Из еврейской поэзии

Переводы с иврита

Иммануил Франсис (1630-1700)
Хана и Наоми
Когда в лучах зари сияет Хана,
Когда Наоми вижу в час заката, –
Душа моя то пламенем объята,
То кровью истекает, будто рана!
Душа и плоть в разладе постоянно:
Расстаться с Ханой – горькая утрата.
А страсть к Наоми – путь, где нет возврата,
Ибо не вырвать сердце из капкана!
И так же, как наждачный камень точит
Железный лемех, искры высекая,
Так страсть одна, с другой сойдясь, клокочет.
Суди же, Бог, меня: или влагая
Второе сердце в грудь, где боль рокочет, –
Или одно на части разбивая!

 Исаак Луццатто (1730-1803)

Уж лучше смерть
Уж лучше смерть и вечная разлука,
Чем жить в оковах, по тебе страдая!
Звезда восхода! В сердце боль без края,
И бледность черт моих тому порука.
Уж лучше гибель, ибо страсти мука
В моей гнездится плоти, дух терзая.
Не жду пощады, об одном мечтая:
В тиши лежать, без мысли и без звука.
Чем, скорбный путь пройдя до половины,
Перед твоим напрасно вянуть ликом,
Уж лучше сразу встретить день кончины.
Ибо очаг без дров золою тлеет,
Лев, дичь не чуя, лес не будит рыком,
И без дождя речной поток мелеет.

Меир Галеви Леттерис(1800-1871)
Дочь Иудеи
Полна её поступь величья и стати,
Над нею луна своё сеет мерцанье;
В глазах её звёздные сходятся рати,
И ночи и дня в них царит сочетанье.
А лику её не нужны украшенья –
Не гаснет в нём свет семикратный Творенья.
И пусть её образ окутан печалью,
Её красота и во мраке сверкает:
Коса развевается чёрною шалью,
И скрытое пламя сердца обжигает.
Блаженство несёт она каждому взгляду,
И каждому встречному – мир и отраду!
Нет равных зеницам её голубиным.
Светла она в грусти своей молчаливой.
Уста её крашены алым кармином,
И пальме подобна она горделивой.
Не могут смутить её душу пороки –
В душе этой вечного счастья истоки!

 
Менахем Мендл Долицкий(1856-1931)

К Шуламит
Как Божья свеча – солнца луч безмятежный –
Cияет твой взор непорочный.
Как отблеск серебряный россыпи снежной,
Лицо твоё в час полуночный.
Как капли росы на соцветиях розы,
Глаза твои в свете зарницы.
И грусти ночной золотистые слёзы
Наводит луна на ресницы.
Как слава Сиона весь край наш родимый,
Так страсть грудь твою наполняет.
Там властвуют чары, там прелесть любимой
И сердце и душу пленяет.
Идём же со мной, Шуламит дорогая,
И будешь, в стране наших грёз расцветая,
Цветов её дивных чудесней.
И там, среди лилий долин, моё счастье,
Забудешь печаль, как весною ненастье,
И песней звучать станешь, песней!

 Мордехай Цви Ма?не (1859-1886)

Роза

Как блещешь ты, роза, весенней красою!
Полны твои вены рубином багряным.
То плачешь, сверкая вечерней росою,
То взором сияющим льнёшь к моим ранам.
Цвет белый, цвет жёлтый – всю гамму цветенья
Ты в завязи прячешь, и ждёшь, что природа,
Тебе аромат подарив от рожденья,
Добавит к нему запах дикого мёда.
И с тихим жужжаньем пчела золотая
Украсить тебя блеском крыльев стремится.
Пьёт сладкий твой сок, над тобою витая,
И ты оживаешь, вспорхнув словно птица.

Хаим Нахман Бялик (1873-1934)

Слеза
Не сгинуть слезе моей тяжкой – мы с нею
Всегда неразлучны. Слезу ту скрываю
Я в недрах души и храню, и лелею,
И в муках рожденья из глаз изливаю.
Один я, один этой ночью бессонной,
К их чёрствым сердцам со словами укора;
Страдаю от боли, шепчу иступлённо:
«Народ погибающий, племя позора...»
И дни и недели слезу очищая,
Скоблю её в сердце до слоя седьмого;
И высохшим сердце моё оставляя,
Слеза вместо крови пролиться готова.
И эту слезу исторгаю я в муке,
Увидев весь срам глухоты их постылой:
Проклятие вам, ибо есть у вас руки,
И можете с горем померяться силой!
Верны мои слёзы, сам Бог это знает:
Весь сгусток страданья те слёзы вместили;
И с каждой слезой, что из глаз вытекает,
Частицу души хороню я в могиле.
Но есть у меня и слеза роковая,
Зачатая гневом, рождённая в боли;
Не спит и не дремлет она, разрывая
Отчаяньем душу: «Где помощь?! Доколе?!»
Как гной на костях, в моём прячется теле,
Как тайный мой грех, не даёт мне покоя;
Смущает мой день, гонит сон от постели,
Как смертная тень – всюду рядом со мною.
И всё же я верю: пророк ещё встанет!
Он землю слезою великой омоет.
И громом рыданье небесное грянет,
И мир содрогнётся, и в ужасе взвоет!

Шаул Черниховский (1875-1943)

Дочь рабби

Гуляет казацкое войско – погром
Для города Дубно не внове;
Нагрянули тучей, прошли, словно гром,
Походные торбы набили добром –
Пьяны от вина и от крови.

«Эй, крали!» – зовут – «Подходите! Сейчас

В шелка разоденем заморские вас!»
С добычей богатой ещё со вчера
Телеги стоят на майдане.
Атлас там и бархат, а рядом гора
Субботних подсвечников из серебра,
И жемчуг и яркие ткани.
Там гогот весёлый царит над толпой,
Но где атаман, атаман молодой?

 
Сегодня ему не добыча нужна,
Не брага, не пьяные речи,
Но брови, как бархат, но очи без дна,

Атласные груди, лица белизна,
И нежные девичьи плечи.
Хмельнее, чем сладкие вина,
Уста этой дочки раввина.

Она в своей комнате, страх затая,
Глядит на кафтан атамана:
«К тебе прикипел я, красотка моя,
С той самой поры, как холопом был я
В имении здешнего пана!
Я мчался сюда, не жалея коней,
Чтоб стала ты, краля, женою моей!
Не зря пощадил я твою красоту!
Вон там, на пригорке, над гаем,
Лишь губы твои прикоснутся к кресту,
Наброшу тебе я на косы фату,
И свадьбу с тобою сыграем!
Наденешь шелка, золотую парчу,
Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!»

«Казак! Твоя сабля меня не страшит!
Всегда, если буду с тобою,
Убитую мать мне напомнит твой вид,
Напомнит отца мне, который  лежит
С пробитой насквозь головою.
Не жди, что в одеждах пройду золотых
По трупам растерзанных братьев моих!» –

«Ну что же, как знаешь!» – И парень встаёт,
Стремительно к девушке прянув:
Подумай ещё! Мы уходим в поход
На Умань – туда польский гетман ведёт
Стреляющих метко уланов.
И если не встретится пуля со мной,
Клянусь тебе: станешь моею женой!» –
«Коль так, то смелее садись на коня,
И мчись, изготовившись к бою.
От пуль заклинание есть у меня,
Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,
Всегда оно было с тобою.
Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!
Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»
И вытащил он пистолет свой, огнём
Готовый разить...Серебрится
Его рукоять, пуля верная в нём –
И встала дочь рабби в проёме дверном:
«К мезузе хочу прислониться!»
И выстрел и грохот – наверно, рука 
Скользнула нечаянно у казака...
Её на постель положил атаман,
И, глядя на мёртвое тело,
Подумал: «Что было здесь? Чары? Дурман?
Она говорила, что есть талисман,
Но, видно, лишь смерти хотела» –
И слёз не скрывая, шагнул за порог:

«Жидовка шальная! Прости её, Бог!»

Ури Цви Гринберг (1896-1981)

Домой в Модиин 

Отведи меня, друг мой, домой, в Модиин,

и рабом не считай: я из тех иудеев,

что когда-то в изгнанье отсюда ушли,

и ушла вместе с ними Тора Маккавеев.

Не смотри на меня, удивляясь, что я,

как пришелец одет, не как сын Модиина;

в жизни я не привык сторониться огня,

и не жду снисхожденья врага-господина.

Мои братья забыли, что есть Модиин,

потому свет Небес не сияет над ними;

жар восстанья великий боятся разжечь:

ведь тогда возгорится бессмертное Имя.

Отведи меня, друг мой, скорей в Модиин:

может, старый очаг ещё теплится в доме;

верю в день Никанора в Аравии я,

и надеюсь на день Никанора в Эдоме.

Неужели один я остался с тех пор,

и наставников пламенных нет в Модиине?

Где лежит освящённый восстанием меч?

Не схоронен ли он вместе с прахом Святыни?

Нет меча? И пророческих Светочей нет?

Недруг снёс Модиин, память предков развеяв?

И остались лишь узкие тропы в горах,

по которым я шёл в бейт-мидраш Маккавеев?

Где та кузня, в которой ковали мечи,

и священный огонь раздували мехами?

Лишь рубашка, как в том Модиине, на мне:

потому-то и жжёт до сих пор его пламя.

Не оставили меч?! Разве их погребли

не с мечами, щиты прислонив к изголовью,

в бело-синих талитах, на грудь возложив

свиток огненный – свиток, пропитанный кровью?!

Отведи меня, друг мой, домой, в Модиин:

камни я поцелую и кладбище львиных

богатырских останков сумею узнать

по размаху над ним быстрых крыл ястребиных.

Распластаемся, друг, и руками копать

на руинах мы станем с утра до заката,

и скелеты героев откроются нам,

и в сиянии солнечном – отблеск булата!