Индиговый и красный. Стихотворения

***

Никогда не жалела, где бы я ни жила,

коротая ночи, дни бесконечно для,

что меня таранили вычурные слова,

с высоты полета – я – Ханаан, земля.

Будто мне, а не им, в офсетном гореть аду,

будто – вор на выселках, биндюжник или изгой,

из сырого воздуха свет у других краду

вороватой жаброй, дырявой своей губой.

 

Сколько лет живу, столько во мне отчизн,

я в сердцах родной называю любую даль,

и когда-нибудь за лирический героизм

сто лихих чертей пожалуют мне медаль.

Ах, какие земли! И все они – на крови,

мне бы медных труб, но столбы кругом, провода.

Паспорта сжигай и vis-à-визы рви, –

у меня под ногами не твердь горит, а вода.

 

У подводной жизни тоже суров устав:

завывай, белуга, мечи серебро, минтай!

Этот город-омут, словно француз, картав,

По-немецки строг, по-русски шалтай-болтай.

Петушок над храмом, магнолии, соловьи,

безупречный сад, он тоже сегодня – храм.

Поверти картинку: те, что вчера – свои,

оказались дальше, чем те, что остались там.

 

Погадай на гуще: назавтра же быть беде,

Дама пик и валет червонный, кремнистый путь, –

но в конце остается столько меня в тебе,

сколько смог осилить, а значит, совсем чуть-чуть.

И опять, навешав цепочек на сундуки,

в потолок вперяясь в надежде увидеть – что? –

темноту в прихожей сжимаешь: плеча! руки!

ледяной ладони!..  Но это – пола пальто. 

 

А когда на рассвете – возницей на облучок –

кот соседский проворно взбирается на капот,

улови, как настырно зеленый его зрачок,

загораясь, светит тебе в лососинный рот,

будто вверх качнется шершавая голова,

чешуя сверкнет, рыбий жир плеснет через край,

и польются в небо ворованные слова –

не про наш с тобой, так пусть про кошачий рай.

 

***

            Наде Делаланд

Смерть неизбежна. В первых числах марта

судьба зимы висит на волоске.

Ссутулившись, как двоечник за партой,

я думаю о русском языке,

 

что мы живем на языке пропащем,

меж волком и собакой, на черте

между сказуемым и подлежащим:

мы – сумерки, мы – ямы в темноте.

 

Живем за просто так, за ради Бога

умрем от этой тяжести в ребре,

жизнь – не театр, нет,  она – дорога,

короткая, как черточка тире.

 

Где – rolling stones наматывают мили,

где – на латыни шелестят дубы,

где – ангелы поют на суахили,

где мы гадаем – если бы кабы...

 

Стучи – откроют, ищущий обрящет –

кто медный грош, кто бронзовый обол.

Быть иль не быть? – потом, а в настоящем

нередко опускается глагол.

 

И я пишу, зависнув где-то между,

соединяя запад и восток:

смерть – наша родина, Россия неизбежна,

чужбина – дерево,  я – птица, ты – цветок.

 

***

Ничего не бойся, скоро-скоро

Мы покинем гулкие просторы,

Родину приемную свою,

Полетим на карликовый остров,

Станем очень маленького роста,

В детском обоснуемся раю.

 

Там читают сказки про индейцев,

Известью выбеливают тельце

И узор выводят на лице,

Обручи, браслеты, амулеты,

В волосах струящиеся ленты,

Как лучи на Золотом Тельце.

 

Материк чуть видимый отсюда,

Хрупкий, как китайская посуда,

Углями наполнен до краев.

Резкими воздушными скачками

Движемся, и длинными сачками

Ловим перелетных соловьев.

 

Мы как дети – золото в остатке,

Мы со взрослыми играем в прятки

И парим над гиблою водой,

Камешками полнятся карманы,

Вечерами добрые шаманы

Нас волшебной кормят резедой.

 

Кто из кущ глядит на наши игры –

Муравьеды, носороги, тигры? –

Как летим с пригорка кувырком.

Ничего не бойся, сами, сами…

Ангелы с мышиными хвостами

Черным угощают молоком.

 

Нам, когда-то срубленным под корень,

Проклятым и вытоптанным – вровень

С мостовой, неведома тоска.

И со всех сторон островитяне,

Как тычинки в огненном тюльпане,

Тянутся из жаркого песка.

 

Завтра будем мы неуязвимы,

Будет праздник сердца, именины

Мертвых душ, незнающих любви.

А песок вдоль берега – что порох…

Заводи считалку: «Молох, Молох,

Где же руки сильные твои?»

 

***

Наш царь-полубог многоопытен и многорук,

Силен, как докшит, и улыбчив, как благостный Шива,

Он первой рукой собирает хрустящий бамбук,

Второй – дирижерски по воздуху водит красиво.

 

У женщин династии – птицы на ярких платках,

И веки опущены, рисовой тоньше бумаги,

Молочная грудь о шести розоватых сосках

К утру тяжелеет от всеоживляющей влаги.

 

А он, как дитя, улыбается даже во сне –

Светло, широко, оголяя здоровые десны,

Поскольку бессмертен и сердце его – на сосне,

Но в наших краях не растут ни секвойи, ни сосны.

 

Он в третьей руке зажимает стальное перо,

Четвертой ребенка сажает себе на колени,

Мы к пятой руке припадаем – мы любим его! –

И лбами неистово бьем о крутые ступени.  

 

Ведь царь справедлив и чужого не жалует зла,

Когтистые пальцы скребут на границе Ханоя,

И если приходится, он выжигает дотла

Кедровое, вечнозеленое и смоляное.

 

И если доносятся звуки из гущ тростника –

Стучат молоточки, в живое вонзаются сверла –

То это не ветер, не птицы – шестая рука

Спокойно и властно ложится на мягкое горло.

 

Тяжелые свитки в вишневых лежат стеллажах –

Чертежник державы, ловец расходящихся линий –

Он правит как дышит, но в дымных его чертежах

Виднеется небо и тонкие веточки пиний. 

 

***

Мы опять уходим в подвалы и катакомбы,

В ожиданье подвоха, Мессии, последней бомбы,

Залезаем, дрожа, друг под друга, под одеяла,

Простираем руки, как веточки краснотала.

 

Наш беззвучный язык – лоскуты остролистной ивы,

И пупырышки эти – ожоги степной крапивы,

Ты и аз – это вяз, неподъемен и прутьевиден,

Потому под тобой – мне, всевидящей, путь не виден.

 

Только вижу, как голые почки растут на теле,

Пробиваются листья в марте, плоды в апреле,

Только – завязь, нектарник, у черенка прилистник, –

Это райское дерево нашей подземной жизни.

 

А над нами дома задыхаются, стонут, рвутся,

Слышишь, чьи-то глаза разбиваются, словно блюдца,

Вперемешку – портреты, пейзажи и натюрморты,

Чьи-то свадьбы, измены, похороны, аборты...

 

Нас никто не найдет – и не надо о них, не надо! –

Даже хмурый садовник, что нас изгонял из сада,

Всяк теперь в одиночку, захлопнулся и не ропщет,

Даже самый последний сдуревший бомбардировщик.

 

Застывает планета, как голова на блюде,

Я вдыхаю тебя: я-люблю-тебя, я-люблю-те…

В темноте, наобум, вслепую и неумело,

Только знаю, зачем мне ты и зачем мне тело:

 

Где последняя бомба буравит в земле воронку,

Там любовь сквозь меня прорастает как сквозь щебенку.

 

***

Петух на крыше прокричит отбой,

На западном витке качнется поезд

И выпорхнет из подземелья. Но из

Чужбин – какую выберем с тобой?

 

Ведь у меня в запасе есть слова,

За пазухой, во внутреннем кармане,

Они сквозь швы влетают в рукава

И светятся, как лампочки в чулане.

 

Они теснятся птицами в ночи,

И каждый взмах – тяжел, неповоротлив,

Глазастые домóвые сычи

Из глубины дремучей подворотни,

 

Когтями извлекают из того,

Что мы с тобой назвать не можем сами, –

Как вдоль стены плывет мое пальто

И судорожно машет рукавами,

 

Как будто сыплет в теплый чернозем

Деревни в европейском захолустье

Вчерашний хлеб, исклеванный дождем,

Дающий всходы в этом месте пусте:

 

«Смоковница», «крапива», «молочай»,

И «рокамболь» из чеснока и лука,

В подкладке шелестящее «прощай»,

Под воротом – рукастое «разлука»,

 

Припрятанное тканью про запас,

Стежком скрепленное, сквозное «или-или»,

А также «дом», но это – не про нас, 

Мы всё равно его не полюбили.

 

***

Уже весна зализывает раны

и замолкает снег на полуслове,

у всех ларьков девицам капитаны

сулят неповторимые любови.

 

Здесь женщинам мерещатся обновы

и обещанья всё начать сначала,

и что с того, что город – не портовый

и никогда не видевший причала?

 

Кто выключил цвета? Кто эти люди

у кассы, на перроне, в электричке?

Бесславный город, gloria и mundi –

лишь имена, фамилии и клички.

 

В копилку дождь подбрасывает центы,

вокзал одет в подсвеченные цацки,

полощется река моя – с акцентом,

назойливым, предательским, дурацким.

 

Белёсый лис катается на санках,

и, черные от дыма и мороза,

полозья-провода над полустанком –

что нотоносцы в птицах «Lacrimosa».

 

Вхожу в вагон и расправляю плечи,

как будто жить не страшно и не больно,

на вдохе говорю «arrivederci»,

поспешно выдыхая на «buongiorno». 

 

И контролер, красивый и беспечный,

дырявящий искомканный билетик,

на мой вопрос – далече до конечной? – 

не улыбнется мне и не ответит.

 

Я бы сама с такой, как я, не скрою, –

непрошенной, чужой – не говорила,

всё это блажь – любовь, тоска по морю,

по бесполезным чайкам белокрылым.

 

Как поплывем вдоль серого забора,

почти неразличимого в тумане,

мне классик в предвкушенье разговора

напомнит о себе –  «дзенькую, пани», –

 

о том, что в небе нотные тетради

перебирают юркие китайцы, –

сама в себе, себя самой же ради

играет цветомузыка сквозь пальцы,

 

что в поезде полупустом напрасно

кого-то жду, нелепая как «здрасьте»,

а под пальто – индиговый и красный,

или в какой там выкрашено счастье.

 

Марина Гарбер. Поэт, эссеист. Родилась в Киеве. Эмигрировала в США в 1989 году. Магистр искусств, преподаватель английского, итальянского и русского языков. Член редколлегии «Нового Журнала» (Нью-Йорк), член редакции ж-ла «Интерпоэзия» (Нью-Йорк). Автор 4-х книг стихотворений (последняя – «Каждый в своем раю», М.: «Водолей», 2015). Публикации в журналах «День и ночь», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Лиterraтура», «Нева», «Новый Журнал», «Плавучий мост», «Слово/Word», «Стороны света», «Студия», «Эмигрантская лира», «Шо» и др. Живет в Люксембурге.