Нянька пришла

Вдох, выдох, вдох, футбольные ворота близко, возле них и перейду на шаг. Уф, можно идти и успокаивать сердце.

Каждое утро я, сначала с собачкой Малышкой, обхожу наш большой дом, возвращаюсь на третий этаж, а потом спускаюсь во двор, захожу на спортивную площадку и бегу.

Нагрузка щадящая – больше хожу, чем бегаю. Имитация бега, как шутит мой врач Лора Сергеевна.

А-а! – чёртов камешек! Нашёл именно то место в подошве, где больнее уязвить, и впился, будто иглой. Площадка покрыта песком с гравием, и такие острые камешки бывают, что я пару раз подпрыгивал от боли и корил себя за невнимательность. Теперь всегда смотрю под ноги, и надо же было сейчас…

Наверное, я тогда и заметил большое белое пятно за серой от дождей сеткой, натянутой на ограждение спортплощадки. Пара шагов, и пятно стало белой фигурой.

В глаза будто воду плеснули, в висках застучало так отчаянно, что я потянулся не за таблетками в правом кармане – что проку в таблетках, когда смерть маячит поблизости.

Потянулся к левому, где у меня мобильный.

Достать и нажать на вызов там, где номер дочки.

Такой у нас уговор с дочерью Машей после смерти жены: если сердце прихватит или ещё что, я должен нажать на вызов. Толку от этого никакого: я в одном городе, она в другом, я в одной стране, она в другой, дистанция в несколько тысяч километров. Но… «Так мне будет спокойнее», – сказала Маша, подразумевая, что кинется звонить моей соседке, знакомому врачу, и в скорую. Из другого города и другой страны.

«Спокойнее, спокойнее», – повторял я, толком и не видя ничего, кроме этой белой фигуры, до которой сузился мир. Когда подошёл ближе, понял: да это женщина в белом платье, кажется, немолодая. Самая обычная женщина. Постояла возле качелей и пошла к лавочке.

«Ох, ну и фантазии! Сам себя чуть до инфаркта не довёл!»

Чтобы успокоиться, сделал ещё два круга, всякий раз пробегая мимо сидящей на лавочке женщины. Лавочка не близко от спортивной площадки, да и бегаю я без очков, но немного разглядел женщину – сидит прямо, будто аршин проглотила, на платье какая-то вышивка, волосы убраны в узел на макушке.

Нянька!

От этой догадки я даже остановился.

Это пришла нянька и сидит – дожидается своего часа.

Мир вернулся ко мне, я выдохнул и улыбнулся.

Как же давно я её не видел!

Наверное, таблетку всё-таки лучше проглотить. Вытащил из кармана облатку, а все ячейки пустые – закончились таблетки. Ничего, дома ещё одна упаковка есть.

Я пробежал-прошагал ещё круг и вернулся к той стороне площадки, где на скамейке сидела женщина. Нет-нет, это не моя нянька, няньки Лизы уже сколько лет на этом свете нет. Но очень похожа на Лизу, какой она была в моём детстве.

Интересно, к кому пришла нянька? Может, к той молодой женщине, которая каждый день проходит с дочкой мимо площадки. Не проходит – идет, скособочившись, дёргается при каждом шаге. И в руке – рука её прелестной и здоровой дочки.

Мне симпатичны и сама женщина, и её дочка: не бежит, не торопит, не вертится, идет рядом с мамой и о чём-то щебечет.

Я даже историю придумал: наверное, у женщины этой детский церебральный паралич. Родители её лечили и почти вылечили, дочка и школу закончила, и институт, да и работа у неё хорошая. С принцем было сложнее, живёт одна, но дочку родила.

Наверное, тяжеловато ей, вот и наняла себе помощницу, няньку. Будет с девочкой сидеть, сказки читать, готовить, гулять с ней.

И договорились они, чтобы нянька к девяти приходила, вот и ждёт она на лавочке, минут десять ещё сидеть.

Я пошёл к своему подъезду и почему-то вспомнил, как Лиза сидела на моей кровати, расчёсывала волосы и говорила сказку, чтобы я быстрее заснул. Сказки у нее были на один лад – о своей деревне: кто, когда родился, с кем жил, как жил…

Однажды мы с матерью стали вспоминать Лизу, которой уже не было на этом свете. Мать посветлела лицом  (обычно, когда приезжал к ней, заставал её за серой бесконечной думой. Она хмурила лоб, поджимала губы и прислушивалась. К себе? Как угасают в ней последние угольки жизни? Или ждала беззвучных шагов смерти?).

– Лиза из затопленников… из деревни, которую затопили ради водохранилища. Мать её, как деревню затопили, с ума сошла. А Лиза как-то до Москвы добралась. Дед мой, твой прадед, Лизу на улице нашёл – кожа да кости, глазищи огромные. Как выжила, непонятно. Дед документы ей сделал и забрал к нам. Документы поддельные, по знакомству, и верно в них было только имя. Лиза и сама потом путаться стала, сколько ей лет, и к фамилии другой привыкла. А деревню свою помнила и говорила про своих, деревенских, будто недавно рассталась, даже когда состарилась…

Когда дед Лизу к нам взял, мама моя на последнем месяце была, а потом я родилась, позже мой брат… И Лиза со всеми нянчилась, тетёшкалась… Когда ты родился, она и тебе человечка сделала, из тряпочки. Всех, кого любила, такими оберегами одаривала.

Дед великого ума человек был и людей видеть мог, и будущее. Наверное, потому и взял к себе Лизу. Не прислужкой, нет. Она была своей.

Тряпичного человечка я последний раз видел, когда вместе с женой переезжал в этот дом. Человечек лежал в старой коробке с другими мамиными вещами, бестолковыми и никому не нужными, по мнению жены и дочки, – Маша помогала с переездом, а потом и сама уехала, далеко. А грузчики и вовсе считали весь наш скарб барахлом. Много чего побито было и изгваздано: шёл дождь, вещи кидали, тащили по асфальту.

Вещи в коробке и правда были пустячными: девичий альбом, в котором мама рисовала диковинные цветы, под ними пожелания её подружек: «Котик лапку опустил в красные чернила, и красиво написал: будь счастлива»; потрёпанный томик Есенина; толстая пачка поздравительных открыток с мимозами, дедами Морозами, волшебными конями-санями и огромными кремлёвскими звёздами…

Был там и Лёша – так я называл человечка, которого сделала Лиза, когда я родился. Нитяные волосы, красное платье, по которому она вышила белыми нитками узор с большими цветами, похожими на ветряные мельницы. Эту вышивку Лиза называла «мышиной тропкой», и мне нравилось представлять, как маленькая мышка бежит по тропиночке узора на подоле платья, останавливается у завитка, выбирая дорогу, потом бежит-бежит, чтобы прошмыгнуть мимо цветка-мельницы и юркнуть под большую ягоду на рукаве оберега Лёши.

Мамину коробку я отнял у грузчиков и сам принёс в квартиру. Она размокла, почти расползлась под дождём, и я чертыхался, пока подбирал то, что по дороге из неё выпадало: мог бы перевязать, меньше мороки было бы.

Сейчас приду и достану Лёшу, пусть лежит на тумбочке у кровати. Нет, сначала таблетку выпью, а потом его найду.

Нет, сначала Малышку покормлю, сердце вроде прошло. Но потом таблетку всё равно приму и открою коробку с Лёшей.

Несколько коробок мы так и не разобрали, оставили их в коридоре, там и мамина коробка. Не до вещей было – жена моя Тая, Таюшка, как мы переехали, сразу болеть начала, да так и не выздоровела.

Червячок болезни поселился в ней ещё до переезда.

Наверное, произошло это тогда, когда Маша надумала уехать, и мы решили разъехаться: нам с Таей небольшую квартирку почти что в Москве, но не в Москве, поблизости, а те деньги, что останутся – Маше, чтобы зацепиться, обосноваться на первых порах.

И тут Тая сникла. Время было хлопотное, только смотри и думай, как всё по уму сделать, и я не сразу заметил, что Тая сутулится и молчит, и перестала по вечерам пить чай.

Привычка у нас такая была – заваривать хороший чай и чаёвничать долго и обстоятельно.

И вдруг после самого ответственного дня, как называли его жена с дочкой, когда подписывались документы на разъезд, вечером Тая сказала, что голова болит, и ушла полежать на диване, в тишине.

Мы переехали, но по вечерам пили чай уже не на кухне, а возле дивана. Я ставил на стул поднос, приносил красивые кружки, мёд и сушки, уговаривал попробовать её любимое овсяное печенье… Остывал чай, мы молча смотрели телевизор. Столько печенья я съесть не мог, оно сохло, но я всё равно каждый день покупал свежее – а вдруг Таюшка встряхнётся и скажет: «Чаю захотелось и печенья! Свежее? Поставь чайник, я сейчас приду на кухню!»

Дочка приехала на похороны Таюшки, побыла три дня, привезла мне из приюта Малышку и уехала. Почти всё время плакала. Плакала, но говорила не о матери, не о том, что всё, нет её, как же это так и что делать?! Говорила о каких-то мелочах, будто в сите просеивала – сейчас весь сор, вся пыль отсеются, и тогда мы уже посмотрим друг на друга и поговорим о настоящем. Не поговорили. И смотрела Маша на меня так, когда смотрят, но не видят. Я словно стал, как и мама, для Маши уже воспоминаниями: «Помнишь, как мы ездили на рыбалку… А мама танцевала на Новый год… А когда ты на дерево полез и залез так высоко, что мне казалось, не вернёшься, и я плакала…»

Малышка крутилась у нас под ногами, виляла хвостом, ловила взгляд, смешная небольшая чёрная собачка, с белой манишкой на груди и седой мордой. Маша взяла её в приюте, взрослую – мол, со щенком мне больше мороки будет.

Малышка встретила меня у двери, как всегда, радостно, будто я ей косточку лакомую принес. Косточки нет, пошёл на кухню, взял с подоконника пакет с кормом, насыпал Малышке, немного посидел и посмотрел, как она ест, оглядываясь на меня и виляя хвостом.

Пошёл за таблетками, в коридоре чуть не упал – споткнулся. Включил свет – коробки. И с краю – мамина. Напомнила о себе, получается, чтобы не прошёл мимо, не забыл.

Я не забыл. Но нагнуться, открыть коробку, искать, натыкаться на вещи, которые хватают тебя за руку и наперебой рассказывают свои истории… не до этого сейчас. И вдруг Лёши в коробке нет?

Надо выпить таблетку и лечь. Вспомнить что-нибудь приятное.

«Ми-итька! Выходи!» – кричит мой дружбан Федька во дворе и свистит так, что невозможно не услышать, даже если спать с подушкой на голове. Утро, лето, солнечная кухня, на столе накрытая полотенцем миска с хлебом, который испекла Лиза. Дома никого нет. Ломоть хлеба мне и ломоть Федьке. Выскакиваю в коридор, на лестницу, бегу, перескакивая через две ступеньки, и оглушительная, красной плёнкой в глазах, просто непереносимая боль. Добегался! Как встал, как схватился руками за перила и дотащил себя до двери, непонятно, теперь нужно сжать зубы и сделать вид, что всё хорошо… И уже хорошо, и мы с Федькой мчимся из двора, и колотится сердце от радости: утро, лето, дружбан Федька!

Или дочка Машка у меня на руках, а я по пояс в море, а Машка не хочет учиться плавать и пищит, а когда я её окунаю, и она выныривает из воды, то уже смеётся и кричит: «А-акуни, папка, ещё раз!» А в двух шагах, на песке, сидит и смотрит на нас, и улыбается Таюшка.

Совершенно простое и ясное счастье. Неужели его так мало было?

Сердце и правда колотится, лучше представить, как маленькая мышка бежит по тропиночке узора, выбирая дорогу, чтобы юркнуть под большую ягоду на рукаве оберега Лёши. И Лиза сидит на кровати, расчёсывает длинные-длинные волосы и рассказывает мне свои долгие сказки-рассказы.

Наверное, надо нажать на кнопку мобильного – только зачем? Мне хорошо, нянька Лиза рядом, и только Малышка почему-то воет.

– Ну ладно, сознаюсь – неважно почувствовал себя на улице. Бегал. Но ты же знаешь, как я бегаю – больше хожу. Имитация бега, как говорит Лора Сергеевна, я бы ей самой посоветовал побольше быть на свежем воздухе, лицо зелёное, даром что врач…

Ты почувствовала, что мне плохо, поэтому и позвонила, да. Я пошёл домой, выпил таблетку и прилёг. Вспоминал, как ты была маленькой. Маша, не надо мне к врачу, у меня всё хорошо, всё есть. Поговорю с тобой и буду чай пить. И до ноября немного осталось, и ты приедешь…

Буду чай пить. У меня есть удивительный чай из заповедника в Псковской области, травяной, пахнет летом и мёдом. Прислал давний знакомый. Давний, и дальний, и давно виданный, и на себя не похожий в скайповской камере, но голос, голос всё тот же, и знакомые словечки, и интонации – сквозняком через всю жизнь.

Откуда сквозняк? Входную дверь не закрыл после пробежки. Порыв ветра – она и распахнулась. Нянька зашла, посидела возле меня и пошла к молодой женщине с дочкой.

Не знаю почему, но нитяные волосы у Лёши рыжие-рыжие, не то что раньше – выцветшие и поблёкшие. Дождь тогда при переезде его вымыл?