Книжная полка

Все стихотворения С. Бирюкова в сборнике «Окликание» либо о поэзии, либо о слове, либо о звуке (за редким исключением). Только слово и может заботить поэта, только звук может окликнуть. Строки «подчеркните нужное слово / которое значит / или мнится» хочется выделить в качестве основного чувства-мысли. Слово, которое мнится настолько, что уже становится темным, неясным, действительность руководит звуком, который в таком случае становится лишь от-звуком, или звук диктует реальность.
В стихотворении «Вспоминая…» звук -о- то ли рисует повторяющиеся движения руки с зажженной сигаретой, то ли рука следует за заговаривающим звуком:

Действие в стихах С. Бирюкова сначала происходит на уровне звуковом и только после — смысловом. Безусловно, это уже больше, чем звукопись: звукоподражение переходит в звук-о-повторение. Если называть не очевидные, но эфемерные причины, то дело, конечно, в перекладывании звука (курсив мой. — П. С.):

И звук (на самом деле — скифское лицо) движется от конца строки, переходя из слова в слово, к началу строки, снова протягивается на все стихотворение, исчезает в -е- и -а- и возвращается в следующей строфе:

Центробежная сила -о-, встретившись с «винтовым движением» узкого, закрытого -и-, трансформируется из -о- тела в -и- Велимира в конечной строке: «на могиле Велимира».
В стихотворении «Новые сведения о Петрарке и Лауре» цепь «звук-действительность» дополняется, как представляется, еще одним звеном — визуальным представлением. Во всех строках, кроме последних пяти, говорят, диктуют рисунок звуки в имени Лауры: «NewRoman», «сонет Лауре», «клавиатуре», «Лауры осыпаются». Последние пять строк:

-Аур-, Лаура отступает, являются «они», почти касающиеся друг друга, напоминающие «Сотворение Адама» Микеланджело. Динамику невозможного соединения в протяжении рук «пишет» звук -и-: «близки», «протяни», «мизинца».
Единственной неудачей кажется стихотворение «Полет динозавра», в котором, что совсем не свойственно поэзии С. Бирюкова, немало осмысленного действия и недостаточно звука. Собственно, стихотворение живет на повторах слов «ученых», «мыши», «динозавры». Нет трансформации звучания, нет переплетения — не будет и первоочередности слова перед действительностью, останутся лишь отзвуки смыслов в повторении.
Только поэта заботит слово, и только поэт его слышит.

И только поэт может заговорить его до первостепенности, проявив органическую власть языка поэта (читай — творца) над действительностью.

Заумь, авангард представляется как нечто большее, чем просто стиль, направление в искусстве. И дело вовсе не в сложности изложения, по-ложения, начертания символов. Причина, скорее, в непростых отношениях в цепи «говорящий — слово — смысл — действительность» и в порядке звеньев этой цепи. Обращение к футуризму (имеем в виду русскую традицию, не вдаваясь в литературоведческие тонкости разграничения футуризма, зауми и пр.) при всей своей плодотворности кажется опасным. Есть риск превратить со временем авангард в классицизм изложения, который, как наблюдаем последние годы, уже скатился с заветами ясности в вирши домашнего назначения, изданные в огромном количестве и прочитанные не меньшим числом сочувствующих. Виной тому, конечно, не сам прием, а весь литературный процесс. Но и авангардный прием может оказаться, чего опасаемся, пустым местом, никого не коронующим, ничего не обнаруживающим.
А. Мирзаев немало тонкостей не просто знает, он ими владеет. Сборник открывается стихотворением «Я говорю…»:

Музыкой говорят, безусловно, мужчина и женщина. Первый говорящий звучит отрывисто, выкриками (восклицательные знаки), речь второго (точнее, второй) — длится нежно, тянется (многоточия). Значительно написание финальных строк разрядкой. В 1918 году в журнале «Куранты» была опубликована статья А. Кручёных «Любовное приключение Маяковского». Будетлянин в этой работе исследовал значение буквы (точнее будет сказать — звука) -ю-. Проблема смысловой наполняемости звуков давно заботила поэта. Крученых резюмирует, рассмотрев поэмы «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», символическое значение буквы -ю-, обозначающей вечно-женственное начало (см. Т. Никольская «Фантастический город. Русская культурная жизнь в Тбилиси»). В этом стихотворении трактовка звука А. Мирзаевым оказывается, как ни удивительно, вполне традиционной.
Посвящая стихотворения «А МЕР дерево — о ВЕРЕ дрема» и «Я нем, женун, унежь меня» Велимиру Хлебникову, А. Мирзаев также остается заумно классическим благодаря, во-первых, обращению к палиндромам, во-вторых, использованию хлебниковской оппозиции вера — мера. Позднее это противопоставление трансформируется у Хлебникова в меродатели — веродатели (см. В. П. Григорьев. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта). Вообще к палиндромам, к этой старой забаве, А. Мирзаев обращается часто, взять хотя бы стихотворение «Палиндромонистический оммаж петербургскому композитору Сергею Осколкову».
Поэзия А. Мирзаева — поэзия ловкости:

Здесь и Пушкин, и Виан, и (возможно) Веничка Ерофеев: «О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов!».
Пользуется А. Мирзаев и сдвигологией А. Кручёных (стихотворение «вадимно-антивагинно в день рождения Вадима»):

А также в стихотворении «я не стою»: «я не стою, / Янис, — таю…».
Однако именовать А. Мирзаева эпигоном зауми чистой пробы нельзя. Не все приемы взяты на вооружение, хотя поэт, кроме уже означенного, обращается и к примитивизму тоже. Возможно, именно эта смесь примитивизма, использование простых рифм, слов и даже звуковых привычных сочетаний создает ощущение неустойчивости стиха А. Мирзаева между заумью и доступностью (использую это слово условно). Зауми необходим свой миф и свое отношение к слову. Слова «современные», жаргонные, сниженную лексику А. Мирзаев употребляет в привычном контексте и привычных функциях, не пытаясь осмыслить ее по-будетлянски (стихотворение «сидели как-то с Юккой и Мариной…»):

Остальной авангардизм зиждется на известных, пройденных приемах.
Однако стихотворение «О лирике» демонстрирует тонкий слух и мысль, на которую способен поэт. Каждому лирику, описываемому в стихотворении, соответствует свой звук: «тонкий лирик» дышит тихо — х, ых.
(Курсив мой. — П. С.):

В строфе о «корпулентном лирике» преобладают звуки грубые: «корпулентный лирик», «пишет о гиппопотамности», «о прыщах и фурункулах», «пупырчатой» и т. д.
«Лирик средней упитанности» в прямом звуке этого слова нежен: «о лимбе», «о некоем Нечто», «Ничто».
Никогда (прошу извинить мне категоричность) искусство не жило на срединном пути.