Евсей Цейтлин, Ирина Чайковская

«Маленькая Россия, в которой живу»

— Дорогая Ирина, давайте поговорим об эмиграции, точнее — о писателе в эмиграции. Есть люди, творцы в том числе, словно не созданные для эмиграции. Здесь они трагически — иногда навсегда — теряют себя. Есть другие — их спасает в эмиграции жадный интерес к новому: перемены не угнетают, но дают жизненный импульс. Кажется, именно так было с вами. Ваша первая эмиграция была в Италию. Вы обрели там друзей, выучили язык. А Америка подарила вам «лёгкое дыхание» как литератору. Здесь вы начали не только много писать, но — наконец-то — много публиковаться. Кому-то трудно переехать в новый дом. А вы, на первый взгляд, с завидной естественностью перебираетесь из страны в страну, из города в город. Долго жили в Бостоне, теперь — в Вашингтоне. Печатаетесь и в самых авторитетных журналах России («Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Вестник Европы», «Нева», «Вопросы литературы»), и в наших эмигрантских изданиях — по правде сказать, мало кому известных. Но что вы сами думаете о своих эмигрантских годах? Какими видятся они вам теперь, когда уже пройдены и пережиты?

 


— В тысяча девятьсот девяносто втором году моя семья оказалась в Италии. Мужу, химфизику, дали малюсенький грант в университете Анконы. А потом, в двухтысячном, мы таким же образом попали в США. Не считала никогда, что это — эмиграция. И даже если придётся остаться в Америке навсегда, душой я живу в России. У нас с мужем два гражданства, я связана с Россией многими нитями и их не обрываю.

Уезжали мы с пятилетним сыном и дочкой-подростком. Мне все говорили: на писании нужно поставить крест, тем более что в России у меня — к моему тогда уже срединному возрасту — не было опубликовано ни строчки. В Италии я преподавала русский язык и всё-таки продолжала писать, надеясь: когда-нибудь эти вещи будут востребованы. В Италии нет русскоязычных изданий, а в России в девяностые авторов из-за границы, если это было не «литнаследие», не публиковали. Всё изменилось для меня с переездом в Америку. Здесь есть русскоязычные общины, есть печатные издания. Да, им приходится нелегко, да, их немного, и всё же... Первые мои рассказы появились в исчезнувшем ныне ежегодном альманахе Игоря Михалевича-Каплана «Побережье». Помню, как он позвонил в Солт-Лейк-Сити, куда мы поначалу приехали, представился, сказал: мои рассказы ему понравились, он их напечатает. Это было начало, и это было счастье. А в Россию — тоже в двухтысячные годы — ворота для меня открыл еженедельник «Первое сентября». Благодарна до сих пор этому изданию, основанному незабвенным Симоном Соловейчиком. В толстом журнале первым начал меня публиковать Борис Никольский, ныне покойный редактор питерской «Невы». Сохраняю дружбу с «Невой» по сию пору: ныне на посту главного Наталья Гранцева, с которой мы дружим через океан — «по переписке».

Вспоминаю наш путь как очень-очень тяжёлый, несколько раз казалось: не выдержу. Один такой период пришёлся как раз на Солт-Лейк-Сити, мне там было как-то ужасно худо физически, но ещё хуже — морально. Тогда дети ещё не были самостоятельны — и надо было «жить и выполнять свои обязанности», как сказано в «Разгроме» у Фадеева. Но вот печататься я там начала, какой-то лучик блеснул, стало посветлее и повеселее...


 

— Помню, как впервые всю ночь читал в «Знамени» и «Неве» ваши эмигрантские записки. Оторваться оказалось трудно — так они притягательны и интересны. Одновременно это было печальное чтение: понял, какими тяжкими — как и у всех нас — были ваши дороги. Позже появилась ваша замечательная повесть «Афинская школа» («Нева», 2014, № 2), также созданная на автобиографическом, эмигрантском материале. Как переплавлялся в прозу ваш собственный опыт? Имела ли эта работа для вас и психотерапевтическое значение?

 


— Конечно, конечно, имела! Писание спасает. Фрейд прав, когда говорит о «сублимации». Ты передал бумаге свои мысли, состояния, коллизии собственной жизни — и есть ощущение, что найдётся в этомпоколении или в новом тот, кому это нужно, кто поймёт и переживёт как своё. С таким чувством пишу — прямо как Баратынский, мечтавший о «сношенье» своей души с душой какого-нибудь современного ему или будущего читателя. Кстати, далеко не все мои вещи автобиографичны, у меня много исторических персонажей: Тургенев, Белинский, Некрасов, Авдотья Панаева... Но если через себя не пропустишь чужую жизнь, всё будет мертво, вместо героев — манекены. А те вещи, что вы назвали, они так и задумывались как автобиографические. Из очерков, опубликованных в двух журналах, сложилась книга «От Анконы до Бостона: мои уроки». Две её части называются: «Мои итальянские ученики» и «Мои американские ученики». А в промежутках уместилась и моя собственная жизнь. Нечто похожее в «Афинской школе», только более объёмное и масштабное. Жизнь ведь — она и есть школа, в ней ты и учитель, и ученик. В трёх главах этой повести я попыталась рассказать о тех людях, которые для меня важны и дороги,— это и Юлия Добровольская, и Наум Коржавин, и Валентина Синкевич, хотя их имена в тексте не называю; говорю и о своих учениках — итальянцах и американцах, даже описываю уроки... Одна читательница сказала про повесть, что это учебник русской, американской и грузинской литературы. Мне не кажется, что она права, но размышления над литературными произведениями там есть. Смею думать, что всё-таки не занудные, да и как можно занудно рассказать о «Египетских ночах» Пушкина?


 

— Летом две тысячи четырнадцатого года скоропостижно скончался Геннадий Крочик, главный редактор балтиморского журнала «Чайка». Знаю: вы долгое время помогали ему — отбирали из самотёка тексты, редактировали, вычитывали чужие материалы. И, конечно, являлись одним из ведущих авторов. Вы трогательно простились с Геннадием Крочиком на сайте журнала. А потом... признаюсь, я никак не мог понять того, что произошло потом: внезапно вы подхватили эстафету, продолжили выпускать «Чайку». Правда, в электронном виде. Зачем вам это? Я знаю по себе, что такое редакторская доля. Неблагодарная, безразмерная, как песня киргиза. Свои собственные литературные планы откладываешь на «после», а в конце концов о них забываешь. Словом, мой вопрос «почему» по-прежнему обращён к вам.

 


— Действительно, никогда не думала, что придётся стать редактором. Или придётся отказаться от уроков, которые давали прибавку к нашему бюджету. Геннадий ушёл из жизни неожиданно, со мной сразу связался его брат — сказал, что последние слова Геннадия были: «Позвоните Ирине». Я это поняла как завещание. Нельзя было прекращать выпуск журнала, хотя для издания бумажной «Чайки» у нас не было средств. Выход? Начать издавать журнал в электронной форме, сохранив название и архив старой «Чайки». Поначалу я смотрела по сторонам: кто подойдёт на роль главного? Предложила этот пост двум или трём литераторам — отказались. Как сказал мой коллега по выпуску электронного журнала Саша Болясный, «дураков нет». И правда, работа бесконечная, настоящий perpetuum mobile, при отсутствии платы.

И авторам я бы хотела платить гонорары — пусть символические, как это было у Крочика. Хотя сейчас бóльшая часть эмигрантских журналов безгонорарная, а есть и такие, что за публикацию требуют денег с автора. Верю: найдётся великодушный человек, готовый нас спонсировать. Журнал часто благодарят читатели, это — поддержка. Назову и своих помощников. Мой муж Александр Марьин, он работает в университете, но всё свободное время отдаёт журналу, даже пишет статьи для раздела «Новое в науке». Ещё он освоил необходимое для нас ремесло — делает макет бумажного альманаха, что чрезвычайно важно: денег на это у журнала нет. С благодарностью назову Марка Мейтина, размещающего статьи на сайте. Он высококвалифицированный специалист, может помочь и делом, и советом. Рекламой и раскруткой в соцсетях занят Вадим Массальский, он же наш автор, а также наш человек на радио «Голос Америки», где работает редактором. Всё остальное — делаю сама. Если будет невмоготу — придётся отказаться от журнала: пока не вижу преемника. Писать своё действительно стало гораздо труднее, но если есть задумка и она не отпускает, ты всё равно напишешь — в каких бы условиях ни находился.


 

— Конечно, в конце концов я понял вашу внутреннюю потребность в выпуске журнала. Стремление воспрепятствовать гибели «Чайки». Ведь журнал в эмиграции — это одна из главных форм существования эмигрантской культуры, реальный способ духовной реализации писателя. Как бы вы сегодня определили миссию новой «Чайки»?

 


— Миссия журнала всё та же — помогать людям жить, давать им чтение, питающее сердце и ум.


 

— Но вернёмся к проблеме существования и выживания журнала в эмиграции. Существование это эфемерно, зачастую держится, что называется, на волоске. В любой момент может трагически прерваться. Рано или поздно может произойти то, что случилось с Геннадием Крочиком: он надорвался. Отсутствие спонсоров, одиночество, необходимость, кроме редактирования, самому делать ещё множество вещей. Наконец, очевидная необходимость зарабатывать на жизнь в другом месте и с помощью совсем другой профессии. Я могу припомнить немало подобных сюжетов, перечислить сейчас названия многих погибших изданий. Почему вспомнил «Чайку»? В эпоху, когда явно заканчивается время Гутенберга, вы, по-моему, нашли оптимальный вариант издания в эмиграции. «Чайка» теперь существует и непрерывно пополняется в Интернете. А дважды в год выходит «избранное» — солидные бумажные выпуски. Как вы считаете, в чём привлекательность именно такой формы издания?

 


— Вы сами всё и назвали. Да, электронная форма освобождает от многих обязанностей — например, от необходимости рассылать журнал по почте. Читатели ежедневно приходят к нам на сайт, где каждый день — новые материалы. Кто-то пользуется нашей еженедельной рассылкой, но в ней мы размещаем не все статьи и рассказы, а только «самые-самые». Аудитория наша неизмеримо выросла со времени бумажного журнала, и львиная доля читателей сегодня приходится на Россию. Нас также читают молодые и не очень молодые люди из Америки, Германии и Израиля, Украины и Казахстана. «Гугл» говорит, что у нас есть читатель даже в Кении.


 

— Вы — по-настоящему активный литературный критик. Что тоже по-своему удивительно. Во-первых, вы обильно тратите время, которое могли бы отдать собственной прозе или драматургии. Во-вторых, профессия литературного критика почти вымерла сейчас, как вымерло многое в новой литературной реальности. Это констатируют писатели и редакторы метрополии — что уж говорить о мире эмиграции, который всегда схож с пустыней! Сколько сейчас в нашей эмиграции литературных критиков? Говорю не о случайных рецензентах, не о тех, кто занимается литобслуживанием друзей и знакомых. О профессионалах, отслеживающих и оценивающих литературный процесс. Вы — одна из совсем немногих. С радостью вспомню также профессора Анатолия Либермана. Всемирно известный лингвист, он обладает также редким критическим талантом. Долгие годы Либерман был обозревателем «Нового журнала», сейчас публикует свои обзоры в «Мостах» (Германия). Жаль, в Россию и в Америку «Мосты» (издатель и редактор Владимир Батшев) почти не попадают. Очень многие ваши статьи и рецензии посвящены литературе эмиграции — открывают читателю имена и книги, служат сохранению культуры зарубежья. Эту свою страду вы тоже ощущаете как призвание?

 


— Призвание — высокое слово. Конечно, пишу не по обязанности, а когда что-то сильно заденет. Это главное побуждение. Жанр рецензии — тяжёл, и не только потому, что требует проникновения в глубь материала, эрудиции, кругозора, но и по причине... обид и недоразумений, возникающих в маленьком эмигрантском мирке. Часто писатель, чью книгу рецензируешь, ждёт не рецензии, а апологии, восхвалений. Я такого не пишу, не умею, стараюсь душой не кривить, читателей не обманывать. А как жанр рецензия очень для меня привлекательна. Влекут небольшой размер и — задача на нескольких страничках написать нечто настолько интересное, чтобы книга, которую ещё не прочли, притягивала.


 

— Неизменно читаю ваши недельные колонки на сайте «Чайки». Почему вы часто обращаетесь здесь к передачам телеканала «Культура»? Мне кажется, в начале двадцать первого века вы переоцениваете, перепроверяете литературные и театральные репутации. Вы также продолжаете в Интернете дискуссии, начатые на «голубом экране». И при этом умеете внимательно слушать других, представить без искажения чужую точку зрения. Вот, к примеру, цитируете собеседника Александра Архангельского из передачи о создании новых школьных учебников по истории в России: «Задача воспитания патриотизма — это антинаучная задача». Звучит вроде бы странно. Но — именно так в России, где, несмотря на уверения и декларации, нет уважения к другим народам и культурам. Впрочем, и к собственной истории тоже. Всегда думаю: из этих эссе складывается интереснейший дневник. Не собираетесь ли издавать его?

 


— Мои колонки — это тоже своеобразное испытание. За пять лет не пропустила ни одной недели, так как сказала себе: читатель привык получать в определённый день твою колонку, он ждёт. Волей-неволей в четверг вечером сажусь писать — и часто при этом в голове полный сумбур. Но пишу наверху заглавие — и начинаю разматывать клубок мыслей. Иногда более удачно, иногда — менее. Всегда по окончании работы, когда через три-четыре часа встаю из-за стола, испытываю чувство неудовлетворённости. Мне кажется: ничего не получилось. Успокаиваюсь только тогда, когда, вскочив среди ночи, нахожу на компьютере чей-то отклик. Радуюсь: значит, чьё-то сердце это задело! Благодарна сестре, которая критическим оком смотрит на написанное и никогда не скажет неправду; благодарна Лейле из Лондона (Лейла Александер-Гаррет, друг и переводчица Андрея Тарковского, автор «Чайки».— Е. Ц.), называющей мои колонки «пятничным подарком». Это стимулирует. А насчёт издания — думаю.


 

— В эти годы вы провели десятки интервью с писателями, поэтами, режиссёрами, актёрами. Среди них — видные деятели культуры эмиграции. Причём к некоторым из своих собеседников вы возвращаетесь постоянно — например, к писателю и искусствоведу Соломону Волкову, к артисту Борису Казинцу. Однажды вы заметили: «Интервью — это пьеса, а я изначально драматург, мне очень важна форма, важны рифмы, внутренние пересечения, соразмерность... Возможно, это придаёт моей работе в жанре интервью некоторую динамичность. А диапазон — он возникает сам собой, я не стремлюсь его искусственно расширять». Но я воспринимаю эти ваши интервью как важную часть современной истории культуры русского зарубежья. Только возникает вопрос: нет ли в этой вашей работе элемента стихийности? Может быть, стоит составить программу подобного интервьюирования? Увы, всё проходит — уходят и люди.

 


— Да, люди уходят. У меня много интервью с переводчицей и мемуаристкой Юлией Добровольской, моей старшей подругой из Милана, которой в этом году — даст Бог — исполнится девяносто девять лет. Несколько интервью взяла у поэта Наума Коржавина, тоже уже девяностолетнего патриарха, у артистичного и галантного кавалера — народного артиста Грузии Бориса Михайловича Казинца, ему, как ни странно, пошёл восемьдесят шестой год, чего никогда не скажешь! В сентябре девяносто лет исполнится близкому для меня человеку, поэтессе из Филадельфии Валентине Синкевич. С Валентиной Алексеевной нас связывает дружба по переписке и по телефону, а точнее — по душе, по привязанностям, по группе крови. Валентина Синкевич — одна из последних ныне живущих представительниц второй эмиграции. С нею я провела несколько интервью, которые печатались в «Чайке», записывала её стихи для размещения в Интернете. В планах — поехать в Филадельфию, сделать с ней видеоинтервью.

Очень важными были для меня беседы с Соломоном Волковым. Мы с ним говорили о литературе и литераторах, которых он знал лично,— это и Сергей Довлатов, и Лев Лосев, и Иосиф Бродский. У нас с Соломоном разный взгляд на многие вещи, но как раз это и создавало определённую драматургию в беседах с ним, некое натяжение, которое лишало наши разговоры скуки, делало их содержательно и эмоционально насыщенными. Последнее записанное мною интервью было посвящено собственной судьбе Волкова, он отвечал и на мои «некорректные» вопросы. А я среди прочего спрашивала о Шостаковиче, о создании книги «Свидетельство», из-за которой Соломона столько травили в советской печати, да и не только в советской... К сожалению, это интервью пока не опубликовано.

Что до программы интервьюирования — Боже упаси! — никаких программ. У меня вполне русская ментальность — не люблю планировать.


 

— В своих интервью вы неизменно пытаетесь проникнуть в творческую лабораторию писателя. Что ж, если позволите, попробуем заглянуть и в вашу. Как повлияла на ваше творчество эмиграция? Употребляю это понятие, хотя вы его — для себя — перечёркиваете. Я имею в виду даже не сюжеты и героев некоторых ваших вещей — об этом интересно поговорить, однако сама по себе смена декораций и «предлагаемых обстоятельств» вполне понятна. Между тем речь о другом. Эмиграция даёт творцу особую свободу и особый взгляд на человека и мир. Это своеобразный эффект отстранения: обычно его долго добивается писатель, а в эмиграции отстранение редко минует кого бы то ни было и возникает естественно. Мне кажется, даже такие ваши вещи, как повести и рассказы о писателях девятнадцатого века, могли родиться только в эмиграции. Это был эксперимент, связанный с вашей работой литературоведа. Трудный и очень плодотворный для вас эксперимент, законы которого сформулировал гениальный Тынянов: «Там, где кончается документ, там я начинаю».

 


— Тынянов мною любим — и как писатель, и как исследователь литературы. Следую его методу. Насчёт того, что повести о Панаевой, Белинском, рассказы о Тургеневе, Герцене могли родиться только в эмиграции,— может быть, вы и правы. К тому же здесь, как ни странно, каких-то материалов больше. Вот Герцен. Я прочитала книжку о нём на английском, в ней были приведены письма его жены Натальи Александровны, адресованные Гервегу. И по этим письмам поняла: привычная картина отношений этой троицы Герцен — Наталья — Гервег, которую мы знали по эпическому герценскому мемуару «Былое и думы», не соответствует действительности. (Герцен мог всего не знать, а мог и не хотеть знать.) Герцен написал в известной главе «Круженье сердца», что жена вернулась к нему, в Италии свершилось их примирение, а Гервега она якобы возненавидела. Но по сохранившимся письмам Натальи Александровны к Гервегу видно: она любила его до последнего дня...

Уже говорила, что пишу, воспринимая всё случившееся с моими героями как своё. Если через себя эти истории не пропустишь, ничего не получится. Так что я — и Белинский, и Наталья Герцен, и Авдотья Панаева. Более того, уверена: то, что породила моя фантазия, имело место — просто не могло не иметь места — в реальности.


 

— Когда я читал вашу пьесу «Звёздные мальчики» («Нева», 2015, № 11), пронизанную нежностью к человеку уходящему, не раз вспоминал теорию литературы: драматургия и поэзия глубинно родственны. А ещё думал о философии иудаизма: время в иудаизме нелинейно, события прошлого и настоящего могут органично переплестись. Действие «Звёздных мальчиков» происходит «в конце света». На сцене — два старика, эмигрировавшие из России в Америку. Мир скоро погибнет, но пока к дедушке и бабушке приходят в гости... их ещё не родившиеся внуки. Этих парней-близнецов спасли малышами: они росли в бункере, а сейчас, зная будущее, торопятся познакомиться с предками, с восхищением рассматривают земные богатства — лес, птиц, речку, сад. Эсхатологическая тема закономерна в современной литературе. Но почему она так усилена, так своеобразно трансформирована в вашей пьесе темой эмиграции?

 


— Эта пьеса написалась в сложный для меня момент — переезда в новый штат Мэриленд, начала работы над электронной «Чайкой». Времени не было катастрофически, а пьеса писалась и написалась, несмотря ни на что. И в ней вы найдёте многие реалии нашей новой жизни: ручей Twinbrook, Близнецовый ручей, он протекает поблизости от нашего жилья, здесь и наш скромный садик, и наш сосед — ветеран Вьетнамской войны... Всё так — и всё иначе, как это и бывает в художественной реальности. Мы переехали весной, мир вокруг был так хорош, птицы такие певучие, а ручей такой звонко журчащий, что мысль о возможности чего-то ужасного — грядущей ядерной войны, например, о которой без дрожи в голосе говорили на российском ТВ,— была нестерпима. Отсюда и пьеса. Сюжет, герои — всё производное от этой эмоции: несказанной красоты мира, которую так легко разрушить и потерять.


 

— Как складывается ваш рабочий день?

 


— Из работы. Всё прочее к ней примыкает и её сопровождает.


 

— Что радует и что огорчает вас в нашей эмиграции?

 


— Радует многое. Огорчают смерти.


 

— Ваша семья отправилась «странствовать» благодаря вашему мужу Александру Марьину. Эмиграция определила судьбы ваших детей. И — во многом — вашу судьбу и ваше творчество. Думаете ли вы про себя: я — эмигрантка? Или всё ещё считаете свои странствия растянувшейся на десятилетия творческой командировкой: рано или поздно она закончится?

 


— Как я уже сказала, никогда не была и не чувствовала себя эмигранткой. Когда уезжали — думали: вернёмся, как только в России наладится жизнь. Увы, не наладилась до сих пор, да и оказалось, что жизнь в Америке даёт возможность не отрываться от русской культуры, а этого «отрыва» я боялась больше всего. Мне в России многое не нравилось и не нравится. Америка тоже страна не идеальная, но она — и это правда — каждому даёт то, что он хочет. Здесь гораздо больше пространства в твоей власти, больше того, что зависит только от тебя. И жизнь в Америке не мучительна, как было привычно в России, не выживание из последних сил... К тому же Россия — место, где человека постоянно унижают, где отсутствует воздух для нормальной жизни — в переносном смысле, хотя иногда и в прямом. Получается, что здесь у нас своя маленькая Россия, но гораздо более приспособленная для человека, чем реальная.


 

— Напоследок вопрос, который порой задаю себе и другим: есть ли будущее у литературы эмиграции?

 


— Конечно, есть. Это русская литература определённого периода, созданная в Америке, или в Германии, или в Австралии. Катулл писал латинские стихи и был римлянином — живя в Вероне, на озере ди Гарда и в Азии. То же с Овидием. Сосланный к дакам, он оставался латинянином, римлянином. Цветаева в эмиграции — в Чехии и во Франции — осталась русской поэтессой. Бродский — русский поэт. Мы, пишущие в Америке на русском языке, принадлежим русской литературе. А у неё пока конец не предвидится.

В Бостоне есть чудный человек, издатель, Миша Минаев. Он издал книгу моих рассказов «Любовь на треке». Приехал — и сказал, что хочет меня издать на свои — очень небольшие — средства. Для чего? Он объяснил, что у него задача создать библиотеку писателей русской эмиграции. Представляете? Если среди нас есть такие люди, то и у американской русской литературы есть будущее. Она сохранится для потомков. Это в метафизическом смысле, в плане истории. Но, как я понимаю, вы говорите конкретно о сегодняшней литературе эмиграции. О том, что старики уходят, а дети переходят на английский... Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Жизнь неизмеримо богаче нашего воображения. Что она готовит — это её тайна. Разгадать её не берусь.


 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

1. Ирина Чайковская — прозаик, драматург, литературный критик, главный редактор журнала «Чайка».

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера