Поэт кельтских сумерек

Тема старой Ирландии, мотивы, взятые из кельтского фольклора, всегда занимали особое место в творчестве Йейтса – и в поэзии, и в драматургии. Стихотворение «Воинство сидов» рисует образ мифических существ – сидов (это написание скорее транслитерация, чем транскрипция; по-гэльски произносится «ши»). В преданиях сиды были вполне персонализованы, имели имена, делились на мужские (сид) и женские (сида) создания, выполнявшие свои функции в фольклорных сюжетах. Стихотворение «Он скорбит о том…» также воспроизводит образы староирландской культуры: важенка без рогов – образ женской любви, пёс с одним красным ухом – образ мужской любви. «Волхвы» – переосмысление христианского сюжета, и «Песня бродяги Энгуса» относятся к самым известным стихотворениям Йейтса, а заключительные строки последнего – «The silver apples of the moon //The golden apples of the sun» стали крылатой фразой в английском языке, когда речь идёт об искусстве. «Проклятие Кромвеля» отражает настроения тех кругов ирландских интеллектуалов, которые считали, что британское завоевание уничтожило ирландскую культуру.

Стихотворение «Белые птицы» связано с многолетней любовью Йейтса – Мод Гонн. Оно тоже обращается к традиционным ирландским образам (сказочная страна Дана, Данаанский берег), а также к средневековой символике розы и лилии. Этот текст важен и как биографический факт – узнав, где стихотворение было написано, Мод Гонн вспомнила, что Йейтс приезжал тогда к ней и делал предложение, но совершенно невозможно, чтобы он написал стихотворение раньше, иначе он бы его ей непременно прочёл. Получив отказ, Йейтс почти сразу уехал, так что, несомненно, оно написано вечером того самого дня, после отказа Мод. Отказ, впрочем, был весьма своеобразным: Мод объяснила, что в мистическом смысле она и так неразрывно связана с Йейтсом, и нет нужды опошлять высоту этих отношений узами земного брака. Мод Гонн была пламенной сторонницей независимости Ирландии, её на сей раз не мистический, а обычный, земной, муж, отец её дочери, был повешен за эту деятельность. Страстность натуры Мод и её темперамент Йейтс отразил в стихотворении «Не нашлось другой Трои». «Проклятие Адама» и «Тритон» передают атмосферу общения с Мод и её окружением в последующие годы. «Вижу образы ненависти, сердечной полноты и приближающегося опустошения» – одно из самых известных стихотворений Йейтса, рисующее тот образ, с которым его в основном и ассоциируют – поэт, наблюдающий мир ночью с башни, как бы из своего поэтического мира, и созерцающий недоступные прочим видения, навеянные историческими штудиями, мечтами либо экзистенциальными ужасами бытия. «Ляпис-лазурь» выглядит уже не столь мистично, сколь оптимистично и иронично, а заодно отражает интерес Йейтса к культуре и мировоззрению Дальнего Востока.

 

 

 

ВОИНСТВО СИДОВ                                              

 

От Горы Королей мчится конный поход

Над Клот-на-Бэр, меж ночью и днём.

Волосы Кейлта пылают огнём,

Сида Ниав взывает: «Вперёд, вперёд!

Отбрось земных мечтаний прах,

Вихрь заводит листьев игру,

Мы бледны, вьются волосы на ветру,

Грудь вздымается, сиянье в глазах,

Наши руки свободны, разомкнуты рты,

Если кто-нибудь увидит нас вдруг – 

Он навек забудет труды своих рук,

Он забудет и сны свои, и мечты».

Между ночью и днём длится полёт.

Что с волшебством сравниться посмеет?

Пламенем волос встряхивает Кейлт,

И взывает Ниав: «Вперёд, вперёд!»

 

 

Он скорбит о том, что произошло 
с ним и его возлюбленной, 
и ждёт конца света

 

Важенка белая без рогов, услышь, прислушайся к Псу

С единственным красным ухом, к тому, кем теперь я стал,

Я звал тебя на Дороге Камней и в Колючем Лесу,

Ибо Злость и Страсть, Надежду и Страх кто-то вложил, вкромсал

В ноги мои, и мне тебя преследовать надлежит:

Человек с ореховым посохом, молча шедший мимо меня

Превратил в гончего пса меня, я утратил свой прежний вид,

И мой голос собачьим лаем сделался с того дня.

Остановилось Время, нет ни концов, ни начал;

Пусть Чёрный Лысый Кабан придёт с западной стороны –

Я хочу, чтобы Солнце, Луну и звёзды он с неба выкорчевал,

А потом, ворча, улёгся бы спать в беспросветной мгле тишины.

 

ВОЛХВЫ

 

Вновь и вновь, над собою, как прежде, я мысленно вижу их:

Они в грубой цветной одежде, недовольны, бледны,

В небесах тёмно-синих – их – усталых, больших, живых,

Вижу лица, подобные скалам, что дождями иссечены.

Их серебряные короны покачиваются в лад:

Перед бесчинством Голгофы они мрачно склоняют главу,

То исчезнут, то вновь появятся, но внимателен ждущий взгляд:

Они вновь ждут явления таинства на зверином полу, в хлеву.

 

ПЕСНЯ БРОДЯГИ ЭНГУСА

 

Я вышел в лес. Мой каждый нерв

Дрожал. Горела голова.

Удилище — ореха ветвь

Себе я выстрогал сперва.

Затем, поднявшись в полный рост,

Забросил удочку в поток

Под мотыльками среди звёзд,

Где каждая — как мотылёк.

 

И серебристую форель

Я вскоре положил меж трав,

Вдруг словно прозвучала трель,

По имени меня назвав.

С цветами яблони в кудрях

Там девушка звала меня

И таяла, светясь, в лучах

Едва рождавшегося дня.

 

Сейчас я стар от всех дорог

Сквозь горы, долы и пески,

Но, чтобы я коснуться смог

Своей рукой её руки,

Я до скончания веков

Останусь к поискам готов

Луны серебряных плодов

И солнца золотых плодов.

 

 

Проклятие Кромвеля

 

Ты хочешь знать, где я бродил и что нашёл в пути?

Нашёл я кромвелевский сброд — что здесь ещё найти?

Тех, кто любил и танцевал, втоптали в перегной.

Где те, кто мог владеть мечом, где в латах конный строй?

Но скажет старый нищий, взор поднявши к небесам:

«С библейских пор мои отцы служили их отцам».

Ну что с того, ну что с того,

Что тут ещё сказать?

 

Добрососедский разговор умолк, иссяк, пропал.

Что толку сетовать? Теперь всем правит капитал.

Для тех, кто хочет влезть наверх, первейший враг — сосед,

А мы и наши песни — хлам, в котором проку нет.

Они считают каждый шаг — тогда, сейчас и впредь,

А время между тем сочло: нам лучше умереть.

Ну что с того, ну что с того,

Что тут ещё сказать?

 

Но мысль иная жжёт меня, иной расчёт изгрыз,

Как мальчика спартанского изловленный им лис —

Что можно и существовать, и не существовать,

Что рыцари и дамы вновь предстали во всю стать

И песен требуют моих, и слушают игру,

И я служу им, хоть они уже в ином миру.

Ну что с того, ну что с того,

Что тут ещё сказать?

 

Набрёл я в полночь на дворец прекрасный, словно сны,

В воротах свет, и окна все его освещены,

Меня встречали там друзья, был искренен их пыл,

Но средь руин проснулся я, и ветер грозно выл.

Я молча встал и вышел в путь, как я давно привык;

Лишь клячам и бродячим псам понятен мой язык.

Ну что с того, ну что с того,

Что тут ещё сказать?

 

 

БЕЛЫЕ ПТИЦЫ

 

Любимая, стать бы нам

            двумя белыми птицами прямо сейчас,

Уставшими 
            наблюдать метеор, 
                        свет которого не погас,

И в сумерках свет звезды голубой,

            низко висящей, пусть

Пробудит в наших сердцах, любимая,

                        грусть,

                                    всё ту же грусть.

 

Роза и лилия, росы излитые,

            всё в них – сон и тоска,

Забудь их,

            и забудь, любимая,

                        тот

                                    метеор в облаках,

О низко висящей звезде голубой,

                        таящей

                                                секрет бытия

Забудь: мы – две белые птицы

                                    над пеной морской:

                                                            ты и я.

 

Есть берег Данаанский, архипелаги

            вдали от морских трасс,

Там Время, конечно, забудет нас,

            и Печаль не отыщет нас,

Там, от роз, от лилий, от мыслей

            о метеорах свободны вполне,

Мы – две белые птицы,

                        любимая,

                                    покачивающиеся на волне.

 

 

ПРОКЛЯТИЕ АДАМА

 

Кончался летний день. Мы – тесный круг –

Лишь ты да я, да твой всегдашний друг –

Та девушка приятная, в гостиной

О творчестве беседовали чинно.

И я сказал: «Внезапной мысли свет

В строке сверкнуть обязан. Если нет –

Пойдёт впустую слов твоих плетенье.

Уж лучше на коленях пол с терпеньем

Скоблить на кухне, или в зной и холод

В каменоломню, взяв кирку и молот

Идти, чем подшивать к словам слова

И быть немножко чокнутым, едва

Способным воспринять набор затей

Попов, банкиров и учителей.

 

Повисла тишине, и в тишине

Та девушка, твой друг, сказала мне:

«Мы, женщины, учить должны всегда,

Что красота есть результат труда».

Я улыбнулся: «Знал ещё Адам,

Что красота – награда всем трудам!

Но вот смотрите: для любви своей

Примером куртуазность королей

Берёт иной влюблённый. Он постиг

Премудрость эту, взятую из книг,

Но блеск цитат и пыл огня в крови –

Всё бесполезно».

                                    С мыслью о любви

Затихли все мы. Тлел ещё закат

Но сумрак, зелен и голубоват

Дрожа, уже спускался, и Луна,

Как раковина хрупкая, бледна,

Всходила. Солнца луч, сверкнув, погас.

 

Я думал о тебе. Верней, о нас.

Что ты была красива. Я – хотел

Любви, как ты, красивой. Преуспел.

Но что осталось, кроме белизны

Пустой, усталой, стынущей Луны?

 

 

Мужчине годы идут («Тритон»)

 

Я окутан сном навсегда,

Одетый в мрамор тритон,

Стою, где льётся вода,

Смотрю на одно из лиц,

На женщины красоту,

Словно среди страниц

Вижу книжную красоту —

Хорошо иметь острый глаз,

Понимать всё, что вижу тут,

Хорошо быть мудрее всех вас...

Да, мужчине годы идут,

И всё же ещё, ещё —

(Это явь или я намечтал?)

Хорошо бы встретить её,

Когда юностью я пылал.

Но, окутан мечтой всегда,

Я — в мрамор одетый тритон —

Стою, где льётся вода.

 

Не нашлось другой Трои

 

Не прокляну её, хоть дни мои

Отчаяньем наполнила она;

Она людей в жестокие бои

Звала, одушевлением полна.

Из хижин на дворцы пошли б они,

Будь их отвага гневу их равна;

В её душе — горящие огни,

Сама она — дрожащая струна.

Возможно ль это в наши времена —

Страсть, красота, возвышенная злость...

Что сжечь она ещё была должна,

Коль подходящей Трои не нашлось?

 

 

Вижу образы ненависти, 
сердечной полноты
и приближающегося опустошения

 

Я поднимаюсь на башню, на выщербленный верх,

Облачно-белый туман стелется, лунный свет — словно нож,

Долину он какой-то странной метаморфозе подверг:

Река и вязы с собой не схожи, и свет на свет не похож —

Клинок, сияющий с запада, недвижен, но ветра вздох

Сметает сверкающим жестом туман, обнажив простор,

Смутное исступленье охватывает мой мозг,

Грозные образы и картины мой заполняют взор.

 

«Смерть за смерть!» — доносится вопль, и вой, и страх,

«Мы отомстим за Жака Молэ!», — орёт, беснуясь, толпа

В облачно-белом рубище или же в кружевах,

Рубящая и бьющаяся, она глуха и слепа.

Люди бросаются в никуда в надежде что-то схватить,

Я, с помрачённым разумом, на башне, как на скале,

Охваченный их бессмысленным порывом и жаждой мстить,

Кричу вместе с ними: «Смерть убийцам Жака Молэ!».

 

С очами аквамариновыми, легконоги, стройны

Чудесные единороги возят прекрасных дам;

Дамы, полузакрыв глаза, в мечтанья погружены.

Пророчества, восходящие к вавилонским годам,

Их не тревожат. Озеро, затерянное в лесах —

Их сознание. Тонет в нём всё страстное чересчур,

И ничего, кроме нежности, в безмятежных сердцах,

И ничего, кроме прелести, в контурах их фигур.

 

Облачно-белые единороги, аквамарин очей,

Женские веки, слегка дрожащие, рубище, кружева,

Глаза, горящие яростью, звон мечей и речей —

Всё сменяется меднокрылым воинством, и едва

Оно появилось, сразу стало неважно — Добро или Зло:

Меднокрылые соколы, Луну заслонив, летят,

К тому, что придёт, нет ненависти, не жаль того, что ушло —

Только щёлканье медных клювов и самодовольный взгляд.

 

Дверь затворив, я спускаюсь по лестнице винтовой,

И размышляю вновь, что, конечно же, мог бы уже давно

В чём-то ощутимо-земном найти какой-то простой

Способ добиться признания и понимания, но

Сердце, ждущее большего, ведёт туда, где один

Я погружаюсь в видения, в стёртые письмена,

И там я, почти старик, в круговороте картин

Жизни чувствую полноту, как в юные времена.

 

Ляпис-лазурь

 

Слушаю речи нервозных дам,

Возле искусства вращающихся,

Что веселье поэтов есть стыд и срам,

Когда цивилизация разрушается,

Когда надо что-то скорей предпринять,

А то Аэроплан и с ним Цепеллин

От кайзера Вилли придут опять

И город станет грудой руин.

 

А вот персонажи трагичной мистерии —

Гамлет, принц, или Лир, король,

Или Офелия, или Корделия —

Играют с юмором свою роль.

Уже к финалу близится пьеса,

Занавес! Смерть увенчала борьбу!

Но присмотритесь из интереса —

Они не жалуются на судьбу.

 

Веселье Гамлета или Лира —

Утрачено, снова обретено —

Преображает собой ужас мира,

И пусть все небо затемнено,

Но кульминационная сцена,

Где ранен Гамлет и Лир затих,

Уже не повысит ужаса цену,

Ни на дюйм, ни на унцию, ни на миг.

 

Древние на своих ногах,

на своих двоих,

или морем из дальней земли,

Или на верблюдах, мулах, конях, ослах

Шли, предавали мечу других,

но со всею мудростью их – погребли их самих.

Или то, что создавал Каллимах —

Тоже не сохранилось. Его мрамор, словно металл,

Принимал формы любые, был бронзе сродни;

Если он складки ткани собой представлял,

То, казалось, под ветром трепещут они.

А пальме подобный светильник смог простоять

Лишь один день — суд времени был суров,

Но разрушенное воссоздавалось опять

С веселым умением мастеров.

 

Ляпис-лазурь. На ней изображены

Два китайца. Следом слуга их, третий.

Длинноногая цапля летит, с вышины

Символизируя долголетье.

Слуга-китаец в дороге дальней

Несет с собой инструмент музыкальный.

 

Любое пятно на горном камне

Любая щель или выступ случайные

Кажутся мне лавины началом,

Способной снегом их занести,

Но они идут выше, и веточка вишни

Ждёт их в домике на середине пути.

 

Мне нравится представлять, как, взобравшись

На вершину, к небу, усевшись там,

Созерцать они будут трагедию нашу

И увидят всю сцену, весь стыд и срам.

Под их пальцами, в скорбь и тоску одета,

Зазвучит мелодия с вышины,

Но глаза их, глаза их в искорках света,

В морщинках, будут веселья полны.