Дмитрий ПИСАРЕНКО родился в 1971г. в Ереване. Окончил ЕГУ, факультет русского языка и литературы. Работал на ТВ корреспондентом канала НТВ. Лауреат конкурса МВД России «Щит и перо» в номинации «Горячая точка». Окончил Российскую Академию народного хозяйства и государственной Службы.
ДЯДЯ ЛЁВА
Дядя Лёва и двое его сыновей 18 и 19 лет ушли на фронт и вернулись живыми. Таких счастливых женщин, какой должна была быть их мать, в Карабахе, возможно, больше не было. Но её дом радость обошла стороной. Муж и дети вернулись инвалидами. Да и дом стал похож на калеку. В большой комнате — пробоина от осколка. Это снаряд «Града» разорвался во дворе и пробил саманную стену. Окна в картонках после авианалёта. На уцелевших стёклах — следы кассетных бомб. Заделать бреши дядя Лёва не может. Не доходят руки. Потому что у дяди Лёвы нет ног…
Оба сына вернулись с контузией и оба сидят на таблетках. Сигареты курят одну за другой. Младший ещё ничего. Общается с гостями и врачом. А старший сторонится чужих. Пишет на стенах бессмысленные фразы и рисует каракули. А ещё может внезапно наброситься с кулаками на входную дверь. У него редкая форма шизофрении. Иногда он вменяемый. На фотографиях узнаёт себя и друзей. Сам показывает снимок футбольной команды «Карабах» (Степанакерт) образца 1987 года. Указательным пальцем тычет в мальчика с взъерошенными волосами в нижнем ряду:
— Это я, — произносит он тихим голосом.
У него была жена. Поженились во время войны. Но она ушла, когда он вернулся другим. Прервала беременность. Дядя Лёва уже никогда не станет дедушкой...
Младший сын всем гостям вежливо улыбается. Почтительно интересуется, как у них дела. Даже у тех, которые в доме у дяди Лёвы впервые.
— Давайте покурим, а? — просит он гостей через каждые два предложения.
Его мучают головные боли. У него тоже шизофрения. Только в начальной стадии. Семейный врач говорит, что им, к сожалению, не суждено излечиться. Таблетки могут только сбить скоростной характер заболевания. На лекарства каждый месяц надо тратить немало денег. Если не удаётся купить успокоительные, то мальчики ночью не спят. Начинают кричать. И кричат ещё громче, когда слышат крики друг друга.
— Мама, мама помоги! — зовёт старший. — Мама, кто там? Я боюсь!
— Мама, мне страшно! — раздаётся из другой комнаты. — Он близко!
Дядя Лёва вскакивает, хочет подбежать к детям, но его две культи беспомощно свисают с кровати, и он сочувствующе и молча смотрит, как бедная мама пытается успокоить сыновей… До войны она преподавала музыку. Теперь ей нельзя оставлять без присмотра своих мужчин. Мама печёт хачапури на продажу и... плачет. Все живы, но не здоровы...
Ветеранские пенсии и пособия по инвалидности — сущие копейки. Дядя Лёва хоть и на протезах, но передвигается с помощью костылей. Чтобы покупать сыновьям снотворное, упросил владельца соседнего магазина взять к себе продавцом. Он тоже воевал и пошёл инвалиду навстречу. В войну дядя Лёва служил в артиллерии, а в мирное время работал на заводе наладчиком оборудования. На фронте отличился тем, что в рекордные сроки восстанавливал повреждённую технику. Мастерил пушки так, что те на лафете могли развернуться на 360 градусов. Подорвался на мине за год до перемирия... Отец был артиллеристом, а сыновей контузил артиллеристский снаряд. Пострадали они одинаково, но в разных местах и в разное время...
И устроился дядя Лёвана на работу. Зарплата — 100 долларов. По ночам в доме стало тихо. Никто не кричал. Только мама иногда рыдала, приглушая всхлипы подушкой...
Но вот пришло время снова подтверждать инвалидность. Дядя Лёва честно отметил в анкете, что работает. Написал даже где и кем. Но в комиссии его вопрос стали затягивать. Намекали на что-то, но он не понимал. А когда понял — ничего не сказал. Ушёл. Пошёл на задний двор, где держал голубей. Посыпал им просо и стал смотреть, как они его клюют. Потом вынес большой медный таз, налил воду. Птички стали плескаться.
— Опять понервничал, раз с голубями нянчишься? — послышался тихий голос подошедшей сзади жены.
— Э-э-э... Они считают, что у меня выросли ноги. Продавцом же работаю...
Дети снова кричат по ночам...
КРАСКИ САРЬЯНА
Я выкроил время и заглянул в соседний подъезд. Шёл в гости к дяде Норику. Знакомая дубовая дверь теперь сильно отличалась от остальных. Стало понятно, что кроме них из старых соседей здесь уже никто не живёт.
— Раньше была самой дорогой, а теперь самая дряхлая, — заметил дядя Норик на пороге.
— Самая интеллигентная! — парировал я.
Дяде Норику уже за семьдесят, но за последние лет двадцать он совсем не изменился. Мы потягиваем коньяк, рассказываем друг другу о своей жизни. Дядя Норик — профессор математики двух университетов!
—А знаешь, что твой дед, Михаил Фёдорович, первым предрёк, что я стану профессором?
Я мотаю головой и выражаю лицом естественное изумление. Много лет назад наши балконы были открытыми и деревянными. Дядя Норик рассказывает, как прислушивался к щёлканью его печатной машинки, доносившейся из его открытого кабинета. Мой дед — Михаил Овчинников, писатель, киносценарист и драматург.
Дядя Норик переносится во времени дальше. Говорит, что случай этот произошёл в шестидесятые. В тёплый осенний день. Он уже окончил институт и трудоустроился. Встретил как-то дядю Мишу у дома. Тот был навеселе. Поднял руку и улыбчиво произнёс: «Привет, студент!». Дядя Норик сказал, что уже выпустился, получил диплом и работает. А дед в ответ: «Ну, тогда профессор!». И с тех пор он всегда к нему обращался только так. Но та встреча ему запомнилась особенно. Дед вдруг спросил:
— А ты знаешь, что такое краски Сарьяна?
— Честно говоря, не совсем. Не очень понимаю эту живопись…
— Вот я русский человек с Урала. Хочешь, покажу тебе настоящие, живые краски Сарьяна?!
— Да, хочу...
В глазах деда сверкнул такой неподдельный азарт, что дядя Норик согласился не только из вежливости, но и из любопытства тоже.
— Тогда пошли!
Он увлёк дядю жестом и быстро зашагал в сторону крытого рынка на проспекте Ленина. На пороге дедушка внимательно осмотрелся и указал рукой на лестницы, ведущие на второй этаж правого крыла. На верху, в дальнем конце торговых рядов с картошкой, была закусочная.
— Возьми две бутылочки вина и что-нибудь закусить. Я потом возмещу, — попросил дед и через паузу утвердительно добавил. — Так надо!
После того, как под хорошую беседу за стоячим столиком были сделаны последние глотки из гранёных стаканов, дед протёр запястьем губы и кульминационно произнёс:
— Пошли!
Он подвёл сотрапезника к перилам, откуда открывался обзор на сочно-спелые фруктовые и овощные развалы и опустил на них локти:
— Прищурься, чтоб кругом всё было не в фокусе.
В хмельных глазах дяди Норика всё засверкало яркой пестротой.
— Вот они, краски Сарьяна! – торжествующе произнёс дед.
ЖОРКА И ПОРТВЕЙН
Январь 94-го в Карабахе выдался тёплым. Мы лежали на траве у взлётки в ожидании вертолёта. Солнце светило настолько не по-зимнему, что можно было загорать. Передо мной то и дело на костылях курсировал боец лет тридцати в камуфляже и с забинтованной ногой. Он ходил взад-вперёд и всматривался мне в лицо. Я уж не вытерпел:
— Что-то случилось?
— Кажись, землячок?
— Вряд ли. Я из ереванских славян.
— А-а-а… А я всё думаю подойти, а не решаюсь. Сам-то я из России, Жоркой зовут…
И Жорка стал рассказывать свою жизнь. О том, что был зачат армянином на шабашке. Батя, говорит, на заработки приезжал под Самару. Настругал и пропал. Одно только мать помнила, что родом Жоркин отец был из Карабаха. Он душевно рассказывал, как разбирается в комбайнах и тракторах разных марок. Из чего я сделал вывод:
— В тебе, видать, гены пробудились, небезразличной сталась эта война. Небось, танкист?
— Не-е-ет. Что ты! Я чё, вольтанутый? — замахал он руками.
От такого ответа я даже приподнялся. Стал внимательно разглядывать нового знакомого.
— Ну, а чего так? В технике хорошо разбираешься, а сам в пехоте?
— Какая пехота? Я чё, вольтанутый, что ли? Я так, по хозяйству в казарме помогаю. Подметаю, за водой хожу.
— А ранило как? — я посмотрел на забинтованную ногу.
— Это случайно. Сурен, водила нашего командира, пистолет чистил и выстрелил. Срикошетило.
— В госпиталь летишь?
— Не-е-ет. Уже насовсем. В Россию.
— А чего тогда приезжал, если не воевать?
И тут началось самое-самое. Жорка преобразился на глазах и стал смачно рассказывать свою историю. Его глаза заиграли, а сам он, едва удерживаясь на костылях, сопровождал рассказ энергичной жестикуляцией.
— Я как по телевизору увидел, что с Агдамского винзавода вёдрами на халяву портвейн тащат, понял — рвать туда надо. Ехал долго. В основном на попутках. Больше недели из-под Самары в Карабах добирался. Все эти дни закрываю глаза и вижу: льётся мне портвешок в тару. Потом сижу, смакую. Ну, ты ж понимаешь, о чём я!? Приехал, явился в первую же казарму, доложил, что так мол и так — алкаш я. Приютите, а я вам послужу честно. Человек я безобидный — по лицу видно. Взяли, место отвели, видишь, вот форму даже выдали. Полгода счастливо жил! Утром встаю, беру канистру и на дорогу выхожу. Там или на трактор, или на машину подсяду и в Агдам, на винзавод знаменитый. Портвухи — море! От запаха уже опьянеть можно. Местные брезгуют, а я черпаю себе, черпаю... Опрокину в себя эдак порядочно и в обратный путь собираюсь. Приеду в казарму, налью себе чуток, тягану — и подметаю, посуду мою. Так в течение дня чуть по чуть и почти всю канистру добью. На утро оставлю немножко — и всё. Проснусь, пропущу остаток, нет, чую, что башка трещит, надо ехать. Опохмеляться надо. Опять беру канистру — и на дорогу.
Жорка замолчал и с застывшей улыбкой стал смотреть куда-то вдаль.
— Ну, и чего же ты уезжаешь?
— Кончился портвейн...
