Михаил Грозовский

Приоткрывая тайну мирозданья

Сергей Белорусец «Год Кота и Тигра, или Без названья…» П р о з а р и й и С т и х о т о р и й. – М.: 2015.

 

Новая книга Сергея Белорусца с более чем оригинальным заглавием «Год Кота и Тигра, или Без названья…» состоит из двух частей – это, по проказливой, усмешливой оценке самого автора, П р о з а р и й и С т и х о т о р и й. Начну я со второго, почему, скажу ниже, но в известной степени, из-за того, что по давней своей привычке читать начал с конца, сразу узнавая Сергея в его концентрированной ироничной афористичности:

 

Если, скажем, говорить о видимом, –

Жизнь твоя похожа на президиум.

Если же молчать о части внутренней, –

Сходство есть с вечерей и заутреней…

 

Как любой истинный поэт, он существует в преодолении – самого себя, собственных страхов, слабостей и сомнений, враждебных обстоятельств, сопутствующих соблазнов, краткости отпущенного срока… Его герой обладает редким качеством добывать «радость – из отчаянья внутри». «Длясь в продолжении собственной жизни по направлению к собственной тризне», проходит этот герой неизбежный «путь т а н а т о х о д ц а». И нет никакой причины жаловаться, отчаиваться и ныть, потому что

 

Это норма –

Жить и умирать.

Остальное –

Блажь и баловство.

 

При этом невозможно читать без улыбки его неожиданные откровения:

 

Известнейший физик Ньютон

Алхимиком был вообще-то…

 

Но – баба с овчаркой –

Не дама с собачкой…

 

Председатель совета отряда, –

Ты была этой должности рада.

Но достался тебе во вражины

Председатель совета дружины…

 

У него «перекручен день, как ремешок от сумки», «рукомойник на сосне… забьётся под рукой – словно колокол какой», и стрелочника не сыскать, потому что все «перевелись, кто куда», а проданная личная библиотека – это «уехавшая книжная орава…» Самым невероятным образом он может нарисовать трагикомическую жизненную коллизию одними междометиями:

 

Эти хихоньки да хахоньки,

Эти оханьки да аханьки,

Эти баханьки да буханьки –

На пятиметровой кухоньке…

 

Он часто обращается к воспоминаниям о детстве, которые вдруг оборачиваются недетскими открытиями:

 

По дороге в Переславль-Залесский

Оказались мы в окрестном храме.

– Здесь Христос какой-то несоветский!.. –

Всё твердила Светка мне и маме…

 

…И – летит – ловчее танка

(Вместе с кадрами кино) –

Конармейская тачанка

(Что придумана Махно…)

 

Матерность словечек.

Шоры – испокон…

Если наш – разведчик.

Если их – шпион…

 

Удивительны повороты и оттенки смыслов в его лучших стихах. С горькой улыбчивостью и остротой являет он нам свои наблюдения:

 

Трещал мороз крещенский

В нездешнем январе,

И – вытрезвитель женский

В мужском монастыре

 

Располагался, ибо

Так делалось тогда…

И – грелись водкой, либо

Лилась одна вода…

 

И – дефицит – по спискам,

И – сверху – пять рублей…

И – очередь –

                       к сосискам –

Вилась –

                как в мавзолей…

 

И – дерзко итожит:

 

Вряд ли об этом напишет историк.

Или – не то. И – не так…

 

Он органично, пользуясь теми же малыми (малыми ли?) средствами, переходит к обобщениям философским. Мастер словесной игры, в серьезных вещах он вовсе не играет словами. До того ли ему в этой краткой жизни, к которой он относится столь ответственно? Все его авторские неологизмы и неожиданные рифмы строго подчинены главной цели и лишь помогают «докопаться до глубин», увидеть реальность в новом свете или неожиданном ракурсе. При этом, видимо, твердо усвоив давний постулат Аристотеля, что форма и содержание едины, он не вступает в борьбу с традицией, не нарушает привычные нормы стихосложения. Ему нет никакой необходимости «бороться с гладкописью», чем грешат многие современные пииты, ибо шаблонность совершенно не свойственна его мышлению. Кстати, отмечу, что самый любимый знак препинания у Белорусца – скобки, которые достаточно редки в любых сочинениях, а в стихотворных особенно. Но недаром Ломоносов писал о скобках как о «вместительном» знаке: многочисленные вставки в стихах Белорусца не только сразу привлекают внимание, но и позволяют как бы вскользь, мимоходом изменить, дополнить или расширить значение сказанного, придавая ему дополнительную емкость. И вполне закономерно на втором месте среди авторских любимцев оказывается тире, которое также используется для похожих конструкций.

 

Без раболепства

Нет королевства.

Так же – как царства

Нет без бунтарства…

 

Жизнь кроя – как материю

(Без конца и предела) –

Поиграем в империю.

Чтобы (вновь) надоело…

 

Война (любая) убивает

    (Не только тело…)

Войн справедливых не бывает

     (Такое дело…)

 

В двух строках (в четырёх словах!) создаёт он образ Родины:

 

Вековечная униженность.

Среднерусская возвышенность…

 

И ещё:

 

Белый верх.

Чёрный низ.

Это – небо.

Над пашней…

 

Под этим небом выпукло, крупными, резкими мазками, жёстко, безжалостно и страдальчески одновременно рисует он и портрет современника:

 

Видишь алкаша на солнцепёке?

Неотрывной частью здешних мест –

Он стоит – шатаясь – руки в боки –

Человек. И – пугало. И – крест…

 

Ненадолго нырну в П р о з а р и й, чтобы процитировать слова школьного приятеля Серёжи Белорусца: «У фебя восткие вовосы. Ты, наверво, звой!» И – вот читаю диптих:

 

Не разминуться в лестничном пролёте.

Спускается,

                     ключи в руках держа,

Приветливый олигофрен Володя –

Сосед мой со второго этажа.

Ему нужна вечерняя газета,

Которую он в ящике найдёт.

Здороваемся – вот и вся беседа.

Лучится добротой лицо соседа.

Меня он любит – этот идиот...

 

Казалось бы, будничная, чёрно-белая зарисовка. Но за кадром возникает образ сестры – и в двух последних строчках раскрывается вся трагедия:

 

Живёт он с ней в родном дому

(Той жизнью, что дана…)

И – не умрёт лишь потому,

Что будет жить она…

 

Так написать, так чувствовать может только очень добрый и глубокий человек. Ещё один портрет, написанный так же скупо, без малейшей сентиментальности, но пронзительно-точно:

 

Не будучи клячей и квочкой,

Натаха живёт одиночкой.

 

Про возраст не станем, хоть скажем:

Натаха – бобылка со стажем.

 

Соседки – бесплатные свахи –

Находят вдовцов для Натахи.

 

Но та – равнодушна к смотринам –

И – кормит синиц маргарином…

 

С особой нежностью пишет Сергей о стариках. Впрочем, если перебрать в стихах все слова, ни одного нежного не отыщется, а картина возникает щемящая:

 

За восемьдесят зим

Она пережила

Семь кошек, пять собак,

Войну и два инфаркта

(А впрочем – я забыл

Упомянуть щегла…)

Теперь – её черёд:

В двадцатых числах марта…

 

Или даже трагическая:

 

Ветерану ВОВ

Восемьдесят с гаком.

Он пять лет – как вдов.

Год – как болен раком.

 

Дед ещё ершист

(Хоть бока тюленьи…)

Внук его – фашист

В третьем поколеньи…

 

Мурашки по спине. Не слышал, чтобы ещё кто-то так сказал…

 

Сергей Белорусец много иронизирует по разным поводам над пишущей братией и над самим собой, над вовлечённостью в пустую, становящуюся привычной суету, когда живёшь, «умудряясь кичиться порой безразличием к предназначенью…»:

 

Забывая про Божий дар,

Языком обречённо мелешь…

Научился – держать удар.

А вот паузу – не умеешь…

 

Или:

 

Листья под ногою – ржавы.

Въехал чей-то джип в кювет…

Ты в музее Окуджавы

(Сквозь окно глядишь на свет…)

 

Жизнь – сквозная раскоряка.

Хмарь бесхозная – вдогон…

Ты в музее Пастернака

(Заряжаешь телефон…)

 

Мне показалось, что в новой книге поэта, объёмной, многоплановой, – любовной лирики немного. Но два стихотворения так хороши, что хочется привести их целиком.

 

*  *  *

 

Вневременное,

Лишённое

Края и дна, –

Рыжее солнце

Язычески

Пляшет в окне.

…Господи,

Просьб никаких.

А – вернее – одна:

Дай

Эту странно живущую

Женщину мне.

 

Дай –

Без того,

Чтоб неволить

Её существо,

Дай,

Чтоб свободу

Могла

На Земле сохранить…

Сделай прозрачнее

Здешнее п о л у р о д с т в о,

Медную прядь –

Сквозь года –

Пропуская -

Как – нить…

 

И – второе, полное милой самоиронии:

 

*  *  *

 

Под вечер,

Вовсе не в бреду,

Почти что не пузат, –

В одном носке

К тебе приду.

Другой забрать назад.

 

Ещё хромая при ходьбе,

С одной нагой ногой, –

В одном носке

Приду к тебе.

Назад забрать другой…

 

Преград не видя

На пути,

Приду к тебе,

Рисков, –

В одном носке.

Чтоб в ночь уйти

Уже без двух носков…

 

Пора сказать и о прозаической части.

Сергей Белорусец и П р о з а р и й (неспроста такое слово и родилось) пытается писать в том же ключе, т.е. кратко, афористично, игров?, это естественное состояние его ума и души, и не случайно многие зарисовки он завершает строками стихотворными.

Почему? Да потому что стихи и проза Сергея Белорусца едины и неделимы, так как их связывают не только общие темы, но и, что существенно важнее, общий художественный метод исследования реальности. Но, возможно, самое главное – они объединены общим героем, и этим самым героем является… Время. Да, беспощадное и неумолимое время, Кронос-Хронос у жителей древней Эллады, Сатурн у римлян…. Но, как его ни окликай, по-гречески или по латыни, характер его от этого ничуть не меняется: Сатурн, как утверждали в античном мире, пожирает своих детей, иными словами, Время нас рождает и убивает. В двадцатые годы двадцатого же столетия Осип Мандельшатам создал прозаический цикл с характерным названием «Шум времени».

Сергей Белорусец утверждает, и, по-моему, обоснованно, что имеется также и Запах прошлого; именно так он озаглавил одно из произведений, вошедших в его П р о з а р и й. Так или иначе, голоса времени, его запахи и всевозможные временные приметы, от стрелок часов до предметов быта, связанных с определенной эпохой, явно или подспудно присутствуют практически в каждом его рассказе или стихотворении. Мы находим у Белорусца и «Девяносто один с хвостиком», и «В самый короткий месяц», и «Промокшие фотографии» (как остановленные мгновения), и «Вчера и сегодня», и «День без числа», и «Будильник и телефон», и «Второй цикл Сатурна»…

В памяти первым делом услужливо всплывает ставшая уже расхожей цитата из Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Однако на самом деле стихи и проза Сергея Белорусца не только об этом, а вернее – не столько об этом. Ему гораздо ближе первоначальное, античное представление о Времени как неумолимом божестве, как о силе рождающей и убивающей, о высшем судии и палаче по совместительству. Отсюда некий оптимистический фатализм, или – да простит меня жизнерадостный читатель! – фаталистический оптимизм как основа его мировоззрения. Ведь все уже предрешено – и, значит, нечего бояться:

 

…Просто – делай что должно,

И – пусть будет, что будет.

 

Мгновенно тающие бульонные кубики дней у него – еще одна метафора быстротекущего времени. И, похоже, именно в них, как в мельчайшей единице Пространства-Времени, обитает с постоянной пропиской абсолютное большинство его персонажей. «Мы с тобою – б ы т и я н е…» – обреченно вздыхает автор. Для «урбаноида» и б ы т и я н и н а Сергея Белорусца «…жизнь проходит по нечётной стороне, дыша бензинами и взмахами сирени», отнюдь не «духами и туманами», как в блоковской «Незнакомке». Его б ы т и я н е (как и все мы) по тоненькой ниточке света бредут сквозь жизнь к естественному концу, но и к новому началу. Его безусловный трагизм, преломлен через ироническую, нередко гротесковую призму. Неслучайно авторские неологизмы П р о з а р и й и С т и х о т о р и й созданы по образу и подобию «колумбария» и «крематория». Причем, отметим, б ы т и я н е Белорусца отнюдь не тождественны будетлянам Велемира Хлебникова: те – насельники необозримого и счастливого будущего, а эти безрадостно суетятся или плетутся здесь и сейчас. И невеселые парадоксы этой их земной обители, которые автор отмечает с точностью и беспристрастностью летописца, привносят характерные штрихи в портреты многочисленных б ы т и я н:

 

Рябой тороватый бирюк,

Жилец коммунальной берлоги, -

Просроченным кремом для рук

Ты мажешь отёкшие ноги.

 

Удачен трогательный рассказ «Копеечка» о первом детском столкновении с подлостью, тоже ещё детской. Рассказ-быль «Батюшка» интересен своей концовкой, где бородатый автор отпускает грехи покаявшемуся хоккеисту. Хороши зарисовки о геологической п а р т и и (!), борющейся за звание коммунистической, о магазине «Мясо – Лыжи», о говорящей фамилии Молчацкий…

 А вот пятидесятистраничный мемуарий о друге детства и юности, «будущем поэте, трижды шортлистере и единожды лауреате престижной премии», по мне, так интересен разве что историей приёма оного в СП Москвы, к чему автор приложил и руку, и сердце…

Вот почему я начал рецензию именно со второй, поэтической, части. Читая потом прозаическую, всё время ловил себя на том, что стремлюсь, прорываюсь сквозь неё к поэту Сергею Белорусцу, ко второй, главной части – к стихам, где каждое – по авторской задумке – в буквальном смысле – «без названья», где в открывающем этот раздел книги, программном, заглавном стихотворении – так глубоко, так вдохновенно сказано:

 

Подспудный гул.

Размытые штрихи.

Стреноженная логика земная…

Из хаоса рождаются стихи,

Порядок устоявшийся сминая…

 

И – ты на миг становишься собой,

Приоткрывая тайну мирозданья.

С которой связан жизнью.

И – судьбой.

И – даже – чем-то большим.

Без названья…

 

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера