Тунгусский мотив

Вырос в центре России: Костромская, Ярославская и Тверская области. После окончания Калининского политехнического института, взял распределение в город Свирск Иркутской области. Потом перебрался в Красноярск. Первое стихотворение напечатал еще школьником. Первая книжица (24 стр.) вышла в Красноярске (в 33 года). Прозу стал писать после женитьбы (в 30 лет). Первый рассказ напечатал в 1981 году в альманахе “Енисей”. Первая книга прозы вышла в издательстве “Советский писатель” (в 44 года). Принимал активное участие в выпуске книжной серии  “Поэты свинцового века”, был составителем сборников А. Барковой, А. Тинякова, Н. Рябеченкова, А Кутилова. Составил антологию интимной лирики «Свойства страсти». Печатался в «Литературной газете», в журналах: “Енисей”, “Дальний Восток”, “Литературная учеба”, “Сибирские огни”, “День и ночь”, “Киевская Русь”, “Радуга”, “Предлог”, “Дети Ра”, “Арион”,  в альманахе “День поэзии (1986)” и др…

Тунгусский мотив

Икону в праздничном углу

Прикрыли байковой портянкой,

А сами на чужом полу

Расположились. Злобно тявкает

Хозяйский пес, рычит на дверь,

В которую вошли без страха

Самец и самка, чует зверь

Густой дразнящий запах паха.

А пол холодный. Пол скрипит.

Иконочку, на всякий случай,

Прикрыли и разлили спирт

Противный (теплый и вонючий),

Разбавленный напополам.

Мы не в ладу с сухим законом –

Привыкшие к чужим углам

И не привыкшие к иконам.

А здесь подделка – ну и что ж –

Откуда взяться настоящей?

И между нами тоже ложь

Безбожная – и даже слаще.

А стекла забивает гнус

Густой, что даже штор не надо.

Мне говорил один тунгус,

Что вера их не знает ада.

Им легче лишь на беглый взгляд,

А мы полны другой надеждой.

И этот дом на спуске в ад

Не станет долгою задержкой.

Который день тайга горит.

До неба дым. Глаза слезятся.

А где-то там метеорит

Уже давно готов сорваться.

Голубые ели

Обдирая десны, мы доели
Черствые, скупые бутерброды
И валили голубые ели
В жижу под колеса вездехода.
Злость обезображивала лица.
Топоры звенели все упрямей.
Ели, словно раненые птицы,
Суматошно хлопали ветвями
И распластанно валились наземь,
Молодняк ломая под собою.
А колеса смешивали с грязью
Их ветвей убранство голубое.
И ни с места.
Снова все сначала.
Топоры ярились, дело зная.
Страшно вспомнить, как ожесточала
Красота, почти что неземная.
Собственное варварство бесило,
Было пусто на душе и гадко...
Но машину все же выносило
Из болота по жестокой гати.

Опоздал

Потому, что блуждал между верой с неверием,

Вяз в пирах и в делах, застревал между дел,

Потому, что не часто сверялся со временем

И не знал расписаний (и знать не хотел).

Оправдаться, сказав, что молился лишь поиску?

Где-то так, но боюсь, что причина в другом...

А теперь вот смотрю вслед ушедшему поезду

На виляющий задом последний вагон.

Из-под носа ушел. И какая мне разница

Это рок или случай шутить возжелал.

Я привык.

И пешком можно было б отправиться, –

Не тяжел мой багаж. Но душа тяжела.

Серый день

День, как большой домашний пес,
Разлегся сыто и лениво.
Семейство сереньких берез
Расположилось у залива.

Во мгле туманной пелены
Темнеет ствол трубы фабричной.
И мы
Так тихо влюблены
И так обыденно-привычны,

Спокойные, как этот день,
Мы кажемся сестрой и братом,
И некуда нам руки деть,
Как перед фотоаппаратом.

Неразборчивый почерк

Или тайна меж строчек,

Или белиберда?

Неразборчивый почерк

Некрасив не всегда.

Он порою изящен,

Даже витиеват,

С мастерством настоящим

Буквам выбран наряд.

Завитки, закорючки

Разбежались пестро –

У такой авторучки

Золотое перо.

Ни помарок, ни порчи –

Загляденье. И все ж

До того неразборчив –

Ничего не поймешь.

Стена

Вот уже и нет азарта
Биться в стену головой,
Отложу-ка я на завтра
Этот подвиг трудовой.

Все равно не буду понят,
Благо, что не в первый раз,
Хорошо, что Зойка гонит,
Не взирая на указ,

Превосходную микстуру.
Запах – Боже упаси,
А ее аппаратуру
Хоть на выставку неси.

Капля риска, капля страха
Остальное – чистоган.
А с меня... талон на сахар
К государственным деньгам.

По края наполню флягу
В ноль десятую ведра
И засяду, и не лягу
Аж до самого утра.

Помечтаю и повою
Без вмешательства извне
И с чугунной головою
Вновь приду к своей стене.

Не изжита наша свара,
Распроклятая стена,
Ну-ка, вздрогни от удара
Удалого чугуна.

Ни березка, ни рябина –
Медицинское такси...
Вот такая, брат, судьбина
У поэта на Руси.

Дом с краю

Косо в землю вросшая избушка,
Словно почерневший истукан.
На столе порожняя чекушка
И стакан.
Пара мух ощупывают крошки –
Видно чем-то запах не хорош.
Ни тарелки на столе, ни ложки,
Только нож.

Памяти Аркадия Кутилова

За то, что рано выбрал верный след,

За легкую отточенную строчку

Он должен был погибнуть в двадцать лет,

Но Некто в черном выдумал отсрочку.

Отравлен был лирический герой,

А сам поэт разжалован из строя,

И между первой смертью и второй,

Нес на себе он мертвого героя,

Которого не мог и не хотел

Оставить или тихо спрятать где-то.

И запах обреченности густел,

Бежал за ним, опережал поэта.

Экзотикой всегда увлечены,

Но устают эстет и обыватель.

Друзья редели. Морщились чины.

Шарахался испуганный издатель.

Замками дружно лязгали дома…

Искал подвал, чердак или сарайку.

И лишь гостеприимная тюрьма,

Как милостыню, подавала пайку.