Расширение вселенной. Стихотворения

9 МАЯ. ВОСКРЕСЕНЬЕ

Опять гляжу в расцвеченное небо:

парады мая как Парад планет.

Так вызвездило! Разве Бога нет,

раз Божье имя лечит как плацебо?

И в этом тоже – праздник и победа!

    Фонтан огня фонтаном бьёт в зенит,

и радужных ракет густое семя

рождает в небе тех, кто здесь убит,

как Господа, что на земле убит,

им не страшно уже пустое время

и Он со всеми ними говорит.

     Какая ночь! Опять светло, как днём.

Нет атеистов в поле под огнём,

под треском осветительной ракеты.

Все снова живы, все воскресли в Нём,

они одни достойны быть – вдвоём

с Тем, кто открылся ангелам и детям.

Какая ночь! Повсюду жизнь, как днём!

ВОЕНГОРОДОК

Ах, солдатка, сестра-белошвейка!

Муж твой – бравый солдат, вроде Швейка.

Над кроватью висит распашонка.

Мир в миру, а готовься к войне.

Дай им меч, призывающий к бойне –

мужу с сыном, дай мяч и довольно.

Пусть повозятся в сквере у клёнов,

пусть себе привыкают к земле.

Дочь глазёнками милыми шарит –

над кроваткой – матерчатый шарик.

Стиркой утренней Шарик ошпарен

и визжит, яко ядерный взрыв.

Наблюдает шпионистый спутник,

как супружницу любит супружник,

как идут, приобнявшись, по лужам

по грибы…

ICH STERBE 

Слышится отдаленный звук, точно с неба,

звук лопнувшей струны…

А.П. Чехов. «Вишнёвый сад»

За долгую старость, где старше любая болезнь,

где голос слепого дождя – ниже, глуше – о вышнем,

на каждый сердечный припадок, на каждую резь

найдутся, предвижу,

как в чеховской пьесе у Фирса – морока и мгла,

топор и пила

      заштатной гримёрки, где слышен сценический хор,

где сам ты – пьеро, арлекин, театральная тряпка

с актёрами пьёшь и живёшь до сухого остатка.

Вишнёвый развод под кушеткой затёр полотёр

       на вечере после большой антрепризы, где ты,

удачу за хвост ухвативши, схватился за сердце.

Садишься у зеркала. Силишься переодеться

в мирское, да душно и мерзостно пахнут цветы.

       Оркестр похорон. Но высокая скрипка слышна

поверх духовых – до мажор, и не рвётся струна…

что брошенной марионетке, как нить, не видна.

Душа – тот же Фирс, но в Вишнёвом Саду не одна.

ЧАСТНЫЙ СЕКТОР

– В Москву, в Москву, в Москву!

Печка-голландка, да сценка из «малых голландцев»

на пустыре под луною. И нет фонаря

над головою; и вычитал сыну из святцев

доброе имя, о чём, в пустоту говоря,

    можно сурово поститься, навеки проститься

с малою родиной. Перебираясь в Москву,

спрятать за пазуху вроде скупого гостинца

здешних небес, прогоревших углей синеву.

Там, над Волхонкой, опять синева под глазами

у голенастого сброда. Неглинка в трубе

так же грязна, как светло в коммунальной избе.

Та же там жизнь: с королями, ферзями, тузами –

     только-то!

Наша эпоха – картинка де Хоха – 

вылетишь в голубоватую дымку в кирпичной трубе,

зная, что ел у господ. Только ели в Кремле

в спину колышутся сплетней. Но знаешь, неплохо,

словно бы в славе художничьей, словно в тепле,

слушать во внутреннем дворике уличный хохот. 

РАСШИРЕНИЕ ВСЕЛЕННОЙ

Морфей

Без снотворных давно не уснуть. Но Морфин набирает размах,

что большой нетопырь, зачеркнувший собой полнолуние.

…Просыпаешься в утро. И что-то на прежних местах.

Всё не так! Но надежда на прочность хранит от безумия.

         Ординарнейший день повторяется в новом витке

галактической были. И пыли. И, если получится,

растворится снотворной таблеткой луна в кипятке

под диффузию крови, пока ты бессмертию учишься

и дифракцией Света Фаворского мучишься.

обнажение

Всё, что снимала в ночи, что с тебя я снимал –

краем сознания:

мы оставались, как есть.

Позже, один, я за плечи – себя – обнимал,

чуя фантомную боль, на кровати присев

с самого краю.

И ныне, и присно – не мне,

с полным сознанием права тебя раздевать,

жить,

у болезни болезней покровы срывать

слёзные, будто бы с лука, в разлуке скрывать

то, что не плачется голому духу вовне

близости –

в муке мычащей,

в сухом огне.

В комнате трижды пустой

при бесполой луне.

зрелость

Сегодня восхитительна Луна, как в детстве, перевёрнутая зреньем!

…Я Дантом опускаюсь на колени: мне даль из-за трёх сосен не видна.

Вся эта жизнь – какой восторг щенячий! и старость, прикреплённая аттачем. 

Высокий скит, и лес моей вины! – какие звери: волк, или куница

назад теперь неволят обернуться? каких чертей, кентавров табуны?

Наполовину жизнь узнав – из книг, я возвращаюсь в детство, как старик.

Я возвращаюсь памятью моей в тоску Тосканы? – к частной киноплёнке:

до вузовских дверей, в один из дней продлёнки, в крап подоткнутой пелёнки –

через друзей, нехлебосольный мой железный век с бесслёзной железой.

И в зрении возвратном не отнять, как от груди голодного младенца

не отнимает мать, всё то, что знать дано, что наполняло тайной сердце:

девчоночий в песочнице «секрет», и то, что Солнце и Парад планет

ведёт – любовь ребёнка, стайку птичью – поднявшуюся ввысь, как Беатриче.

ИРА И НИЦШЕ

Поскольку жить по правде так непросто,

взаправду – жить, и кто бы подсказал...? –

на семинарах личностного роста

она встаёт и покидает зал.

        Оставив философию для бедных

пустым вралям, она идёт сама,

и от вопросов горестных, последних

уже не раз «совсем сошла с ума».

       Пускай их всех, учителей успеха!

Позвольте в горе подойти к кресту

и по нему пройти, как по мосту,

дух тяжести пугая горным эхом.

       И в час бессмыслиц, князя-интернета,

где в дальнего влюбляется любой,

любить того, кто пал перед тобой,

она вольна. Не променяет это

       на перспективу хапать и менять,

торчать и обладать. Сестричка братства,

она вольна и мыслить, и страдать,

и умирать, и видоизменяться.

И с ощущеньем чуда просыпаться.