мир, искрящийся после дождя небесными бриллиантами.

И этот сакральная хрупкость была уничтожена такой грубой, примитивной силой. Мы попали в аварию. Я до сих пор не могу понять, что случилось. Или машину занесло на повороте, или кто-то не уступил тебе дорогу. Какая уже разница. Я очнулся в больнице без ног, а ты не выжила.

Много лет прошло с тех пор, и не было за всё это время ни одного дня, чтобы я не думал о тебе. Я думал, когда сидел в инвалидной коляске с красным дипломом биолого-химического факультета, когда поступил в столичный университет в аспирантуру, когда, уже будучи лысоватым учёным, защитил докторскую диссертацию, когда в почтенном возрасте клонировал в лаборатории зверей, и вчера, когда результаты экспериментов оказались успешными, и мои клоны были признаны научным сообществом ничем не отличимыми от оригиналов копиями.

Естественно, я думаю о тебе и сейчас, когда пишу это и смотрю сквозь прозрачный пенал на твой заветный волосок, прошедший со мной долгий путь в будущее. Я перестану думать, когда клонирую тебя, чтобы хоть перед смертью, но разок заглянуть в твои серо-зелёные глаза.  

 

 

ЖЕНЩИНА В СНЕГАХ

Рассказ

 

Ветер завывал на чердаке и дул сквозь щели в раме окна, колыхая занавески. Старушка зябко передёрнула плечами и поплотнее закуталась в одеяло. Ей снился сын Борис, который со звуком хрустящего снега ел яблоко сорта белый налив с того дерева, которое росло посреди огорода. Он улыбался ей на фоне оранжевого солнечного полдня и манил рукой, предлагая атласный надкусанный плод. Ветер, свист которого был ясно слышим, развевал его волосы. Старушка заплакала во сне от радости вновь видеть сына и жалости к нему, умершему в юности мучительной смертью от сахарного диабета. Она пошла к нему навстречу по чернозёму, протянула руку к яблоку и проснулась. Трещина на побелённом потолке выросла вширь за последние годы. Старушка перевела взгляд на иконы, стоящие на подставке в углу, и троекратно перекрестилась.

Она не чувствовала одиночества, проживая одна в этой маленькой хате с тех пор, как умер муж Иван, ветеран войны. Он дошёл до Вены, был четырежды ранен; в его кровеносной системе до конца дней плавал осколок снаряда. Первое время тяжело было без мужа коротать дни в пустой избе: хотела отправиться к нему и молила Бога об этом. Но время стирает всё. На смену тоске и боли пришла пустота, холодная, равнодушная, которая, казалось, туманом висела в комнате и кухне. Но вскоре пустота чем-то заполнилась. Теперь старушка уже не помнила, сколько лет прошло со смерти мужа: год или десять, но боли, пустоты и одиночества уже не было.

Единственная оставшаяся в живых дочь Мария жила далеко и приезжала редко: раз в месяц. Привезёт припасы еды, посидит с часок, помолчит, да и уедет. Старушка с трудом представляла себе её жизнь в далёком городе. Детей у дочери не было, как, впрочем, и мужа. Каждый день она работала допоздна где-то в высоком здании за компьютером. Ни высоких зданий, ни компьютеров старушка никогда не видела. Она родилась в деревне, где безвыездно и прожила девяносто один год, где родила троих детей и до восьмидесяти лет работала в огороде. «Другие нынче времена, – порой думала она, – все в город едут, совсем опустела деревня. Не гуляет молодёжь по улице, не распевает песни». Телевизор она не смотрела – зрение не позволяло. Включит, бывало, какой-то канал, послушает и выключает: что у них там происходит, непонятно.

Старушка вспомнила, как Иван вернулся с фронта и начал захаживать к ним в дом по вечерам, чтобы в карты поиграть с её отцом. Сидит, веером карты держит, и через них на  неё посматривает. Не нравился он ей – щуплый, маленький, носом шмыгает, фуражку в руках крутит, да слова не может сказать, стесняется или боится. После войны мало мужиков в деревне осталось: многие не вернулись, а из тех, что пришли, одни были покалечены, а другие пили постоянно. Выбора девушкам не много оставалось. Через некоторое время Иван вдруг пришёл к ней свататься, ввалился со своими родственниками в горницу, а она от смущения и испуга выскочила через окно и побежала на огород. Мать искала, звала беглянку и нашла дрожащую в кустах малины. С трудом разлепив губы, она попросила мать передать сватам, что должна подумать, завтра сможет дать ответ. Всю ночь не спала, ворочалась на печке: гладила кошку, запуская пальцы в густую шерсть, и смотрела до боли в глазах на низкий месяц в окне. Только под утро, на рассвете решила. «Была не была, авось хорошо заживём», – скинула кошку и уснула.

Скрипнули пружины дивана. Старушка приподнялась, спустила ноги на пол, взглянула в окно и ахнула. Белый серебристый снег лежал повсюду на стекле. «Во сколько нападало, даже окна засыпало». Тяжело приподнялась и пошаркала в стоптанных тапках на кухню – там стояло ведро для ночной нужды. Накинув пальто, шапку и сапоги, старушка взяла звякнувшее ведро за тонкую металлическую ручку и понесла на крыльцо, чтобы вылить. Отворила дверь в сени: кошачьи глаза сверкнули в сумраке и жалобно мяукнули. «Дам тебе скоро», – сказала коту старушка и толкнула входную дверь, но та не поддалась. Что-то сильно упирало в наружную сторону двери, мешало открыть. Старушка нажала плечом, потом надавила изо всех сил – дверь двинулась на пару сантиметров, а из щели посыпался снег. «Да, как же я сразу не додумалась. Снегом завалило». Старушка в растерянности стояла в полумраке сеней и думала, что делать. Проверила запасы в холодильнике и прикинула, на сколько дней их хватит, если снег не растает. Дней на пять. Все остальные продукты, которые привезла дочь на прошлой неделе, хранились в сарае по ту сторону двора. Кто знает, сколько пролежит снег? «Как небесам будет угодно, так и будет».

Старушка медленно поела, глядя в белизну окна, и почувствовала такую усталость, что сил только и хватило, чтобы дойти к дивану. Укутавшись одеялом, она закрыла глаза. «Ничего, растает. Чего мне уже бояться?» Она вспомнила свой самый большой испуг в жизни. В 1942-м году пришли в деревню немцы. Всем известно было, что фашисты повсюду разоряли сёла, убивали пособников партизан, отбирали у крестьян скот и насиловали молодых девушек. Все торопились зарезать скотину и закопать мясо в землю. Девки золой лицо измазывали и надевали самые старые лохмотья, чтобы казаться как можно некрасивее и неряшливее. Она помнила тот страх, сжавший сердце, когда к ним во двор зашли пятеро немецких солдат с чёрными автоматами. Мать, её и двух сестёр закрыли в подвале, а отца стали допрашивать. Прошёл час: женщины дрожали от холода и прижимались друг к другу, а со двора доносились строгие немецкие окрики и тихий голос отца. Потом вдруг раздалось несколько выстрелов. И она навзрыд заплакала, утыкаясь лицом в плечо матери. Дверь распахнулась, и немец с порога что-то рявкнул, взмахнув пистолетом. Выйдя из подвала в ослепительную белизну дня, она сощурилась, опустила глаза и увидела на земле окровавленное тело отца. Крик вырвался из груди и заполнил собой всё пространство вокруг – казалось, грудь разорвётся от него. Немцы начали злобно кричать и стрелять в воздух. Мать бросилась на солдата, впилась в его лицо ногтями, но тут же получила по голове рукояткой пистолета и упала. Сёстры опустились к матери, а она кинулась в дверь, ведущую на огород. В ушах засвистел ветер, зелень и небо запрыгали в глазах. Она неслась изо всех сил, буксуя по чернозёму и цепляясь ногами за кусты картошки. На миг обернувшись, она заметила, что за ней бегут два немца. «Почему же они не стреляют?» – мелькнула мысль. Она пересекла огород и попала на колхозное поле, и тут силы начали оставлять её. В последнее время в семье, да и во всей деревне было трудно с едой, и она почти ничего не ела несколько дней. За спиной уже отчётливо раздавался топот немецких сапог. Задыхаясь, она упала на колени и сжала руками колосья пшеницы. Топот приблизился, и её тут же обожгла боль от удара сапога. Потом её изнасиловали.

Старушка задремала. В хату вползли ранние зимние сумерки. На стене тускло поблёскивали два портрета: черноволосая молодая женщина с правильными чертами лица и тонкой шеей, украшенной бусами, и мужчина в фуражке с худым скуластым лицом. Ветер завывал на чердаке, как какое-то раненое животное. Под дверью замяукала голодная кошка, заскреблась когтями в дверь.

На следующий день старушка проснулась рано, в шестом часу утра, и тут же глянула в окно. «Лежит, окаянный». Пошла в сени, подёргала дверь. Ещё меньше двигается, чем вчера. Дала кошке хлеба с молоком. Позавтракала и сама. Вкус пищи почти не чувствовался, но она знала, что питаться нужно хотя бы два раза в день для здоровья. Впрочем, часто ограничивалась и одним разом, потому что аппетита совсем не было. После еды старушка всегда чувствовала усталость. Старому организму тяжело переваривать пищу, много сил уходит на это простое занятие. Полежав с час, она почувствовала, как заныли мышцы в пояснице. «Вставай, старуха, нечего лежать, а то околеешь так без движения». Стала ходить по комнате и энергично поднимать руки вверх-вниз, потом разводить в стороны, даже присела пару раз с трудом. «Раз-два, раз-два», – шептала она, выполняя движения. Подошла к дверному косяку и начала тереться об него спиной, надавливая на те мышцы, которые ныли. Больно было, но терпимо. Закончив зарядку и массаж, как она называла эти упражнения, старушка села на стул. «Нечего горевать. Велика беда – снегом засыпало». И запела на весь дом молитву. В молодости она была первой частушечницей в деревне, потом подрабатывала певчей на похоронах. Голос её сохранил мелодичность, несмотря на сиплость и фальшивые нотки. «Авось кто услышит, откопает». Муж её всегда ругался: «Кому ты, глупая, всё это поёшь? Никого там нет наверху». «А кто тебя в окопах спас, дурень?» – спрашивала она.

Она вспомнила, как любил слушать её пение первый сын Евгений. Приедет, бывало, всегда с гостинцами и говорит: «По песням твоим соскучился. Спой что-нибудь». Была она строгой матерью – за малейшую провинность секла. У Женьки даже багровая родинка осталась на груди в том месте, куда она его хворостиной ударила в ярости. Её жёсткий характер унаследовал он, но на мать никогда руку не поднимал. Зато в деревне был известен как самый первый драчун. Однажды в поножовщине он и зарезал человека. Пятнадцать лет дали молодому парню. Большое было горе в семье. Она писала ему в тюрьму и каждую неделю отправляла посылки. Муж, обычно и так не слишком разговорчивый, хмуро молчал и выделял с небольшой зарплаты тракториста несколько рублей на посылку. Половину жизни сын провел в тюрьмах – ненадолго выходил на волю, чтобы потом вновь вернуться обратно. Много она слёз пролила, беспокоясь за его судьбу. Счастливыми были те короткие периоды, когда Евгений приходил домой: она не могла наглядеться на сына, лучшие кусочки мяса ему выбирала, руки татуированные его к груди прижимала, просила только, чтоб больше не покидал её. Сильным он был, строгим, никому не спускал плохое слово в свой адрес, но к матери относился всегда с большим уважением: регулярно писал письма с цветными рисунками и в конце каждого послания добавлял: «Желаю бодрого здоровья. С любовью, твой сын Евгений». Так и умер в тюрьме при странных обстоятельствах. Одни говорили – от рака, другие – от шила.

Старушка вяло поужинала и рано улеглась, прислушиваясь к разыгравшейся за окном метели. Трепался на окне отошедший скотч. По потолку пробегали тени, сгущались на трещине и вновь разбегались. Пищала и скреблась в углу мышь. Она смотрела в тёмную пустоту комнаты и видела перед собой стройную черноволосую девушку с алыми лентами в косах и расшитом узорами сарафане, которая лёгкой походкой идёт по огороду с круглой головкой подсолнуха в руках и лузгает семечки. Больше полувека прошло с тех пор. В сарае и во дворе было тесно от хозяйства: корова, козы, кролики, куры, утки. И на всё хватало времени и сил. Мужа держала в ежовых рукавицах: другие мужья пропивали зарплату, а он приносил всё до копеечки. Ухаживала за ним до последних дней его жизни. На коленях его седую голову держала, когда он умирал. А за ней кому ухаживать? «Спи, бабка. Мыслям делу не поможешь. Авось завтра снег растает».

Что-то мягкое и пушистое защекотало лицо – и старушка проснулась: кошка тёрлась об её щёку, урча и мурлыкая. На блестящем полу лежал бледный силуэт окна. Старушка сбросила кошку и, приподнявшись, взглянула в окно: узоры морозной хохломы украшали стекло, но просвета в них не было. «Третий день уж пошёл. Что ж ты, снег, угробить меня захотел?» Надела стоптанные тапки и пошаркала к двери. Вышла в сени, подёргала входную дверь. На пару сантиметров открывается. Вернулась в хату, помолилась на иконы, налила кошке остатки молока с хлебом, вскипятила большой чугунный чайник и понесла его в сени. Изо всех сил надавив на дверь, просунула горлышко в узкую щель и начала поливать. Снег зашипел, начал размягчаться, плавиться, но дверь по-прежнему не поддавалась. Несколько раз старушка кипятила чайник и лила кипяток в проём. Горячим паром обдавало руку и лицо. Выбилась из сил, но дверь дальше не двигалась. «Крепко, видать, заморозило. Одна надежда на небеса теперь».

Руки старушки ныли от напряжения. На тыльной стороне морщинистых ладоней выступили толстые синие жилы. Её охватила слабость. Старушка прилегла на диван. От усталости смыкались глаза. «Кабы дочь приехала». Но дочь гостила на прошлой неделе, а, значит, можно было не надеяться на её появление ещё месяц. Они всегда с трудом находили общий язык. Обе волевые, вспыльчивые натуры, не терпящие возражений. Старушка вспомнила, как в те годы, когда Мария была ещё подростком, она серьёзно высекла дочку за то, что та загорала на крыше вместо того, чтобы помогать семье на огороде. Мария тогда бежала по двору и сквозь слёзы кричала, что непременно уедет и никогда больше не вернётся в деревню. После этого случая девочка как-то замкнулась в себе, ожесточилась против семьи; запершись в веранде, читала книги, ни с кем не разговаривала и через полтора года переехала в город, поступив в техникум. И всё сама, без материнской помощи. С тех пор мать редко видела её, даже не зная толком, чем занимается её дочь. Известно было только, что Мария потом окончила университет и в поисках работы перебралась в Санкт-Петербург. От неё приходило только одно письмо в год – в день рождения матери – краткое, лаконичное, сухое поздравление.

«Прожила век, а прощения просить не научилась. Эх, бабка. Один дитёнок всего остался. Самый родной на свете человек». На чердаке раненым зверем завыл ветер. Кошка прыгнула на диван и калачиком свернулась у ног. «Хоть бы снег растаял, а как приедет, буду прощения просить. Пусть Бог будет свидетель, за всё извинюсь».

Двигаться не хотелось, но старушка заставила себя встать и поесть, чтобы хоть немного восполнить силы. Поднявшись, она почувствовала ещё большую слабость, к которой прибавилось головокружение. Позавтракав и положив челюсть в стакан с водой, она еле дошла до дивана. Какая-то тяжкая усталость давила на плечи, гнула к земле.

Она слушала, как за окном вновь свирепствовала метель. На погоду начало выкручивать суставы в ногах. Старушка опустила руку на пол и нащупала бутылку спирта – давний подарок Евгения. Налив в горсть пахучей жидкости, стала растирать себе ноги, исполосованные сетью синих жилок. Она заметила, что руки дрожали. Потом почувствовала, как загорелись щёки, и всё тело словно запылало огнём. «Неужто у меня жар? Этого ещё не хватало». Веки стали тяжелеть, перед глазами заплясали радужные круги, вертясь и сливаясь в какие-то призрачные воронки. Старушка потянулась к железной кружке, стоящей рядом на табуретке, и отхлебнула воды. Через пять минут её уже бил озноб. Мелко подрагивая, она ворочалась под одеялом и не могла согреться. «Простудилась в сенях, дурочка. Одеваться надо было теплее. Теперь и снег, и болезнь. Наверно пора мне уже. Раз Богу так угодно, то пусть забирает».

В бреду ей виделось, что два здоровых мужика методично укладывали матрасы один на другой. Невыносимо было наблюдать, как шаткая гора матрасов равномерно растёт и увеличивается. Было что-то уродливо дисгармоничное в этом бессмысленном нагромождении. Мужики ухали и довольно потирали руки после того, как бросали на вершину очередной матрас. Пирамида медленно росла среди окружающей пустоты и давила своей чудовищной асимметричностью. Казалось, само пространство искривлялось и выворачивалось в этом месте от тяжести и отвратительности конструкции. «Прекратите. Так нельзя». Но мужики с молодецким рвением продолжали однообразную работу. Куча матрасов неудержимо множилась вверх, и в её шатком равновесии было что-то жутко болезненное, неестественное по своей природе. Конструкция становилась нестерпимо неустойчивой, грозящей вот-вот опрокинуться и разрушить чуткий баланс, уничтожить всё. Старушка распахнула глаза в темноту и, задыхаясь, стала жадно хватать ртом воздух. «Неужели это конец?»

Тяжело дыша, она зашептала молитвы, глядя на сумрачно блестевшие в углу иконы. Слова срывались с губ под вой ветра на чердаке. Дребезжал на окне отошедший скотч. Занавески слегка колыхались. В трещине на потолке ещё сгущались тени, но вокруг уже начинали проступать белесые предрассветные блики.

Под утро старушка уснула. Ей вновь снился сын Борис – веснушчатый мальчик со светлыми кудрявыми волосами. Он стоял вполоборота, держа её за руку, и ветер играл его кудряшками и трепал ворот ослепительно белой рубахи. «Ангелочек мой», – прошептала она и потянулась к нему свободной рукой, но ощутила тяжесть, разжала пальцы: на ладони лежало надкусанное яблоко сорта белый налив. Борис кивнул на яблоко и улыбнулся. «Не могу, любенький, зубов у меня нет, выпали все», – сказала она и заплакала. Рука затряслась, яблоко выпало и покатилось по чернозёму. Она вскинула глаза и увидела незнакомое лицо. «Бабуль, как вы? Вас тут снегом засыпало, оказывается. Минут десять откапывал. Что ж вы так смотрите? Я почтальон ваш, не узнаёте, что ли? Письмо вам вот от дочери. Какие руки у вас горячие, а лоб. Лоб-то прямо пылает. Вы что, значит, заболели, Марфа Игнатьевна? Ну, скажите хоть что-нибудь, что ж вы так удивлённо глядите». – «Витя. Узнала я тебя теперь. Вот радость-то, что пришёл. Откопал, спас старуху» – «Дочка вас спасла. Если б не письмо это. Вы полежите, я сейчас скорую вызову. А поёте вы здорово в ваши-то годы. Пока откапывал вас – прямо заслушался. Странный вы человек – лежите тут в снежном плену, болеете, а сами поёте» – «Спасибо доченьке. Бог свидетель, на коленях буду прощения просить. Забыла я, старая, что день рождения у меня на днях – 92 года… Только, Витя, не пела я. Борька мне снился».

 

 

ПРОДАВЩИЦА

Рассказ

 

Снова холодная тоскливая ночь на вахте в круглосуточном магазине занесённого снегом посёлка. Глаза продавщицы смыкаются от усталости. Снова эти пьяные компании, звякая дверью, приходят, чтобы купить алкоголь. По закону продажа разрешена с 9:00 до 22:00, но хозяин магазина с молчаливого согласия участкового, который сам же по ночам здесь отоваривается водкой, не соблюдает это ограничение. Инспекции нет никакой: кому дело до единственного магазина в далёком северном посёлке, который безнадёжно затерян на огромных просторах России?

Всю ночь напролёт звенит над дверью колокольчик. Подвыпившие мужики протягивают скомканные купюры, чтобы купить спиртного, закуски и сигарет. Кажется, что здесь вообще не прекращается застолье и праздник. Всё от мала до велика плывут как корабли по вечной мерзлоте к этому маяку, сияющему сквозь метель безликой вывеской «Продукты».

Испитые лица в занесённых снегом шапках мелькают всю ночь. Одни вульгарно шутят и зовут с собой, другие многозначительно подмигивают заплывшими глазами с сетью красных жилок и оставляют деньги «на шоколадку», третьи с подобострастным лицом просят в долг.

Продавщице недавно исполнилось 38 лет. Лучшие годы жизни остались позади. В школе она играла в самодеятельном театре, и многие учителя отмечали её талант, пророча ей актёрское будущее. Она и сама мечтала стать актрисой и уехать из посёлка, вырваться из этого мёртвого ледяного места в цивилизованный город. Но на институт денег не хватило, а большими знаниями для поступления на бюджетное отделение она не обладала. Мечта её сбылась только по части переезда. Она снимала с подружкой квартиру в областном центре и работала кассиром в супермаркете, продавцом мобильных телефонов, билетёром в кинотеатре, официанткой в кафе. В поклонниках она была не слишком разборчива, и начинала отношения с каждым, кто был мил и мог сказать ей головокружительные слова: «Ты нужна мне». В круговороте её ухажеров попадались даже обеспеченные ребята со смазливой внешностью, но с любовью как-то не ладилось, и после нескольких дней знакомства, затащив её в постель, они исчезали так же, как и врывались в её жизнь: неожиданно и на красивой иномарке. Заболела мама, и она вынуждена была вернуться домой в посёлок. Кроме неё, больше некому было ухаживать за матерью: отец ушёл из семьи ещё в детстве, и больше она его не видела.

Чтобы не сводить концы с концами на одну материнскую пенсию, она устроилась, как тогда считала, «на время», в единственный в посёлке круглосуточный магазин. И потянулись серые дни, похожие один на другой: работа сутки через двое, уход за едва передвигающейся матерью и короткие прогулки перед сном с подругой. Дни и ночи летели как страницы отрывного календаря с печальными стихами об осени и скучными рецептами на обратной стороне. А в посёлке, казалось, было только два времени года: суровая длинная зима и короткое прохладное лето.

В магазине работал кладовщиком Димка – весёлый местный парень, который стал оказывать ей знаки внимания и пытаться ухаживать. Сначала она не обращала на него внимания, но постепенно привыкла к его доброму нраву, пошловатым шуточкам, грубоватым мужским приставаниям и скромным подаркам. Выбирать было не из кого: почти всё мужское население посёлка пьянствовало и не работало, а Димка был нормальным. По крайней мере, до того, как женился на ней. Он очень романтично сделал предложение, как в фильмах: преклонил одно колено, открыл шкатулочку с золотым кольцом и спросил: «Выйдешь за меня?» Неудобно было отказываться. Сыграли небогатую свадьбу, и началась другая, семейная жизнь: уход по дому, забота о муже, матери и детях, которые тут же пошли один за другим с перерывом в год: девочка, девочка, мальчик. Трудно было управляться с тремя детьми. Экономили на всём: зарплаты мужа не хватало. Он устроился на вторую работу и стал совсем редко появляться дома, а когда приходил, то только ел и спал: времени и сил на жену не оставалось. Так с годами отношения с супругом совсем расстроились: они охладели друг к другу и даже перестали спать в одной кровати. Потом мужа на работе сократили. Он даже не пытался найти новое место. Стал целый день сидеть дома, смотреть телевизор, ругаться с ней и налегать на спиртное. Что-то сломалось в нём, перегорело. Это был уже не тот весёлый неунывающий шутник Димка, за которого она вышла замуж. Уставившись в экран, на диване сидел какой-то постаревший увалень, равнодушный к жене и миру. Когда он первый раз избил её, она забрала детей и ушла к матери. Вскоре остыла и вернулась, но избиения продолжились, а она к ним привыкла. Как привыкла и к тому, что муж совсем перестал приносить деньги в дом и завёл себе любовницу и по совместительству собутыльницу, у которой пропадал месяцами. Она думала о разводе, но кому она была нужна с тремя детьми? Как раз в это время умерла мать. А через полгода самый младший, Никита простудился на холодном северном ветру и слёг с воспалением лёгких. Она отчаянно боролась за его жизнь, но дни его были сочтены. Так, радом с матерью она похоронила своего единственного мальчика. И в мире, кроме двух детей и нелюбимого мужа, не осталось больше ничего.

Она часто думала, что она могла дать этим подрастающим девочкам, зарабатывая сумму, на которую можно было прожить только одному человеку? Какое их ожидало будущее? При мысли о том, что они могут пойти по её стопам, повторить её несладкую судьбу – у неё перехватывало дыхание, а из глаз катились крупные капли слёз. Им ведь ничего больше не остаётся. Разве, что муж попадётся хороший, увезёт отсюда, подарит счастье.

Когда она взглядывала на свою жизнь, то она казалась ей набором пёстрых лоскутьев, сшитых как попало, второпях, в некрасивый сумбур.

Был лишь один момент, украшавший её безрадостную, пустую жизнь. Это тот миг, когда в магазин приходил он, этот красивый парень с кудрявыми, отливающими золотом волосами и обворожительной улыбкой. Ямочки на его щеках излучали пленительное очарование, когда он, улыбаясь, говорил ей комплименты перед тем, как купить алкоголь. Это были простые слова о том, что она, одинокая продавщица среднего возраста, выглядит сегодня прелестно, «впрочем, как и всегда», – добавлял он. И её очерствевшее сердце впервые за много лет оттаивало и вздрагивало от незатейливых комплиментов этого юного парня, которые он расточал с милой, почти детской непосредственностью. На вид это был обычный симпатичный юноша лет 19, но она чувствовала, что он был не таким как все, особенным, как будто из другого мира. Странность была в том, что она не видела его раньше, мальчишкой на улице, не замечала его взросления. Быть может, он приезжий, но в посёлок, как правило, не приезжали, отсюда только уезжали. Она не знала, откуда взялся этот ангельски прекрасный парень, от появления которого внутри всё напрягалось и теплело внизу живота. Приходил он почти каждую её смену, всегда нетрезвый, с компанией гогочущих приятелей, и озорным полушутливым тоном неизменно говорил о том, как она красива. Она понимала, что это игра разгулявшегося повесы, но всегда смущалась, краснела и после его ухода долго чему-то улыбалась, вспоминая встречу.

Этот юноша напоминал ей одновременно и погубленную молодость, и потерянного ребёнка. Ей хотелось поцеловать его и крикнуть: «Дурачок, милый, ласковый, нежный, беги отсюда, уезжай, не трать свою жизнь на это бессмысленное тление и мотовство. Она так коротка. Ты создан для чего-то большего и не должен повторить мою судьбу. Не смущай меня жгучими словами, напоминающими о любви, которая давно покинула моё сердце, или оно разорвётся от жалости к себе и тоски по тому чувству, что когда-то жило в нём. Мальчик мой, уезжай, а я всегда буду помнить о тебе». 
И одновременно с пронзительной ясностью понимала, он – её воздух в этом снежном вакууме, единственный лучик света в тёмном ледяном царстве, главная причина, по которой она ещё ходит на эту глупую однообразную работу. И если завтра он уедет, исчезнет и не появится больше со своими лучистыми ямочками и золотыми волосами, то она подожжёт этот ненавистный магазин, выбежит на улицу, упадёт в снег и будет кричать проклятия в равнодушное звёздное небо.

 

 

РУКОПИСЬ В БУТЫЛКЕ

Рассказ

 

Когда во мне впервые появилась мысль о самоубийстве, я не знаю. Кажется, она всегда во мне жила. Но оформилась она в стойкое желание в преддверии моего 25-летия. Я сидел у окна, смотрел на серое мартовское небо и перебирал в голове возможные варианты прерывания существования. То ли по причине своей романтичной натуры, то ли от подсознательного желания оттянуть роковой миг, я выбрал море. Приехать на побережье и утопиться в пенистых волнах, отдать себя течению, погрузиться на морское дно и быть съеденным рыбами.

Что побудило меня решиться на самоубийство? Бесконечная пустота моей жизни, ощущение никчёмности существования, отсутствие близких людей рядом, неудачи в любви и бизнесе. Перечислять можно было долго. Истекал срок аренды квартиры, которую я снимал в провинциальном городе. Суммы для оплаты следующего месяца у меня не было. Своё жильё я давно продал и пустил деньги в дело, которое прогорело, оставив меня без гроша в кармане и с долгами. Несколько лет я был на плаву, потом балансировал на грани разорения и, в конечном счёте, вынужден был продать свой старт-ап за бесценок. Что касается любви, то несколько лет назад я испытывал сильные чувства к одной девушке и после расставания до сих пор не мог забыть её. Не было дня, чтобы я не вспоминал о ней; она постоянно снилась мне; все женщины напоминали о ней, но не были ею: и я не мог к ним прикоснуться. А у неё было всё хорошо: замужество, муж, дом, ребёнок. Так получилось, что бизнес и её я потерял почти в одно время; быть может, одна потеря подтолкнула другую. Потом одиноко жил несколько лет в разных городах, скрываясь от кредиторов и проматывая то немногое, что осталось. И вот деньги почти кончились, а сил и желания заработать их, чтобы продлить существование, не было. Оставалась какая-то мелочь в кармане и кое-что на пластиковой карте. Этого должно было хватить на билет до моря. В остальном я был чист: ничего в душе и за душой; никаких родственников и друзей, лишь пару приятелей и партнёров по бизнесу, которым я остался должен. Где-то там далеко была она с её новой жизнью, и во мне ядовитой змеёй извивалась вина за то, что потерял её. Терять я умел лучше, чем приобретать и сохранять.

Я не был уверен, что, выйдя из поезда, сразу направлюсь к морю и совершу задуманное. Требовалось какое-то время для того, чтобы решиться. Я купил одноместную палатку, небольшой запас еды и билет до Симферополя. В поезде я лежал на верхней полке, слушая равномерный стук колёс и представляя, как погружаюсь в морскую пучину, как кончается кислород и в горло вливается морская вода, наполняет желудок и лёгкие, разрывает их. Тяжёлая смерть. А какая простая? В поезде я понял, что выбрал море, потому что оно само делало всё, и с меня как бы снималась ответственность за случившееся. Море – древняя стихия, которая уносила в свои недра сильных телом и духом людей, рискнувших побороться с её величием: моряков и пловцов. Пусть же и я буду причастен к когорте этих отважных. Пустить пулю в лоб, сидя в своей комнате-клетке, казалось мне жалким финалом. То ли дело сразиться в неравной схватке с древним морем и, обессилев, отдаться его смертоносной прихоти.

Выйдя из поезда, я нашёл на окраинах города палаточный городок и поставил свою палатку в пятидесяти метрах от моря. Не знаю, почему я не выбрал глухое и уединённое место. Наверно, в преддверие смерти меня подсознательно тянуло к людям. Впрочем, их было совсем немного.

Рядом со мной отдыхала семья: сухощавый пожилой мужчина, его немолодая полная жена и их юная блондинистая дочь. Около соседской большой новомодной палатки стояла иномарка, на которой эти люди приехали. Окинув взором это трио, я сразу же потерял к ним всякий интерес. Впрочем, я не чувствовал его ни к чему. Море, как в детские годы, не восхитило меня. Морской воздух не наполнил радостью грудь. Я смотрел на воду, пенящуюся у ног, и представлял, как она заливается в меня до отказа. Небо на горизонте почти сливалось с морем, переливающемся на солнце ослепительными бликами. Длиннокрылые чайки носились над головой и кричали. Всё здесь было прекрасно для того, кто приехал сюда отдохнуть от городского шума, а не покончить с собой. Я смотрел на море, небо, чаек, загорающих соседей и понимал, что мне жаль расставаться с этим простым и красивым миром, созданным чьей-то заботливой рукой. Но он мне не принадлежал и, кроме этой картинки, мне нечего было терять. Ни сил, ни средств на то, чтобы продолжать тянуть лямку бессмысленного существования, у меня не было. Этой же ночью я твёрдо решил совершить то, ради чего приехал.

Вечер я провёл, сидя в песке на берегу моря, любуясь последним своим закатом и наблюдая, как в море плескается невинное дитя моих соседей – девочка лет пятнадцати. Я завидовал её чистоте и искренней радости, с которой она бросалась в толщу воды, убегала по мелководью от приливной волны и швыряла плоские камешки так, чтобы они скользили по поверхности. Мне стало очень грустно. Была в ней та милая непосредственность, которая когда-то давно и во мне жила, заставляя просыпаться каждое утро с радостным смехом, улыбаться солнцу, восхищаться простыми вещами, удивляться жуку, бабочке или птице. Я отвернулся и закрыл глаза, со страхом и предчувствием освобождения думая о роковой приближающейся ночи.

В полночь я вышел из палатки с бешено бьющимся сердцем. «Неужели пришло это время?». Безоблачное небо сияло мириадами звёзд, видных отчётливо, как на карте неба в атласе. Море глухо рокотало вдали, и я знал, что до него идти не больше минуты. А там холодное прикосновение воды и тёмная бездна глубины. «Как сделать эти шаги?». Я двинулся, и ноги задрожали. «Чего бояться, я уже потерял всё, что мог». Я провёл рукой по лицу, зачесал волосы назад, выдохнул и медленно пошёл вперёд. «Да, всё неестественно: это не смерть на войне от шальной пули врага, а добровольная жертва. Тем более всё выглядит странно здесь, на море, куда люди приезжают отдохнуть, а не проститься с жизнью. Жертва чему? Странно для кого? Не цепляйся за слова. Это мозг тебя останавливает, вводит в заблуждение, включает инстинкт самосохранения. Отключай его. Ну что ж ты стал? Уже ведь всё тысячу раз решено. Утонуть волевым усилием, выбравшись на первую после мелководья глубину, будет тяжело. Лучше плыви далеко вперёд, пока не выбьешься из сил, пока не сможешь шевелить руками. Там уж останется только расслабиться и не сопротивляться силе тяжести». Ноги коснулись воды, и по телу пробежала дрожь.

«Просто поплавай. В крайнем случае, если не сможешь, вернёшься обратно», – попытался я обмануть мозг. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, усмиряя тревогу и, не дав себе времени на самоанализ и рефлексию, внезапно ринулся в волны.

Плыть было легко. Море было спокойно, и я равномерно грёб в сиянии луны, уплывая всё дальше от берега. Странно, но страх куда-то исчез. Мне просто нравилось плыть вперёд. Уже через некоторое время я с удовлетворением почувствовал первые признаки усталости. Всё шло хорошо. Мышцы занемели, дыхание сбилось и стало шумным, жадным, прерывистым. Я ещё быстрее заработал руками, ставшими вдруг тяжёлыми. Движения, вначале плавные, всё больше становились неловкими, размашистыми. «Вперёд, вперёд. Ты на соревнованиях, должен прийти первым», – вновь я обманывал свой инстинкт самосохранения, но мозг уже начинал посылать сигналы опасности стремительно устававшему телу. «Плыви. От этого всё зависит. Первое место за тобой», – твердил я, увеличивая скорость, но голова уже не распознала правдивость этой мотивации. «Не лги себе», – шептал мозг. – Поворачивай». Плечи и шея ныли от напряжения, я уже еле двигал руками и дышал, как загнанная скаковая лошадь, но продолжал обман: «Ещё чуть-чуть. Скоро всё закончится. Пьедестал почёта, медали, аплодисменты». Икры схватила судорога, тело одеревенело и перестало слушаться, я хлебнул много воды и закашлялся. И тут всё моё существо поразил крик из головы: «Ты умрёшь. Ты ведь даже не знаешь, что такое смерть. Больше никогда не будешь. И пожалеешь об этом». Меня охватила паника. Я развернулся и посмотрел в сторону берега. Его не было видно. Над водой расстилался густой туман. «Ты слишком далеко уплыл. У тебя совсем нет сил. Ляг на спину. Наберись сил». Я перевернулся на спину и сквозь мокрые ресницы посмотрел на звёзды. «Какое им дело, что здесь умирает человек? Им неведомы людские страсти». Измученное тело в позе «звезды» качалось на волнах. Мне больше не хотелось умирать. «Что же я натворил? Я мог погибнуть. Создал себе образ романтической смерти. Трус несчастный. Прими жизнь. И зови её теперь так же, как в своей комнате несколько лет звал смерть. Но звать мало: теперь ты должен её заслужить». Отдышавшись, я поплыл в обратную сторону. «Не ошибиться бы с направлением. Вроде оттуда плыл, там и берег». Казалось, что руки налились свинцом, так тяжело было двигать ими. Ватные ноги уже не помогали, а только ненужным балластом волочились сзади. Несколько раз я останавливался полежать на спине и восстановить дыхание и силы. «Если доплыву, то ничто уже не будет так, как раньше». И вновь устремлялся вперёд, терзаемый судорогами икр, глотая воду и кашляя. В голове уже не роились мысли, там был один инстинктивный приказ «выжить». И я выживал, грёб по воде, тащил своё изнемогшее тело. Когда из тумана показался берег, такой уже близкий, я внутренне обрадовался, и попытался ускориться. Но вскоре ощутил, что этот финальный рывок был преждевременным и все мои силы окончательно иссякли, а мышцы тела полностью отказали. Тогда я стал захлёбываться и кричать.

Я очнулся от желудочных спазмов. Изо рта извергалась вода. Я чувствовал под собой песок. Мою голову кто-то держал в руках. Открыв глаза, я увидел на фоне звёздного неба женское лицо, обрамлённое длинными волосами. Это была соседская девочка. «Ох, как я рада, что вы очнулись. Я сидела тут и услышала, как кто-то кричит в море. Поплыла, а это вы там тонули. Я так испугалась. Никогда не спасала людей. Стала вспоминать, как там на плакатах рисуют. Сзади нужно было подплыть. А то вы могли вцепиться в меня и тогда бы мы вместе утонули», – сказала девочка с улыбкой. Я заплакал. И оттого, что выжил, и от благодарности к ней, что спасла. «Прости меня», – прошептал я. «За что же мне вас прощать? – усмехнулась она. – Я в детстве тоже тонула, и меня тоже спасли. Вот, значит, долг вернула». От избытка чувств я взял её руку и поцеловал. «А давайте отметим ваш новый день рождения? У моих родителей вино есть. Вы лежите, я сейчас тихонечко проберусь в палатку и принесу». Я лежал на спине и смотрел в небо. «Миллиарды миров. Быть может, кто-то там вот так же, как я, лежит спасённый на песке и ожидает, как какая-то девочка крадёт у родителей вино, чтобы отметить его новый день рождения». Она вынесла вино, стаканы и плед. Мы пили до зари, шутили и смеялись. Давно я не был так весел. Перед тем, как на рассвете отправиться спать, мы поцеловались.

Проснувшись в своей палатке, я первым делом выглянул наружу, но её палатки уже не было. Солнце стояло в зените, море серебрилось чешуйками и шумно гнало пенные волны на берег. Я подошёл к тому месту, где ещё вчера стоял лагерь соседей. Кроме следа автомобильных шин на песке и кучки пепла от костра, там больше ничего не напоминало о людях. Я повернулся и пошёл к морю, но вдруг заметил вчерашнюю винную бутылку, стоящую вертикально и слегка, будто специально для равновесия, присыпанную у основания песком. Из горлышка торчала бумажка. Я вынул её. Это оказалось письмо от девочки: «Добрый день. Простите, что мы уехали. Для меня это тоже было неожиданно. Папа возмутился тем, что я пришла утром нетрезвая, и сказал маме, что она плохо меня воспитала. А ещё добавил, что мы возвращаемся немедленно домой. Ему, видите ли, надоело тут. Ещё и моё поведение. Мама тоже соскучилась по дому, ей неуютно жить дикарём в палатке. Я протестовала, но на меня никто не обращал внимания. В своей семье я ещё не имею права голоса. Короче, мы начали собираться. В спешке пишу эту записку и уже знаю, куда положу её – в бутылку из-под вина. Надеюсь, вы найдёте её там. Отнести её к вам в палатку как-то неудобно было: вокруг мамины и папины глаза. Если бы они узнали, что я вчера не одна пила, а с вами, то разозлились бы ещё сильнее. А если бы ещё узнали, что мы целовались… Может быть, мы больше никогда не увидимся. А жаль, вы мне очень понравились. Вот мой адрес в интернете. Пишите мне. Крепко целую вас».

Весь оставшийся день я ходил по берегу, улыбался и перечитывал эти строки. Иногда вспоминал вчерашнюю ночь, которая чуть не стала моим концом, но оказалась началом чего-то нового. Как можно было думать о самоубийстве, когда мир вокруг так чудесен? Древнее мудрое море научило меня, преподало урок глупому человеку. Я видел всё в узкую замочную скважину и не мог охватить глазом всей картины. Теперь я вижу гораздо больше. Этот мир, населённый таким разнообразием живых существ, – бесценный подарок. И моя жизнь, мой путь необходимая часть гармонии мироздания. Так же, как жизнь и путь этой прелестной девочки, спасшей меня. И это всё – море, ночь, звёзды, девочка, её поцелуй, даже вино – кусочки какого-то грандиозного пазла, ставшие для меня целебным откровением и началом новой жизни.

Что я буду делать дальше? Жить. Идти по своему пути, пересекаться с другими дорогами, с какой-то по касательной, с какой-то сливаясь в одну единую линию. Дойду до предначертанного конца. Пусть там и ничего не будет, смысл в пути, а не в его цели. Таков замысел.

Половину следующего дня я писал этот рассказ в тени под деревом. Теперь я сворачиваю исписанные мелким почерком листы и кладу их ту самую винную бутылку. Ночью я кину бутыль в море, чтобы поведать ему и тебе, случайный читатель, о своём перерождении.