Антипасха

Заведение а-ля совок – «Рюмочная».  Подают пиво в бокалах, водку в стопарях и томатный сок в граненых  стаканах. Из закуски только бутерброды: черный хлеб с кружочком соленого  огурца и килечкой. Полдень. Сценарист Иван Герасимов, прозванный  киношной братией за пьянство «Муму», в ожидании продюсера уже выпил сто  грамм водки и медленно пережевывает кильку. Ее хвостик еще торчит у него  изо рта, когда в дверях появляется продюсер Шапиро. Он оглядывает   заведение, морщится, замечает машущего из-за столика сценариста,  морщится еще больше и, брезгливо извиваясь всем телом, пробирается между   посетителями к сценаристу Герасимову.  Тот уже вскочил из-за стола и  всем своим большим круглым лицом расплылся в детской улыбке, распахнув  для объятий огромные руки.
- Христос Воскресе!- гудит маяком бас Герасимова в тумане заведения.  Шапиро с трудом уклоняется от объятий и протягивает руку как  стодолларовую купюру.
- Рад, очень рад встрече, - говорит продюсер, с сомнением глядя на  свободный стул. Герасимов перехватывает взгляд, протирает сиденье  ладонью и подставляет стул продюсеру.
- А как я рад! - восклицает Иван Герасимов.  - Полгода без работы, молился каждый день - и вот вы. Мне вас Бог послал.
-  Бог?  Ну да. К делу. Вы, как я понимаю, человек верующий, - говорит Шапиро и смотрит по сторонам.
- Да, православный, - скорее удивляется вопросу, чем утверждает свою веру Герасимов.
- И это хорошо. Православие сегодня – бренд. Конечно, оно уже не то, что  раньше, не так тотально. Но все эти «Господи помилуй, аллилуйя»,  батюшки, монашки, «со Святыми упокой» – замечательно. Прекрасный антураж  для триллера.
- Для ужастика, что ли?
- Ну да. Фильм ужасов, по-вашему. Короче, нам необходим сценарий православного триллера. «Вий» Гоголя помните? Нужно еще круче.
- Круче Гоголя? Боюсь, не потяну.
- Я неточно выразился. Жестче. Фильм «Пила» видели?
- Ага. Так это чтобы батюшка вышел из алтаря с бензопилой вместо чаши с  причастием и всех прихожан в фарш покрошил? - улыбается Герасимов.
- Вот-вот, - радуется  Шапиро, - это струя, вы это чувствуете. Мы не  собираемся замыкаться нашей страной. Мировой прокат. Бог – он везде. Я  езжу повсюду, на одном месте не сижу никогда. Человечество ждет  православный триллер. Батюшка – маньяк, монахини – ведьмы, как вам  ведьмы?
- Ведьмы в Киеве никогда не переводились, -  говорит Герасимов, - моя  жена, например. Вы сходите во Флоровский женский монастырь, он тут рядом  на Подоле, под Лысой горой. Стоят в храме, молятся. Ведьмы. Те, которые  уже не могут на помеле не летать – монашки.
- Вот-вот. В этом роде нам и надо, вы сможете, кроме вас, некому. Пишите сценарий, и ужасу побольше.
- Страху Господня!
- Вот именно.
- А любовь? – вдруг говорит Герасимов.
- Конечно, сексу побольше. Женский монастырь все-таки. Как вы говорите, он называется?
- Флоровский, там еще воинская часть напротив.
- Окей, - потирает руки Шапиро, - Подземный ход, утопленные в Днепре  младенцы, расследование ведет секретный агент ФБР, потому что в  украинской военной части убит американский офицер-советник. Вы запишите.
- Я запомню, но…
- Да-да, можете смело брать меня в соавторы. Шапиро – киношная фамилия.  Итак, секретный агент Дэвид Шап… В результате расследования выясняется,  что настоятель, нет, не настоятель,.. Кто там главнее его?
- Епископ.
- А кто его главнее?
- Блаженнейший.
- Берите выше!
- Патриарх?
- Да, сам Патриарх глава сатанинской секты. Это будет культовый во всех  отношениях фильм. «Код Давинчи» спрячется. «Оскар» наш! Вы, Иван  Герасимов, потенциальный оскароносец. Вы гений! Официант, сто грамм  водки гениальному сценаристу!
- А вам?
- Я за рулем. Выпейте за меня. Через неделю жду сценарий, прощайте.
Продюсер исчезает, будто и не было.
- Закуску брать будете? - ставит на стол перед сценаристом стопарь с водкой официант.
- Сколько с меня?-  долго шарит по карманам Иван Герасимов и обнаруживает потрескавшееся раскрашенное яйцо.
- Вот, - будто извиняясь, говорит он официанту, -  пасхальное. Христос воскресе.
- Воистину, - отзывается негромко официант, - так закуску брать будете?
- Нет, брат, закуска у меня есть. Принеси-ка еще двести водочки. Давно я в запое не был.


ПРОРОК  ИЗ  РЮМОЧНОЙ
- Я записываю! Я все записываю!- вскакивает из-за столика маленький  неряшливо одетый человечек и, размахивая мятыми листами бумаги, обводит  всю нашу рюмочную компанию сияющим взором, дарит широкой улыбкой,  обнаруживая  отсутствие передних зубов.
- Ах, как это чудесно! – восклицает он тенором. - Как вы прекрасны в  своих страданиях. Простите меня, мне стыдно перед вами, но я счастлив  быть здесь среди вас. Вы не знаете меня, я идиот. И это не обидно. Это  диагноз. Да, я неизлечим. У меня галлюцинации. Весь мир для меня  галлюцинация. И ваша война тоже всего лишь  галлюцинация, но я верю в  нее, и люблю. Потому что, если я перестану верить в свои видения – вы  исчезнете. Эта рюмочная опустеет, но и она, может быть, окажется вовсе  не питейным заведением, а каким-нибудь чердаком. Да, пустым и пыльным  чердаком с дикими голубями. Все вокруг – мои видения, но вы  прекрасные  видения, вы – призраки, хранящие любовь к ближнему. А я ближний ваш, и  без вашей любви я умру.
Он опускает голову и, кажется, плачет. Мы тоже стараемся не смотреть на  него. Но вот голова его вскидывается, и улыбка на лице огромна и  неестественна.
- Меня отказались лечить, да и зачем? Я не опасен. Я верю в Бога, по  воскресеньям я стою на паперти Ильинской церкви и прошу милостыню. Нищие  гонят меня, а я счастлив. Блаженны вы, если вас гонят и поносят во имя  Мое. Я блажен. И я благодарю Бога за дарованную мне болезнь. Этот  драгоценный дар – мой единственный талант, моя благодать. Не смейтесь, я  люблю вас. Вы – многоликие образы Божьи, вы стремитесь к богоподобию, и  вы страдаете. Я лишен тех талантов, которыми вы преизбыточествуете. Вы  все творцы по подобию Божьему, и я счастлив пребывать рядом с вами.  Пусть вы не достигнете вершин самого Творца, но вы устремлены, вы живете  живой жизнью. Ваши души стремятся к совершенству, и я союзник ваш,  союзник по земному путешествию. Моя больная душа благодарна вам, за то,  что вы не гоните меня. Ведь вы не прогоните меня?
Он глядит на нас так просто и доверчиво, заглядывая каждому из нас в глаза и переворачивая душу.
- Ну что вы, - не выдерживает бармен. - Хотите выпить или закусить за счет заведения?
- Спасибо. Спасибо, - говорит человечек. - У меня есть деньги. Я не  голоден. А пить мне нельзя. Мне многого нельзя. Мне нельзя иметь детей:  родятся идиоты. Но меня любила одна женщина. Моя женщина была ангел.  Адам однажды проснулся в своем однокомнатном раю рядом с Евой. Я называл  ее женой. Ах, если бы у меня был хоть какой-нибудь талант, я прославил  бы ее в поэзии, в живописи, в музыке. Я записывал каждое мгновение с  ней, их было не много, вот они, у меня плохой почерк, но вы почувствуете  эти мгновения. Некоторые назовут это порнографией, но это правда. Я  записывал все до мелочей. Детали очень важны, наша интимная жизнь  забывается из-за невнимания к ним. Сказано, в соитии участвуют трое: он,  она и Бог. Я искал Бога в интимных подробностях. Но я лишен таланта  литератора. Согласитесь, что расплатиться однокомнатной квартирой за  мгновения неземного бытия – наименьшая цена. Да и с чем сравнивать рай.   Я живу теперь на чердаке с дикими голубями. Адам, изгнанный из рая,  Адам сладострастник. Ева приносила мне в жертву свое тело. Мы все  распинаем женщину, она образ Божий, явленный нам во плоти. Она  возвращает нас в рай. Зеркальное отражение Христа – вот что такое  женщина. Она желанна как Бог. Она врата Бога. Сквозь маленькое отверстие  в ее плоти к нам вошло Небо, явился Христос. Оттого мы так стремимся  туда, мы вожделеем Бога и оскверняем его врата. Мы несообразительны.  Свою жажду любви мы унизили до вожделения женщины. Проникая в нее, мы  оскверняем своей похотью Царство Небесное. Меня ослепила похоть! Но Бог  милостив. К моему идиотизму он присовокупил болезнь сердца. Соития мне  противопоказаны. Сразу после наслаждения сердце останавливается, и я  умираю. Моя женщина убивала меня. За что? Это понятно. Женщина ведет  войну на стороне Бога. Женщина - это всегда война. Наша война на  юго-востоке - это война с женщиной. Мы гибнем в женщине и погибнем  окончательно, если не остановимся. Нас спасет страх смерти. Он спас  меня, я трус, жажда жизни оказалась сильнее жажды рая. О, я не призываю  вас к монашеству, но любить женщину больше Господа – смертный грех.  Отрекитесь от женщины во имя Господа. Да приидет Царствие Его. Наша  рюмочная -  Царствие Его. Смиритесь и радуйтесь. Пейте вино во славу  Господа!
- Аминь!- восклицаем мы хором и наперебой заказываем водки и пива.
- Я не договорил, - твердо отделяя каждое слово, произносит человечек.-  Да, речь моя бессвязна, но она - правда. А правда - это Бог!
- Да знаем мы, милый, - говорит ласково бармен. - Мы народ православный.
- Молчать и слушать! -  вдруг, срываясь на фальцет, кричит человечек и топает ножкой. Мы замираем от неожиданности.
- Вы все лжете мне, - говорит он. - Все вокруг меня ложь! А как лгала  мне моя жена! Так искренно, что я не верил своим глазам, застав ее с  любовником, и не с одним.  Это было всего лишь мое видение: зрительная и  звуковая галлюцинация. И я соглашался. Она окружила меня ложью. Ложь  объединила мир, и он стал против меня. И тогда я окончательно сошел с  ума. Это был неосознанный выход: сойти с ума, чтобы не покончить с  собой, чтобы выжить в этом мире лжи. Я идиот! Но и вы все сумасшедшие,  раз все вы еще живы. Ваша война – апофеоз вашего сумасшедствия. Вы  прославляете смерть. Неужели вы не понимаете? Нет, не понимаете. Вы  больны. Должен появиться кто-то один, кто скажет правду и откроет вам  глаза на вас самих. И тогда вы увидите, что вы чудовища. Вы будете  искать корень лжи, чтобы вырвать его из сердца, и упретесь в женщину, и  обвините ее, как Адам обвинил Еву, и успокоитесь. Но и это будет ложь.  Наша ложь – это лента Мебиуса, смерть ее суть, мы мертвы. Вас нет. Вы  мертвецы, мечтающие убить Бога, и вы мучаетесь невозможностью, да, вы  страдаете от невозможности убить Бога. Но ваши страдания и есть выход.   Полюбите страдания и вы обретете Бога. Он вечен и не убиваем. Поверьте в  это и вы обретете благодать. Я призываю Духа Святого снизойти на вас.  Сейчас он пронзит вас огненными языками, и вы полюбите Бога и созданный  им мир. Духом Святым вы полюбите врагов ваших и зарыдаете от раскаяния.
Человечек вдруг падает на колени, воздевает руки кверху и истошно кричит,
-  Господи Дух Святой, снизойди на нас!
Мы срываемся со своих стульев, опускаемся на заплеванный пол и  кричим вместе с ним:
- Господи Дух Святой, снизойди на нас!
Мы тянем руки к потолку, на котором в сигаретном дыму под дешевым  абажуром висит единственная лампочка и хором, срывая голоса, орем:
- Гос-по-ди Дух Свя-той, сни-зой-ди на нас!!!
И вдруг лампочка гаснет. Воцаряется жуткая тишина и темнота, и в ней мы слышим голос:
- Прощаются грехи ваши, ступайте с миром и не грешите более.
Свет озаряет нас, загорается лампочка, мы прозреваем и оглядываем зал.  Возле выключателя стоит наш человечек и, нежно улыбаясь нам своей  беззубой улыбкой, вдруг произносит негромко, но отчетливо:
- Официант, водки и пива всем за мой счет!

И  ТУТ  ВДРУГ…
   И тут вдруг в нашу заплеванную и прокуренную «Рюмочную» входит женщина…
   Всю жизнь я боялся женщин. (Детские комплексы брошенного матерью  ребенка.) Женщина в моем воображении всегда – богиня, в моем описании…
   Итак, женщина входит, и описать ее необходимо. Женщина   -  не  мужчина, тут не пройдет: "вошел человек", или "жил-был человек", или  "человек - это звучит гордо"! Напишите: "Женщина умерла", и вы  почувствуете вселенскую катастрофу.
   Женщина входит. Высокая, стройная, худая (я предпочитаю худых),  рыжеволосая (сейчас такие в моде). Глаза… Глаза огромные зеленые,  ресницы густые. Я бы ввел ее в свое воображение голой, но в «Рюмочную», в  заплеванную и прокуренную «Рюмочную» она входит в строгом английском  костюме (я читал о таких в романах), туфли в цвет костюма на высоком  каблуке, шляпа… шляпа с вуалью. Она входит. Та-да-да-дам! Не смею  утверждать, что вход женщинам в наше заведение, как и на святую гору  Афон, запрещен. Бывают. Очень редко. Всякие бывают. Но эта… О, как   грациозно, через зал, к свободному столику! Присаживается и заказывает  все меню: сто грамм водки, стакан томатного сока и бутерброд с килечкой и  кружочком соленого огурца. Выпивает залпом, достает из сумочки (еще  сумочка, я о ней забыл), изящный портсигар, официант щелкает зажигалкой.
- Повторить, - указывает она тонкой рукой на опустевший стопарь. Мы  аплодируем. Бармен включает музыку. Оказывается, у нас есть музыка. Все   взоры завсегдатаев обращаются ко мне. Я  -  известный на Подоле  ловелас. И я встаю. Танцующей походкой подхожу к ней:
- Мадам, позвольте пригласить вас на танго.
Ударение на последнем слоге, - стиль заведения и мое амплуа требуют. Она  согласна. Встает, перекладывает сигарету в левую, нет в правую руку, и  мы танцуем. О, как мы танцуем! Я – страстно, она  -  отрешенно. Я для  нее манекен, всего лишь партнер. Не исключено, что в финале она протянет  мне один или два доллара.
   Что я отвечу? Что я писатель? Что вся эта «Рюмочная»  - плод моего воображения?
Она протягивает мне свой портсигар, и я закуриваю.
- Мадам,- говорю я, - Вы -  моя мечта, мой идеал, который  только я  способен воплотить в литературе. О, если бы мы встретились не здесь, а в  реальном мире, я бы побежал за Вами на край света, я умолял бы Вас  остаться со мной, прожить со мной хотя бы эту жизнь! Но Вы предпочитаете  искусство литературы. Литература вводит Вас в вечность. О, религиозное  чувство женщины, оно лишает нас земного человеческого счастья. Бог дал  нам женщину не всю, а только ее малую часть – плоть. Всей женщиной: ее  душой и духом, обладает только Он. И я ревную свою женщину к Богу.
- Господи, - говорю я, - ты поманил меня счастьем, я пошел и обрел  страдание. Все, что ты дал мне на этой земле – повод к страданию. Я  страдаю, Господи. Ты доволен?
- Если я – всего лишь твоя фантазия, - вдруг говорит женщина, - то кто же наши дети? Тоже фантазия?
- У нас есть дети?
- Двое, мальчик и девочка. Ты хотел гораздо больше, но Бог дал только  двоих. И я счастлива. Я счастлива каждый вечер забирать тебя из этой  «Рюмочной», где ты сидишь один за столиком и пишешь. Твои рассказы не  печатают, пьесы не ставят, но ты упорно пишешь. И я люблю тебя, и не  ревную, потому что я знаю, ты пишешь обо мне. Я узнаю себя в каждой  женщине. И в этой рыжей аристократке я тоже узнаю себя. Но я узнаю и  тебя. И этого мне хватит на всю жизнь. Даже когда тебя не станет, я буду  перебирать твои рукописи и познавать тебя. Как сейчас: каждым твоим  волоском, каждой морщинкой, так и потом -  каждым словом, каждой запятой  и многоточием. Я всегда буду познавать тебя.
- Что, господа, съели! Любят ли вас больше меня? Да, я люблю и любим. И  это все, что мне нужно. Мне плевать на вашу политику, на вашу войну, на  вашу смерть. Я вечен, потому что меня любят, вечен, потому что люблю. Я  люблю эту женщину, вас, эту «Рюмочную». Моей любви хватит на всех вас,  берите, сколько хотите, даром!
   Не хотите… Вам не до любви. Вы жаждете справедливости. У вас  народ,  страна, церковь, война… А как же любовь?  Что вы без нее? С вашей  справедливостью, социальными идеалами и чувством мести? Справедливость  требует мести. Ваш бог требует мести как жертвы, чтобы удовлетворить  вашу жажду справедливости.  А ее нет. Ничего нет. Неужели вы этого не  видите? Есть только любовь. Она связывает все: меня, эту женщину, моих  детей, вас, эту «Рюмочную», церковь, страну, войну, весь мир. Если она  вдруг исчезнет, все распадется на атомы. Мы исчезнем… Как тяжело любить  вас, господа, и как это легко и радостно, попробуйте, попробуйте…

ДВА ТОВАРИЩА
   Они входят, отряхиваясь от снега, и мы замолкаем в удивлении: Как? Уже зима?.
-…а исключение, - говорит первый, продолжая разговор (неужели они не  заметили, что пошел снег?), - исключение -  это поставить небоскреб  посреди деревни.
- Но ведь так все и делают: каждый норовит заявить о своем я!- восклицает второй.
- Вот именно! О чем я вам и говорю. Тут как в архитектуре: два типа  мышления. Архитектура исключения – небоскреб в чистом поле, и  архитектура включения  -  включение в пейзаж, в соседнюю застройку, в  человечность.
И вдруг он вздыхает:
- Но и это уже исключение. Человечность стала исключением. Нам, пожалуйста, триста грамм водочки в графине и закусить. Так вот…
- Простите, - спрашивает официант, - там снег идет?
- Ну да, - удивляется вопросу архитектор.
- Первый снег?
- Наверное, первый.
Официант проходит через весь  зал и распахивает двери. Снег в свете  фонаря неспешно падает на землю. Мы все глядим заворожено. Снег идет, в  дверном проеме замер человек. Господи, как хорошо. Мы дожили до зимы.
- Официант!- зовет бармен. Официант закрывает двери осторожно, чтобы не  спугнуть снегопад, и чтобы снежинки упали туда, куда им предназначено  было упасть, идет к барной стойке, подхватывает поднос и несет заказ  двум случайным посетителям нашей «Рюмочной», пришедшим к нам с первым  снегом.
- А я ведь и женился-то из-за снегопада, - вдруг говорит товарищ архитектора, наполняя рюмки:
- Представьте, провинциальный народный театр. Я когда-то в нем играл,  студентом еще. А тут проездом, много лет спустя. Премьера,  пошленькая  пьеса на потребу публики, кордебалет. После – банкет. Меня усадили рядом  с танцовщицей. Я люблю театральные банкеты. Актеры произносят тосты  так, будто играют несыгранное: всем своим видом, голосом, паузой,  интонацией заявляя о невостребованности своего таланта, не раскрытости  его. В актерском тосте и боль, и хвастовство, и самоирония, и надежда;  возвеличивание себя и уничижение остальных. И все это так по-детски  беззлобно, что поневоле заражаешься, хочется тоже что-нибудь этакое  выкинуть, исключительное и, как вы говорите, потаенное. Ведь в каждом  есть что-то исключительное и потаенное. Мы тешим его внутри себя, но  иногда хочется явить его миру и не быть осмеянным. Где еще это можно  сделать как не в театре? Может, потому и существует столько лет театр,  чтобы каждый мог явить миру свое лучшее. Я убежден, что актеры затем и  живут, чтобы показать нам то, как прекрасен может быть человек.
- За актеров!- поднимает рюмку архитектор.
- За театр! - соглашается его товарищ. Они выпивают и он продолжает:
- После банкета я провожал танцовщицу, читал ей стихи, она смотрела на  меня огромными глазами недоуменно. Как? Бизнесмен, у меня уже тогда была  строительная компания, и вдруг - поэзия? Вдруг все совпало в тот вечер,  уже ночь: вдруг пошел снег, первый снег, такой же, как сейчас, большими  хлопьями, неспешный. Простите за сентиментальность. Я смотрел, как  снежинки падают на ее волосы, на лицо. Они таяли и светились под  фонарями. Вдруг я предложил ей, не зная даже ее имени, забыл, руку и  сердце. Уже потом я понял, что всему виной это странное состояние души,  виноват и первый снег, и снежинки, тающие у нее на лице, и эта белизна  пустых улиц, ощущение белого листа, целомудрия мира. Первым снегом Бог  отпускает грехи земле, всему человечеству. Первый снег - это предложение  Бога начать жизнь заново, без греха, чисто и радостно, обнаружить в  себе ребенка и жить с ним, являя его миру -  какие у детей грехи? Да-да,  снегом Бог прощает землю. И вот она, нераскаянная, но прощенная,  дарит  надежду и новую любовь. Я женился.
- За любимых жен! - поднимает рюмку архитектор.
- Да-да, - соглашается и быстро выпивает его товарищ:
Я женат уже много лет. У нас дети, внуки. А я не знаю, люблю ли я ее? Я  вспоминаю тот снегопад. Допустим, Бог явил мне благодать в ту ночь. И в  этом благодатном состоянии я любил весь мир. Что же, если бы на месте  моей жены была другая женщина, случайная прохожая, я бы тоже сделал ей  предложение и тоже женился?
- Но ведь была она...
- Я понимаю, о чем вы хотите сказать: что у Бога все не случайно. Я  понимаю, но... Ведь этого больше не было. Не было падающего снега,  женщины, глядящей недоуменно, чувства покоя и любви к этому миру. Была  обычная жизнь. И вот она почти прожита. Снег идет. Мы с вами - случайные  посетители этого заведения для неудачников. Да, моя жизнь не удалась. В  ту ночь я был обманут. Кто обманул меня? Бог?
- Не знаю.
- А что, если Бог - это обман. Что, если Его нет?
- А что есть?
- Есть первый снег, первый дождь весной, шелест листьев под ногами. Что,  если проживать каждый день, как первый? Я знаю, чем вы возразите: что  все это создал Бог. Я согласен, умом соглашаюсь, но сердцем я буду  радоваться не Богу, а первому снегу. Понимаете? Мы столько нагородили  вокруг Бога, что потеряли способность чувствовать Его, при этом  отказались от чувств, простых и ясных. Ради Бога и своей, а не им  дарованной, веры, мы отказались от любви. Я ведь сегодня даже не заметил  там, на улице, когда мы шли и говорили об архитектуре, первого снега.  Если бы не этот молодой человек, официант, я бы и не вспомнил о той  ночи, когда я любил. Любил бескорыстно, без надежды, на что можно еще  надеяться, без веры, зачем мне вера? Любовь переполняла меня, и я был  счастлив! Ах, милый мой, как невыразимо счастье. И, что ужаснее всего,  невыразима сама жизнь. А что, если та ночь и была вся моя жизнь? Так  мало. Так  мало. Кто виноват в этом? Бог? Я? Моя жадность? Да, я хочу,  если не большего, то хотя бы повторения. Нет, если это повторится, будет  не то, я жажду большего, еще большей любви, любви до бесконечности, я  вытерплю бесконечное счастье. Но ничего не повторяется. Я уже не  надеюсь, не верю, не люблю. И жизнь прожита. Все в прошлом. Да что все?   Одна только ночь, нет, меньше. Может это и длилось то одно мгновение.  Вот и все. Вся моя жизнь.
- Кажется это у Марины Цветаевой, определение быта и бытия. Жизни и  существования. Птичка летит - бытие, села на ветку - быт. Я всю жизнь  обустраиваю человеческий быт, порой вдохновенно, но... - медленно  подбирает слова архитектор, - я знаменит, не бедствую...
Но его товарищ не слушает. Он достает телефон:
- Странно, здесь не ловит. Жена заждалась. На посошок?
- Ну да, - соглашается архитектор, - На посошок.
Они выпивают по последней, расплачиваются поровну и выходят.
- А снег-то кончился, тает. О, Господи, - говорит архитектор, и дверь за ними захлопывается.