Александр Бойников

Живая летопись войны. О военных очерках Бориса Полевого

«...Когда частями Советской Армии был оставлен мой родной город, я получил из “Правды” телеграмму. Мне предлагалось стать военным корреспондентом на только что созданном Калининском фронте. Военный корреспондент “Правды”! Предел мечтаний газетчика. И действительно, мне повезло. С командировкой “Правды” я всю войну оказывался на горячих театрах военных действий, и часто там, где в тот момент решался исход героического единоборства Советской Армии с объединёнными силами фашизма. Освобождение первого областного центра – города Калинина... Полёт на советском бомбардировщике дальнего действия на бомбёжку германских городов... Медленная и страшная война в ржевских лесах... Сокрушительный Сталинград... Несколько недель в тылу врага среди калининских и смоленских партизан на занятой противником, но не покорённой земле, где люди гордо и упрямо продолжали сохранять советские порядки... Пекло Курской дуги... Блистательное освобождение Харькова... Рывок за Днепр. Второй Сталинград на Днепре – Корсунь-Шевченковская... Стремительный поход через всю Украину и прыжок через Прут, первый прыжок за государственную границу Советского Союза... Снова Украина, освобождённый Львов... Польша... Поход за Вислу к польским партизанам... Карпаты... Словацкое восстание с его героической борьбой и трагическим концом... Прорыв в Германию... Дрезден... Берлин... И, наконец, Прага», – так вспоминал о своём боевом пути известный русский советский писатель и журналист Борис Николаевич Полевой (1908–1981).


Его родной город – это Тверь, тогда Калинин. И хотя родился Борис Полевой (Кампов) в Москве, он с гордостью подчёркивал: «…вырос, учился, приобщился к журналистской профессии, написал первую книгу в Твери и потому сейчас не без основания считаю себя тверяком…»


С октября 1941 по февраль 1942 года в газете «Правда» регулярно публиковались очерки                 Б. Полевого, посланные с Калининского фронта. Позднее писатель объединил их в цикл «В ту тяжёлую зиму…» В этой подлинной летописи самого сурового периода войны отразились два значительных события, непосредственно связанные с нашим краем: оборона г. Калинина и его освобождение от фашистской оккупации в результате контрнаступления советских войск под Москвой.


Почти в каждом очерке на передний план выходит русский человек со своими чувствами, эмоциями, переживаниями, мыслями, воспроизведёнными писателем с документальной достоверностью. Многие персонажи – обычные люди, которые даже во время боя занимаются сугубо мирными, но очень необходимыми на войне бытовыми делами. Таков, к примеру, повар в очерке «Близко и далёко». Прислушиваясь к разгоревшейся перестрелке, он обращается к находящимся рядом с ним автору и молоденькой девушке-разведчице:


«– А не думаете, что наши вперёд рванули? Нет, серьёзно! Бой вроде бы откатил, слышите, слышите!.. Я же говорю, ежели русский человек насмерть стал, только смерть его от той земли оторвать и может. – Но, должно быть, подобно большинству трудовых людей, не терпя высоких слов, он перебивает себя: – Давай-ка, девонька, котелки. Пока суд да дело – раненых накормим, сама поклюёшь… Сверху-то самый навар». Мы видим обычного русского солдата, который стесняется излишней патетики и скромно выполняет свои каждодневные и кажущиеся небоевыми обязанности.


Другой труженик войны, оперирующий раненых бойцов не покладая рук, – известный на всю страну тверской хирург Василий Васильевич Успенский, с которым Полевой встретился в военном госпитале в г. Кашине. Психологический портрет этого незаурядного человека соткан из описания его внешности, мимики, движений и дополнен колоритной речевой характеристикой:


«Дверь распахивается сильным толчком, и в проёме, почти заполняя его, плечистая фигура в окровавленном халате и в марлевой повязке, опущенной на подбородок. На миг входящий прислоняется к дверному косяку и стоит, закрыв глаза, тяжело дыша. На широком, мясистом лице усталость. Но вот резким движением он оттолкнулся от косяка, открыл глаза, и в них сразу засияла мальчишеская озорца.


– А-а, вот тут кто, братья-писатели! Как же вы сюда просочились?.. Башку вахтёру оторву за то, что он вас в шею не выгнал... Ну, здравствуйте, борзописцы! Можете зафиксировать в своих блокнотах: сейчас старый тверской козёл Васька сделал такую операцию, что сам чуть не сдох... Собственные рекорды бью на старости лет... Ты оттуда, что ли? – спросил он меня, махнув рукой в сторону Калинина. – Слыхал, слыхал, чем занимается сейчас сынок почтенной родительницы! Ну, рассказывай, что у нас там, в Твери, все с голоду перемёрли или кто остался? Домишко там мой стоит? Не знаешь?..»


Небольшой авторский комментарий вносит последние сочные чёрточки в портрет хирурга от Бога:


«Широко образованный человек, свободно изъясняющийся на французском и немецком, понимающий по-английски, в речи своей он нарочито грубоват и порой прибегает к таким выражениям, что их, пожалуй, и не воспроизведёшь на бумаге. Со всеми он на “ты”, а город наш упрямо именует Тверью, избегая его нового, давно уже для всех привычного названия».


Очерк «Поход за “настоящей темой”» рассказывает о встрече писателя с командиром танковой бригады полковником Павлом Алексеевичем Ротмистровым. Она состоялась на командном пункте бригады, расположенном в полуразрушенной церкви деревни Николо-Малица, рядом с Калинином, всего в 200  метрах от немецких позиций. Изображая будущего Главного маршала бронетанковых войск и Героя Советского Союза, танкисты которого «совершили за сутки марш-манёвр почти в двести километров вместо уставных шестидесяти и сейчас ведут яростный бой, не давая противнику оседлать шоссе западнее Калинина», Полевой выделяет и усиливает контраст между его «мирной» штатской внешностью и огромным талантом военачальника, который зиждется на приобретённом в кровопролитных боях опыте:


«Командир бригады – полковник, в больших очках в чёрной оправе, с серым от усталости, но чисто выбритым лицом, на котором выделяются аккуратно подстриженные усики. Обликом своим он напоминал больше научного работника, чем военного. Выслушивал рапорты, хрипловатым баритоном отдавал приказания, кого-то вызывал по ожившему наконец полевому телефону, кого-то распекал, и всё это уверенно, спокойно, будто сидел он не в разрушенной церквушке, а в штабном кабинете. Его выдержка, по-видимому, успокаивающе действовала на окружающих». Эта индивидуальная деталь – сравнение П.А. Ротмистрова с научным работником – повторяется в очерке ещё два раза: «Полковник диктовал, будто читал лекцию с кафедры», «Но комбриг, похожий на учёного, отдавал приказы по-прежнему спокойным голосом...»


Всегда стремясь увидеть войну своими глазами, Б. Полевой выбирал самые рискованные «командировки». Наверное, именно это побудило его в одном из лирико-публицистических отступлений прямо сказать о вероятности собственной гибели на войне как финале фронтового пути. Но эти мысли отнюдь не пессимиста, а реалиста, они соотносятся с судьбой каждого военного корреспондента, чья работа неизменно была сопряжена с огромным риском для жизни:


«И куда приведёте вы меня, военные дороги, или где, на каком километре, оборвётся путь? Чем он закончится – репортажем откуда-нибудь из Берлина в день долгожданной победы или фанерной пирамидкой возле кювета, которая два-три года будет напоминать прохожим, что здесь разыгрался эпизод, на ходе боёв не отразившийся...»


Умение подметить и выделить очень верный штрих, найти интересную и ёмкую деталь не только при раскрытии душевных качеств и внутреннего мира человека, но и при описании военных событий – ведущая черта стиля Полевого-журналиста. В очерке «На войне как на войне», говоря без искусственного пафоса о героизме наших войск, которые на территории Калининской области причинили немецким полчищам огромные потери, он оперирует не цифрами, а использует количественно неопределённый, но качественно точный и символически убедительный образ: «Целые рощи молодых берёзок извели немцы на кресты на реке Ловать и на других водных рубежах в Новосокольническом, в Торопецком, в Селижаровском районах, у Ржева, у Старицы, под Калинином, да и в самом городе».


Образ этот строго достоверен: «Я показал редактору снимки таких немецких кладбищ, сделанные нашими воздушными разведчиками». Затем писатель ставит окончательную саркастическую точку:             «– Единственное предприятие, которое оккупантам удалось пустить в Калинине, – это столярный цех вагонного завода: он выпускает кресты...»


Немецко-фашистское нашествие Борис Полевой воспринял как страшную, противную человеческой природе, беспощадную реальность. После 22 июня 1941 года борьба с захватчиками стала для нашей страны и её народа неизбежной, необходимой и священной войной. Несмотря на суровость военных будней, писатель не забывает о красоте природы и вечности мироздания; он вводит в повествование пейзажные вкрапления с элементами экспрессии, которые создают в сознании читателя духовный противовес войне:


«Глубокая ночь. Сильно морозит. После вчерашнего тумана деревья, кусты, палисадники перед избами покрыты пушистым инеем, будто оренбургским платком, а в зените сияет луна с размытым, туманным ореолом – “месяц в рукавичке”, как говорят наши старики-хозяева. По их приметам, это к морозу. А куда ещё – мороз и так градусов тридцать. Нет-нет да в тишине раздастся треск – это лопнуло прокалённое морозом бревно сруба, и в треске этом, хорошо слышном в тишине ночи, чудится что-то первобытное, сказочное».


Но война никуда не ушла, она здесь, рядом, и зимний пейзаж приобретает настороженно-напряжённый колорит:


«Деревня кажется пустой, мёртвой, но в темноте у крыльца похрустывают валенками часовые, а когда в ясном небе, усыпанном звёздами, слышится гул самолётов, где-то в конце деревни бьют в рельс и раздаётся протяжное: «Воздух!»


С явной симпатией упоминает Б. Полевой о красоте старинных церквей, давних творений рук человеческих, благодаря чему связываются единой нитью прошлое и настоящее. В очерке «Путешествие из Сафонтьева в Москву» древнее тверское село Городня, ширь реки и открывающиеся приволжские просторы вызвали у него взволнованный лирико-публицистический монолог:


«...Село Городня на Волге... Я никогда не мог проехать мимо этой самой Городни – одного из старейших русских поселений в Верхневолжском краю. Есть здесь великолепная старинная церквуха, как бы вознесённая на вершину холма. Чудесная панорама открывается от её подножия. Но это не просто древняя русская церковь.  Это – передовой  крепостной  форпост  российский. Вал...  Старый, заросший  ров...  Стены форпоста этого сложены из массивных известняковых плит. Они могли когда-то противостоять не только стрелам, но и пушечным ядрам. И нам, тверским, кажется, что это самый старорусский уголок на древнерусской нашей земле.


Каждый раз, бывая здесь, – и весной, и летом, и, как вот сейчас, зимой, – не могу отказать себе в удовольствии посмотреть на окрестности с вершины холма, господствующего над Волгой, над старинным селом. Река... Бескрайние луга и поля, отороченные на горизонте зубцами леса, открываются с обрывистой кручи... Русь. Коренная верхневолжская Русь...».


Больше того, церковь села Городня под его пером превращается в вечный символ русского сопротивления иноземным захватчиками всех времён:


«…Школы нет. Дом учителей разбомблён. А вот эта церковь-крепость, сложенная нашими далёкими предками, уцелела и в “Смутное время”, и в дни наполеоновского нашествия. Устояла, сохранилась и при гитлеровском нашествии, хотя Городня, стоящая на древнейшей русской “большой дороге”, была местом ожесточённых боёв».


И, словно рассуждая о чём-то хорошо знакомом, он прямо говорит о сохранении в русском народе православной веры:


«Вот и сейчас церковь продолжает стоять над Волгой, как при Радищеве, как при Пушкине, останавливавшихся здесь когда-то, чтобы сменить лошадей. Стоит, как века назад, и из приоткрытой её двери, как и в радищевские времена, слышится дребезжащий голос старого дьячка, а перед иконами мигают огоньки свечей». И вновь в мирную, казалось бы, картину вносится реальная военная деталь: «Только свечи эти не из пчелиного “ярого воска”, а трофейные картонные плошки немецкого производства...»


Война для нашего народа становится, по сути, борьбой за мир. И потому в очерках, написанных после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой, писатель, проезжая по освобождённой от захватчиков территории, без устали фиксирует первые приметы восстановления мирной жизни:


«Глаз жадно ищет ростки возрождения на опустошённой войной земле. Нет, деревни по-прежнему стоят изуродованными. Пожарища лишь слегка запорошило снегом. Но дорога уже в порядке, расчищена. На обочинах в сугробы воткнуты таблички с названиями колхозов, шефствующих каждый над своим участком. Они, колхозы, как бы из рук в руки передают это фронтовое шоссе: “Заря” – “Первой пятилетке”, “Первая пятилетка” – “Красному богатырю”… Это один из их вкладов в военные усилия. Взорванные мосты подняты, заштопаны. Только большой мост через реку Шошу, словно оборванное кружево, свисает на лёд, и мы едем по льду, в то время как сапёры уже строят новый. В большинстве изб окна забиты фанерой, избы слепы, но из труб поднимаются уютные, совсем мирные дымки».


Реалистическая (но с одним фантасмагорическим элементом) картина только что освобождённой части г. Калинина в очерке «Началось», усиленная сопоставлением довоенных воспоминаний писателя о городе с его нынешним видом, придаёт изображению страшных последствий войны запоминающуюся трагическую выразительность:


«С каким-то особым, ещё неизведанным чувством хожу я по этим искорёженным блиндажам и траншеям. Всё тут вокруг – тверская земля, родная, знакомая до мелочей. По этому вот крутому берегу гулял когда-то с девушками. На поле, по которому идёт наступление, сдавал лыжный бег по комплексу ГТО. Но вот смотрю на пушки брошенной батареи, на завязшие в снегу машины, на трупы немецких солдат и испытываю ощущение человека, очутившегося в лагере марсиан, как то описано у Уэллса в “Борьбе миров”:                   и интересно, и противно, и, что там греха таить, жутковато».


Писателю не давала покоя острая и животрепещущая проблема нравственной сущности человека, которая со всей полнотой раскрывается на войне – в трагических ситуациях однозначного выбора, где нет и не могло быть морально-этической релятивности: либо смерть за Родину безо всяких колебаний, либо её трусливое предательство.


Герой очерка «Смерть Матвея Кузьмина» – «последний в деревне единоличник», слывший среди односельчан «контриком», нелюдимый и замкнутый человек. Исходя именно из этих качеств его натуры, командир немецкого горнолыжного батальона «Эдельвейс», которому была поставлена задача «ночью выйти в тыл нашим частям и, внезапно атаковав их, пробить брешь для сил контрнаступления», и выбрал Кузьмина в качестве проводника. «Это стало известно деревне, и деревня не удивилась, – такой уж он человек, недаром Бирюком зовут», – пишет Б. Полевой, одновременно отмечая, что «…техника вербовки предателей мало изменилась со времён, когда офицер шляхетского отряда, пытаясь подкупить костромича Ивана Сусанина, – посулил ему златые горы». На поверку же «единоличник» и «контрик» Матвей Кузьмин, узнав маршрут и конечный пункт движения немцев, сразу же послал к советским частям своего внука Васю, а сам «...повёл колонну, долго кружил с нею по лесу и к утру вывел усталых, замёрзших егерей прямо на нашу пулемётную засаду. Ну, разумеется, батальон “эдельвейсов” полёг на месте, а тех, которым удалось бежать, догнали и переловили в лесу наши лыжники. Но командир батальона успел застрелить старика до того, как его самого настигла пуля...»


В 1965 г. русскому крестьянину Матвею Кузьмичу Кузьмину посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Памятник ему установлен в Москве, на станции метро «Партизанская».


Военные очерки Бориса Полевого и сегодня читаются с огромным интересом. Они привлекают, прежде всего, правдой. Правдой лично увиденного и пережитого, правдой изображённых характеров, правдой журналистского слова. Один из них называется «Что есть золото?» И, вновь пройдя вместе с писателем по трудным вёрстам войны, убеждаешься: золото – это несгибаемый и честный русский человек. А единственный и вечный источник его героизма – истинный деятельный патриотизм, так необходимый нам сегодня.