Обойти себя невозможно. Стихотворения

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ РОМАН(С)

Среди лая жучек и трезоров,

Ночью, по дороге на вокзал,

Мастерицу виноватых взоров

Кто-то проституткой обозвал.

Здесь такое часто происходит –

В подворотнях, пьяные в дрова,

Так гнобят друг друга и изводят

Верные поклонники «Дом-2».

Но беду не развести руками,

Если ты нечаянно свернул

В переулок, прямо за ларьками,

Где открыт последний ПБОЮЛ.

Там, тая недюжинную силу,

Собраны, слегка возбуждены,

Ожидают нового терпилу,

Местные, «с раёна», пацаны.

Впрочем, вру – не говорить пристрастно,

Первый твой завет, постмодернист!

Здесь таких, настроенных опасно,

Нет как нет, давно перевелись.

Но не всем пока еще по силам

Изменить себя и уберечь:

До сих пор барыжит «крокодилом»

Маленьких держательница плеч.

Но, глядишь, завяжет понемногу,

На траву и смеси перейдёт.

Молодым – везде у нас дорога,

Старикам – везде у нас почёт.

Если в рай ни чучелком, ни тушкой –

Будем жить, хватаясь за края:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я.

 ЭПИТАФИЯ

Души наших зверей будут ждать нас, дурных.

Кто средь них иудей? Эллин кто среди них?

Людям – ад или рай. Звери замерли тут…

Им нельзя через край. Люди там их не ждут.

*   *   *

Обойти себя невозможно лесом,
Как сплошную боль не поставить в угол.
Побывав хоть раз под имперским прессом,
Не пойдёшь Толстым за крестьянским плугом.
Дык послухай, друг (что не стал мне братом),
Дописав свою без помарок повесть –
Не носи тоски на лице помятом,
А неси печаль – что попроще, то есть.
Что вошло легко, то выходит туго,
По утрам седа в зеркалах Геката,
Если даже встал в середину круга,
Все равно стоишь поперек квадрата.
Так, свернув рога, заплативши вено,
Воздвигая храм на словесной жиже,
Испросив руки, преклонив колена,
Получаешь в глаз… но об этом ниже.
Спой, Боян, о том, как кладут за ворот,
А потом дерут всей дружиной целку,
Я там был вчера, да не помню город,
Хоть забил с князьком на прощанье стрелку.
Но для встречи час не из лучших, княже,
Не бегут на зов по коврам холопи,
На лице печаль – не белее сажи,
И на небе темь, как у негра в жопе.
Вот и вся любовь, о которой ниже,
У виска вертеть отучившись пальцем,
Говорю о том, что родней и ближе,
Получив серпом по мозгам и яйцам.

ДВЕ СТРОКИ

Чем больше толерантности в столице,

Тем меньше в ней России и Москвы. 

 СЛАВЕ ЦУКЕРМАНУ

На стыке двух культур – культуры никакой,
Всё вывезено лучшее отсюда.
И вот твоя строка, не ставшая строкой
В реестре прочих строк, ни Торы, ни Талмуда,
Бросается в астрал, кончается тоской,
Расцвеченной по грудь огнями Голливуда.
В остаточной связи, на разных полюсах,
По эту и по ту реалию стакана,
Когда звучит рояль Бетховеном в кустах
И капает вода из сорванного крана,
Отчётливо паря на девственных листах,
Рождаются слова Великого романа.
Великого? Уволь. Пройдя по косяку
Бессмертия, на борт пустыми вынув сети –
Не потому, что, мол, плохому рыбаку,
Как трепетной мадам, не любящей при свете…
Скорее, как тебе напишут на веку,
Оно так и пойдёт – рядком по киноленте.

Выходит, так и есть: Вселенная – бордель,
Космический притон для спермовыжималок,
Лесбийская стезя… Но всё же – неужель
У прилетевших к нам (для пересчёта палок),
Мелькнувших в облаках, раскрашенных под гжель, –
Божественный инстинкт, как наш, угрюм и жалок?

Покуда не зажглась заштопанная ткань
На облаке души, в штанах ли, без штанов ли,
Не свой видеоряд попробуй раздербань,
А таинство любви, лишённой сна и кровли,
Которой всё равно необходима дань
Сердечного тепла – в разгар порноторговли.

*   *   *

Словно «Буря и натиск», когда не по Гёте, а так,
Недалече от мест, где живёт по наитию Пригов,
Я пишу на манжете твоём, как на чистых листах,
Как люблю и привык, авторучкой полжизни продвигав.
Так, по ходу годин, мой оцепленный розами мозг
Выдаёт на гора (и пока не увял вместе с ними).
Наводя по утрам, по привычке, сомнительный лоск,
Я мараю стихи, что не выглядят даже моими.
Монологами Федр – не заменится пение муз,
Но попробовать можно, и я, лишь бы как, попытаюсь.
А тебе всё равно, только б был хоть какой-нибудь вкус.
Иногда он сдаёт. И нередко. Что сделаешь? Каюсь.
Так высокая речь, для того, чтобы выйти в тираж,
Переходит на сленг окосевшего в баре бойфренда,
Так идут напролом, критикуя чужой макияж,
Так сжигают мосты. Так рождается микроЛЕГЕНДА.
Заходи же ей в хвост эскадрилией, полной любви,
Где в казарме тишком до полуночи дрочат пилоты.
Многоточий в судьбе – словно лишнего спирта в крови,
У того, кто набрал, бог весть где, перед сном обороты.
Недалече от мест… Недалече от эдаких мест,
Где болит до сих пор позабытая в юности рана,
Я несу, день и ночь, свой писательский маленький крест.
Эскадрилия спит. И её поднимать ещё рано.

КАТЕ РУБИННОЙ

Нет мастерской. Художница живёт
И пишет рядом с домом Мейерхольда.
Нет ни рубля, ни доллара, ни сольдо:
Нет ничего – какой с картин доход?
Кто ценит труд – Уралвагонзавод?
Но даже в нём, большом и эффективном,
Считают труд занятием противным,
Срывают план и нарушают КЗоТ.
Художница с душою Чайльд-Гарольда,
Но с верной и натруженной рукой
Спешит домой – по мостовой, как по льду,
Опять писать, работать день-деньской.
Нет ни рубля, ни доллара, ни сольдо –
Нет ничего. Нет даже мастерской.