Сергей Шаталов

Из цикла «Незримое»

Из цикла «НЕЗРИМОЕ»



НЕЗРИМОЕ

 


Пустыня. До горизонта нетронутый песок.
В центре, облокотившись на незримое крыло, сидит собака. Рядом следы человека. И больше ничего и никого. Ни-ко-го…
А собака? Откуда она? Принесло ветром?
Но это же кинопробы… это же… итак… Представим, БЕРЕГ МОРЯ. Сверху на тросе опускается собака. Она дрожит,  волнуется. Вот-вот сорвется. Она тяжело дышит и сопротивляется своему  приземлению. Она почти на грани нервного срыва. Стала вся взлохмачена  неким дуновением, некой невидимой рукой. И вот – нет собаки. Совсем нет.  Лишь едва различимы: две лапы на небе, две – на земле.
Тогда откуда следы человека?
Его, скорее всего, подняли и опустили автокраном. Он тут же и  пробежался. По-другому не получается. Следы человека и рядом – кусочек  неба на задних лапах.
А человек? Кто он?
Это, наверное, несостоявшийся утопленник. Его спасли несколько лет назад и почему-то сразу о нем забыли. Забыли родственники, знакомые,  спасатели, в паспортном столе, в школе, где он когда-то учился, и  довольно успешно – все забыли! И вот он один на берегу. Море и заново  рожденный в истлевшей одежде едва различимы на фоне убегающего в  абсолютную античность горизонта.
Однако, при внимательном осмотре, следы на песке – не совсем человечьи.  Такие может оставить, разве что новорожденный малыш. Так невесомы они,  что… Но где вы видели стопу ребенка 43-го размера? Возможно, когда  поднимали и опускали, утопленника подменили ангелы.
Перья! Повсюду перья. Белые, очень белые, ослепительно белые. Вся  съемочная группа в слезах и умилении, вместо работы над фильмом собирает  вдоль берега чье-то оперенье. И когда всё соединилось, получился АНГЕЛ,  который, вероятно, и оставил следы, или…
– Собирание целого важнее, чем само целое! – закричала в лучах заходящего солнца костюмерша и все разрушила.
– Вы убили ангела, – заявил директор фильма, – и за это вас непременно будут судить!
– Кто, кто осмелится?! За то, что я на рабочем месте навела порядок. Разве за это судят?
На бескрайнем пространстве пустыни разместился суд.
– Слушается дело о преднамеренном убийстве ангела, – огласил секретарь. – Приглашается первый свидетель.
– Он еще в гримерной, – сообщило дальнее эхо.
– Если суд не возражает, приглашается второй свидетель.
Судья одобрительно кивнул. Второй свидетель, глядя «убийце» прямо в глаза:
– Помнишь, как я встречал тебя из магазина, из театра, после  всевозможных вечеринок? По сорок раз на день, и всегда по-разному? Ты  помнишь это?
Судя по отсутствующему взгляду костюмерши, она ничего не помнила.
– Однажды я хотел тебя удивить, поэтому летел на стареньком дирижабле.  Ты, кажется, не узнала меня, и я разбился. Ну да, попробуй узнай меня, я  был в лётных очках периода Первой Мировой войны. А потом ты не пришла  ко мне на похороны. Тогда, кстати, никто не пришел. Лил настоящий  тропический ливень. Старожилы такого не помнят. Да и я не помню, хотя  живу гораздо дольше их всех.
Но вот явился первый свидетель и все переиначил.
– Так вот, она шла по некому величественному маршруту от одного  лабиринта к другому. Среди реликтовых деревьев, целебной воды и особенно  подвижных облаков ее мимолетный взгляд просто провалился во встречного  путника как в зачарованный сад, где свет и птицы сложились в причудливую  фразу, выгравированную (неким умельцем) на ее оброненном волосе. Я  исцарапал в кровь все пальцы, покуда наощупь прочитал: «Такое длинное  стихотворение запуталось в твоих волосах».
Поднявшаяся собака в новогодних гирляндах и внезапный клюв птицы,  испещренный наскальными рисунками, вызвали у костюмерши сердечный вихрь.  Она оглянулась куда-то и в присутствии ВСЕХ вошла в себя.
Кажется, именно тогда подсудимая заговорила не своим голосом:
– Всякое событие, даже самое незначительное, может оказаться растянутым  на неопределенное время, и сквозь него, как через увеличительное стекло  расплавленного песка, рискуешь рассмотреть такую длительность, из  которой можно вернуться и не узнать Итаку. Все сиюминутное оказывается  настоящим, сбивающим дыхание и ритмы всего организма – твоего, его, ее и  всей съемочной группы. Здесь важно не время, а состояние.
Подул ветер с Севера. И в лицах киношников обнаружились ангельские черты.
Она зажмуривала глаза, чтобы не увидеть
Перебегающего поле фавна,
Тогда на дорогах легче было встретить
Бога, чем человека;
…Они являлись ей в подлинных обличиях
Довременных снов…
И длились…*

_ __ __ __
* М. Волошин

 


ПРИБЛИЖЕНИЕ К ТЕАТРУ

 


Не помню, кто предложил  взять этого актёра в спектакль. Незначительный эпизод, совсем без слов,  да и пластическое решение на уровне «невидимости». Вот я и «рискнул»…  Однако накануне премьеры он умер. Меня убеждали, что у покойного ничего  выдающегося за репетиционный период не случилось, да и не могло… он  человек в театре почти незаметный, как в репертуаре, так и в жизни.  «Если бы не его фамилия и имя в коллективных списках, никто бы и не  знал, что он есть среди нас», –обнаружив мою растерянность, заверил  директор.
«Посоветуйте, – обратилась ко мне одна из его родственниц, – где нам  взять для церемонии прощания портрет. Среди представительских фотографий  труппы его нет, нет его и в домашнем архиве». Как такое может быть,  чтобы артист никогда не фотографировался, никогда не давал интервью, да и  в семье никто не знал, что он работал в театре. Для них это стало  настоящим откровением. Я видел, как его жена растерянно смеялась и  плакала, решив, что он всех так запутал, что на самом деле и не умер  вовсе.
Я стал расспрашивать коллег по работе, о том, как он выглядел по будням и  в праздники. Но то ли потому, что расспрашивал я, то ли потому, что у  нас с ним много общего в поведении, во внешности… Одним словом, я  заподозрил в нем своего двойника. Двойника реального, даже где-то  опасного. Именно с его смертью из фотоальбомов куда-то подевались мои  снимки.
Я подробно вспоминаю ту сцену в спектакле, где он должен был вынести  стакан воды. Вода почему-то пересыхала, стакан падал. Мне казалось, что  он издевается не только надо мной, но и над всей труппой. Покуда не  убедился, что всякий раз, когда он выходил, на подмостках возникал  кто-то совсем другой. Гений перевоплощения? Не может быть… Тогда кто он?
Сцена со стаканом воды затянулась за полночь. Актёры пожелали нам  «доброй ночи» и разошлись. Улыбка обозначила мое понимание ситуации, а  он… Я весь покрылся испариной, вглядываясь в подробности его движений:  поворот шеи, уголок улыбки, застывший в воздухе стремительный порыв  руки… вода покинула меня и не вернулась. В состоянии полного  обезвоживания я надеялся на встречу… Но вот описать, что происходило на  самом деле, не берусь. На какое-то время слова потеряли свои значения.  Их не было, и тем не менее мы что-то говорили друг другу, но что и каким  образом…
Вне рук, вне глаз, вне всего – прыжок в некую даль и только.
У меня сложилось впечатление, что этот эпизод для него больше, чем  работа. Вероятно, втайне он репетировал только эту сцену. Когда и где он  успевал? Почему никто не видел? Неужели по ночам? Сделал дубликат  ключей от театра – и вот, пожалуйста!
По слухам, испытание сценой он проходил при почти заполненном зале.  Любовь и дождь собирали публику. Дождь в окрестностях тетра, ровно в  полночь, всегда! И влюблённые тут как тут!
Некоторые из породы бесконечно любопытствующих добывали билеты  подпольно. Это мог быть обыкновенный трамвайный талон, но именно  благодаря ему ты мог посреди ночи испить живительный стакан воды. Какая  разница между купленным билетом в городском транспорте и по знакомству?  Наверное, все-таки была, иначе…
Уже потом во время представления театралы терялись в догадках, «зачем  тратить столько времени и денег, да и что все это значит?». Но как выйти  из бесконечных актёрских показов, они не знали. Что-то не совпадало с  их пониманием, и это «что-то» не отпускало. Прозрачные глаза актера,  через которые можно досмотреться до чего-то запретного? Или целительное  чувство театра? Или все-таки стакан воды, предназначенный только тебе, а  ты в этот момент просто умираешь от жажды, и если влага сиюминутно не  коснется твоих губ, ты уйдёшь из этой жизни навсегда!
Кто занимался полуночными мистификациями, билетами, в конце концов –  афишей? Премьера «Вода в стакане», премьера «Стакан свежевыжатого сока»,  премьера «Компот», и тоже «в стакане». И стаканы не разбивались, а  актер бесконечен в ритуале происходящего. Неужели все исходило от него –  любовь и дождь?
Небесной водой из ведер омывалось каждое окно, и город повсеместно был  уверен, что это проделки звездной ночи. Откуда столько статистов? Неужто  все по любви? Да, да они были влюблены в него! Так влюблены, что готовы  не спать по ночам и выполнять любую работу, дабы только испить из его  рук…
Во время репетиций я убедился – он знал сценическую площадку до мелочей,  где протяжно поскрипывает деревянный настил, где плотник поменял старую  дощечку на новую, наделенную ароматом древесной смолы, а где реально  можно провалиться, и он проваливался и каким-то чудесным образом  возвращался. Потом все объяснилось – под такими пропадными местами он  разместил батут.
Все эти внезапные исчезновения и появления возродили во мне театр, в  котором внутреннее движение опережало любые предлагаемые обстоятельства.  Разбалансированная жестикуляция актера и потерявшее гравитацию лицо  придавали зрителям уверенность в собственной невредимости. Нереально  где-то глубоко переиначивались их имена, моментально становясь  достоянием ежедневных обращений. Будто с самого рождения они откликались  именно на эти звуковые сочетания. Зрители осыпали друг друга лунной  пылью, не понятно, откуда свалившейся, и длились, и время со всех сторон  отворачивалось от них, и они не узнавали ни себя, ни других, никого.
Теперь стакан воды стоит за кулисами и к нему никто не решается приблизиться. Виновник такого театра умер.
Нужно отменить похороны и убедить его мать, что все дни до премьеры, она  должна, НЕТ, она просто обязана читать над его телом молитву.  Материнская молитва на многое способна!
– А если вы заблуждаетесь? – поинтересовались актеры.
– Конечно, заблуждаюсь.
– Тогда зачем весь этот цирк?
У меня не было ответа. Но каким-то нездешним чутьём понимал: «Так  нужно!». Я в растерянности сел на пол, выискивая в потерянном  пространстве своё лицо. Оно терялось и находилось одновременно, как  амфора на дне затонувшего корабля в момент морских волнений. Почему-то  после этого беспомощного жеста мне поверили. Я видел по их глазам, они  поверили! Поверила и мать умершего актера. Она вошла в безмолвную часть  молитвы и, не обронив ни слова, простояла у тела несколько дней.
До начала спектакля мы были вместе со всеми актерами, с каждым  работником театра, даже с почтальоном, хотя приносимые им письма и  телеграммы всегда были с большим опозданием, но сейчас… Сейчас он рядом.
Иногда мне казалось, что все надумано: наше единство, взаимопонимание и  даже эта смерть. «В ничтожном ты ценителя найдешь, вознаградить которого  всей глубиной своей не сможешь».*
Итак, начало спектакля. Действо, вопреки пьесе, разворачивается вокруг  мертвеца. Вместо мух над покойником летает пчела. Она то в луче  прожектора, то шумно вылетает из него, как из скорлупы гигантского яйца,  и сама становится светом. Никого не узнаю из актеров, кто они? Все те  же статисты, разносящие ведрами дождь? Нужно срочно посмотреть на себя в  зеркало. Возможно, меня тоже кто-то перепутал. Прямо на сцене вырываю у  актера сияющий меч и глазею в его лезвие. Со мной все в порядке. Но как  быть с остальными?
В танце незнакомцы начинают сбрасывать свои одежды. На сцене возникают  лошади. Люди меняются с ними местами, запутывая пространство до  невозможности, длящейся секунды. Умерший поднимается. Хочет что-то  произнести. Не получается. Хочет сделать шаг… Падает. Это происходит так  забавно, что зал взрывается хохотом.
Я в недоумении покидаю театр. Случилось…

 


* Рильке

Из цикла «ПРИХОДИ ВО ВСЕГДА»

 


РЫБА В КЛЕТКЕ, ПТИЦА ДАЛЕКО…

 


Внучке Даше

 


Ночью снилась черепаха.  Она оказалась настолько большой, что даже не смогла присниться целиком.  Сначала обозначилась лапа. Рельефные особенности движения переходили из  одного рисунка в другой, указывая различные направления предстоящего  пути. Но когда ее ресницы зачерпнули песок и левый глаз впялился в мой,  мне удалось рассмотреть в ее отражении радугу. Маленькие черепашки  выкарабкивались из песка и быстро поднимались в вертикальный залив  семицветия. Это состояние перепутало утро с бесконечностью. Так мне  виделось и думалось, и уже не начинаясь, начиналось.
– У меня родился ребенок, – сообщил я внезапно собравшимся друзьям. (Почему они здесь?)
Как и все новорожденные, ребенок во сне не мог говорить. Он рассматривал меня, не понимая, кто я.
– Я твой отец… И сейчас только я. Мама задерживается, видимо, не знает, что ты уже есть.
– А кто мать? – поинтересовался сидящий у окна. – Я ее знаю?
– Матери временно нет, но скоро будет.
– Она в роддоме?
– Где же ей быть…
– Какой вес у ребенка? – подхватил сидящий у двери.
– Тот вес, который надо.
– А время?
– Что время?
– Ну, когда он появился?
– Ночью.
– Понятно, что ночью, если сейчас утро.
– Мог и вечером, – уточнил сидящий у окна, – вечером хорошо, дольше можно поспать…
– (я в замешательстве) Каким ветром вас сюда занесло? Кто сообщил?
– Ты.
– Я?
Панцирь черепахи заслонил от меня собеседников, его наскальная графика  мгновенно «вцарапалась» в сознание небывалым светом, и за окном возник  золотой дождь. Он стирал все границы возможного и невозможного.
– Все сбывается, даже то, что ты забыл. Даже прошлое, от которого ты отвык, но оно возникает как-то сразу, в каждом, кто ждет.
– Ты хочешь сказать, что в твоем случае ребенок и мать несовместимы?
– Все совместимо без вашей болтовни.
– Нет подробностей, вот и приходится…
За окном слышится детский голос:
– Раз ум, два ум, три ум, ноль ум… У ос и пчел есть только язык, и они  любят сладкое. Мясо не едят – не могут. Поэтому, летая над ним, –  облизываются до невидимости, как кошки. Кошки так подробно вымывают себя  языком, что в результате такой ежедневности однажды исчезают. Вот и в  киногероя убили в одном фильме, в другом он в чужой одежде и с  незнакомцами живее всех живых. И как бы ничего не происходит…
– Но происходит со мной. Я же всему верю и вижу во всем этом бесконечное делание, к которому имею непосредственное отношение.
– Сын-то твой здесь причем? – спросил один из приятелей.
– Он возник, – у меня перехватило горло, – не родился, как вам этого  хотелось бы, а именно возник … И все ваши распашонки, пеленки ему ни к  чему.
Черепаха забралась на столб, и столб зазеленел. Потому что это бывшее дерево. Оно вдруг вспомнило себя – и вот красота-то такая!
«Чтобы еще более обратить ваше внимание на тот факт, что ребёнок  нуждается в умножении, я изобразил себя в виде святого Петра, держащего  ключ, что обладает силой открывать и закрывать, соединять и  разъединять».*
– Ты со своим первенцем в цирк сходи. В город привезли новую программу.  Вам важно побывать на первом представлении, чтобы не по слухам, а  самолично все увидеть, – резюмировал сидящий у окна.
В цирке артист оригинального жанра ставит на лоб трость и забрасывает на  нее пустой бокал, в него из-под купола капает жидкое золото. Артист  глазами выпивает содержимое и тут же захлебывается собственным плачем.  Слез так много, что вся неподвижность вокруг тонет. К арене подходит  ребенок. Надевает акваланг и погружается на глубину. Там затонувший  античный театр, где спектакль длится непрерываемо. Артисты: моллюски,  рыбы, водоросли. Только нужно сосредоточиться… Очень сосредоточиться и  не выпускать из виду проплывающие подробности текста.
_ __ __ __ __ __ _
*Никола Фламель

 


ПРИХОДИ ВОВСЕГДА…

 


Внучке Марии

 


…Её губы пылают так,  будто там разжигают костры для заблудших воздухоплавателей. …Волосы  рыжие, подвижные, на них золотом «Бог есть». …И воздух «успеешь,  успеешь», как ночь перед Рождеством (дождись, дождись и люби), весь  подрагивает лестницами в миры возможные. В таком воздухе всякое  случается, даже воскрешение, даже потеря головы (кар-кар-кар!).
Голова мужчины лежала, покачиваясь, на земле. Он пытался пинками  протиснуть её во врата незримые, но вид его был таков, что чуть не  разозлил гриву гривастую, пылающую, и тогда приставила ОНА ему голову из  серебра «поворот шеи к повороту шеи, глаза к солнцу, и дальше…»
До исхода трёх дней держала ОНА голову на уровне сияния. И наросла на ней кожа золотистая, и задвигалась голова, как живая.
– Говори, говори на мёртвом языке, когда слова закончились, а жизнь сорвалась и ждёт.
– Я буду петь песнь смеха, сон песнь, печаль песнь, ибо ослепну на один  глаз, когда потеряю путь среди снегов великих, и ослепну на другой,  когда на два дня задержу в ладонях солнце, ибо из двух дней взойдёт  один.
– Об этом имя твоё нашептало?
– Шёпот не имя… Шёпот – реквием пауз… с места и в горы. Шёпот – сигнал  для бегущего леса. Он переиначит всё, что за окнами к вечеру и до конца…
Когда же костры загорятся, каждый будет следить за словом говорящим, и  вспыхнет лес по воле языков злющих и не дойдёт он к ветру дорогой  нехоженой…
Ветер всяческий ко всему умолкнет, и дом Безмолвия оживёт – не  оглядывайся! Дышать больно, дышать тяжело, всё горит, воспламеняется. …  Всё стонет, от огня отворачиваясь.
– Жить нужно – губами к солнцу, головой в луну… Подведи по очереди каждую часть тела к озёрам сердца.
– Какая мне в этом польза?
– Твоё имя станет именем реки. Так лей же эту воду с именем пополам,  чтобы вернулись к тебе твоя сила, твой пыл, твоя доблесть. Этой воды  хватит для всего, пей по глотку вместо дыхания.
– Ты выпила глоток и исчезла. Вместе с водой проглотила чужую жизнь, и тебе приоткрылось НЕЧТО. Какое оно?
– Танец… танец… который заканчивается наготой. Как в замке, где в каждом  окне телескоп, а людей нет… хоть ищи свищи. Только в огромном зале их  видимо-невидимо. Повсюду маски, плащи, глаза, и голос, чья сила  опустошает.
Ряженые поглядывают в окуляры великого телескопа и пробуют повторить  увиденное. Но для многих такое испытание заканчивается сердечной травмой  – семь дней плача, семь дней хохота, семь дней наблюдения.
Лишь некто расклеивает на могильных плитах тени шершавые, шелудивые,  промозглые… Ходит всё себе и ходит, будто высматривает… будто ждёт.
Вот она – ЛЮБОВЬ.
МУ-ЧИ-ТЕ-ЛЬ-НА-Я.

 


НЕКТО ПТИЦА

 


Пляж. У самого моря толпа людей. В центре толпы человек не мигая смотрит на солнце. Поодаль двое ведут беседу.
– Не ровен час, взлетит…
– Обещал?
– Собрал с каждого деньги и вот третьи сутки ждёт ветер с Севера.
– И ты поверил?
– Как-то забавно всё это: не ест, не пьёт, весь такой загадочный.
– Даже не испражняется?
– Куда там… Он за нами следит… Изучает…
– Так ты это… Все трое суток здесь?
– А как же… Даже к жене ни ногой.
– И за какие деньги такое «удовольствие»?
– По-разному… Он с каждым тет-а-тет… всё расспрашивает, выверяет и с каждого отдельную плату берёт.
– А если ты невзначай отвернёшься, а он уже в небе?
– Письмо тебе пришлёт с датой следующего полёта.
– (улыбаясь) На деревню дедушке он тебе пришлёт.
– Что ты, он адрес каждого вот здесь носит (и ткнул себя в грудь). Ты ведь всегда, что видишь, то и понимаешь, а здесь жизнь нужна.
– Ну, а если так просто… без денег?
– Неплатёжеспособный, что ли?
– На всякий случай спрашиваю.
– Как знать… (осматривая собеседника с ног до головы – фрак, бабочка,  остальное в соответствии с «протоколом») Для тебя, может, и взлетит, но  как-то иначе… Ты подойди, потолкуй… Без робости и всякого такого.
– Да я, собственно…
Он подошёл к сидящему под открытым солнцем. О чём-то поговорили. Потом,  резко, будто пришел ниоткуда и ушел в никуда… просто рассеялся по  частям… один нетронутый горизонт остался. Казалось, на этом всё.
Но вот вернулся. Достал из кармана деньги, кольцо с бриллиантом и у  рядом стоящих от бликов зарябило в глазах – кольцо на солнце – солнце  вдвойне.
«Только жаль не могу
Чашку вкусного чая налить
И послать далеко –
Человеку, влюбленному в чай»*
Сидящий встал, осмотрел драгоценность, набалтывая скороговоркой: «И заживо, как небожитель, из чаши той бессмертье пил…».
Тут же облачился в перья. На лицо, словно забрало, упал клюв. На затылке ощетинился хохолок.
Вряд ли кто заметил, как он оторвался от земли. Только подняв глаза к  небу, всякий мог видеть – он сделал над толпой несколько кругов,  разбрасывая «заработанные» драгоценности и деньги. Однако внезапный  ветер унёс их далеко в море, не оставив и следа. Лишь кольцо с  бриллиантом повисло в воздухе без всякой возможности упасть.

 


*фрагмент стихотворения БоЦзюй-и

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера