Книжная полка

Андрей Ширяев, «Латинский камертон» СПб.: «Амфора», 2014

За сдержанностью тона скрывается эмоциональное напряжение, всецелая, радостная обращенность к миру — и глубокое, до печали, переживание его бесконечности, неохватности, загадочности, роскошной экзотичности. Да, именно так — экзотичности: все стихотворения, как я понимаю, написаны в Эквадоре, где автор книги жил последние десять с лишним лет.
Обычно как бывает? — уходит поэт (а Ширяев 2013 году застрелился: серьезные проблемы со здоровьем обрекали его на растительное существование) — и о нем начинают говорить в возвышенных тонах, едва ли не причисляя к великим. Я открыл книгу, ожидая вторичности ширяевского языка: конечно же, будет избыточная образность под влиянием места жительства и испаноязычной поэзии, конечно же, стихи напомнят высококлассные переводы; смогу ли я вынести такую красоту в количестве почти двухсот страниц?
Действительно, сразу же я почувствовал: стихи воздушны, пропитаны красками и запахами, проникнуты жаждой гармонии (причем гармонический лад построен на живом слове), но все это я встречал, скажем, и у Неруды (а «Лесное яблоко, ты падаешь? Постой…» — это почти Хименес: «Луч под вечерней кроной, ты покинут?»)… Однако дальше, дальше — страница за страницей — эти влияния быстро преодолеваются, голос поэта становится строже, поэтическая мысль сосредоточенней, слух все влюбленней подчиняется музыке, — да-да, музыке в буквальном смысле слова: «Болеро. Граммофон. Проходные дворы»; «Играет Бах, Пылает кровь…»; «Под ритмы сальсы резонанс корней и крон / пронзает небо и растет тысячекратно…»; «Осенью, поздно. Блюз на проезжем тракте»; «И отголоски медленного джаза / в осенних листьях. В пламени. Во мне»; «на стиснутых до слез зубах аккордеона / играет лунный свет»… А свет у Ширяева — может быть ритмичен, ночь — пластична, ветер — свингующим; скрипачка же в ночном казино — как будто «не играет, / а превращается в мелодию сама», какой чудный образ, — его можно применить и к поэту: Андрей Ширяев будто превращает свои слова в мелодию — и ведет ее верно, плавно, обнаруживая безупречный слух; он не наращивает звуки, а скорее, приглушает интонацию, все напряженней вглядываясь в мир, острее вслушиваясь в него — и внутренне замолкая («Опять учусь безмолвию. Опять / боюсь, что не успею опоздать / не к танцу, но к усталости от танца»; «…И вновь скороговоркой тишина / бросает этот мир тебе под ноги…»). И — благодаря его:

Эта ночь — благодарность за капли в пыли,
за маяк, за летящие строки письма,
за цветы на другой половине земли,
на невидимом склоне холма.
За нежданную жизнь и неведомый страх.
За беседу. За ужин. За дом. За кровать.
И — рассвет. Отражения гор в облаках
так прекрасны, что хочется встать.

В книге много прекрасных строк, которые крепко западают в память; в них всегда — выход на простор, в разомкнутое пространство, полет души; им бы радоваться беспечно, если б не трагическое пророчество… Желание «кочевать по периметру неба среди воробьев» — светлая фантазия? Но слова «Найди меня / неподалеку — в небе за тем углом» — уже нечто иное. «Живешь, понимая, что жизнь это голос, который однажды / прервется, исчезнет, истает за облаком — вместе с тобою»… «и стоит умереть, / не унижаясь до агонии»… «честней, пока не поздно, разлить чернила / и кинуть грош Харону, и встать, и выйти»…

Один поклон — реке. Другой — чужой стране.
Вгрызается в ладонь лиловая печать.
Вон, лодочник сидит в промокшем зипуне.
Что лодочка твоя — способна ли летать?
Коль некуда идти — пора идти на слом.
Раз не за что прощать — пора благодарить.
Давай уже, скрипи задумчивым веслом,
плыви — куда-нибудь. Куда ж еще нам плыть?

Вместо «гроша Харона» все же лучше сказать — Андрей Ширяев вышел в космос, вышел в вечность. А есть ли в вечности возраст? Там есть поэзия, в которой Ширяев прочно занял свое место.

Юрий Цветков, «Синдром Стендаля» М.: ОГИ, 2014

Стихи Юрия Цветкова — словно короткие записки на обрывках бумаги, сделанные ночью на кухне: свои настроения, свое душевное состояние зафиксированы им в форме мгновенных реплик. Читаешь — какая-то незаконченность есть в этих записках; а перечитываешь — возникает ощущение целостности. Сначала кажется, что стихи Цветкова — перевод с какого-то западноевропейского языка: невесомость фраз, рисующих нам нечто смутное; холодноватое течение верлибров… но вот — нарастает тревожный гул, тон автора становится низким, голос хрипловатым, энергия чувства концентрируется:

Когда я ухожу от нее,
Я лелею не свою боль <…>
Я вижу ее глаза с подступающими слезами
Боли и одиночества. <…>

Нет, не напрасно у книги такое название; одноименному стихотворению в сборнике предпослан эпиграф — цитата из Стендаля: «Я видел шедевры искусства <…>, после чего все стало бессмысленным <…> Когда я выходил из церкви <…>, мне показалось, что иссяк источник жизни, я шел, боясь рухнуть на землю». И — в середине стихотворения — строки: «Так вот такое же ощущение <…> / У меня в юности было перед жизнью». И далее: «Ощущение, которое меня переполняло / Слабой тенью отразилось на бумаге».
Слабой?.. Но книга Юрия Цветкова переполнена жизнью, — чувством жизни, перехлестывающим через край, вместе с тем — это книга трудная, трагическая; чувство оказалось избыточным, вдохновение — таким, «что после хотелось смерти». «Невозможно было быть счастливым настолько. / Время мстит нам за эту неосторожность». Отомстило? Видимо, месть не удалась; во втором разделе сборника — неожиданное стихотворение: жизнелюбивое, написанное классическим размером, что для Цветкова редкость:

Волнуется, и дышит, и живет
Неведомое мне во мне начало.
Бывает — от восторга голову снесет,
Бывает — и любви бывает мало. <…>

И все же, и все же… Приближаюсь к концу книги — стихи становятся словно натянутая струна, словно оголенный нерв. Тяжело на душе. Последний раздел: «Счастливый Юра Цветков». «Мама, папа, бабушка — не смейте стареть…» «Все перед Богом будем. / Все перед Богом встанем…» «Каждая смерть приближает твою. / Так я думал когда умирали даже малознакомые люди...» «Счастливый» — самоирония? Поэту снится сон: стариком он сидит в кресле, за спиной — красавицы-дочки, рядом — неизменно молодая и красивая жена. «И я понимаю, / Что я абсолютно счастливый человек / Что я в жизни уже все сделал / Что мне больше ничего не надо / И не о чем беспокоиться».
Может быть, и действительно — счастливый он, Юра Цветков, — да только счастье у него горькое? Счастье при сознании хрупкости, скоротечности земных радостей, скоротечности жизни, — о чем и написал некогда Кушнер: из-за этого даже в самый легкий день «Проникает острый яд, / Сердце тайно обжигая».
«Заладили: трагический поэт, трагический поэт, — негодовал Владимир Гандельсман, говоря о некоем «собирательном» авторе. — А какой же еще — комический, что ли?» Ну вот, и Цветков: какой именно он поэт?
Поэт — и все.

Лев Либолев, «Умирать, понимая…» Таганрог: «Нюанс», 2014

О процессе своего стихописания автор говорит так:

Зачитался.
Как мошек, ловил на лету слова,
опять перечитывал,
бился над каждым слогом…
И комкал бумагу, и рвал ее снова… рвал…
И, словно покойника,
каждый листочек трогал,
разглаживал, заново клеил,
за частью часть,
рифмуя обрывки души и бессонной ночи…
Работал и злился, безумствуя и боясь,
что все это кончится,
будет мой стих просрочен <…>

«Зачитался»… «перечитывал»… «разглаживал»… Очень точная картина: читая одессита Льва Либолева, укрепляешься в мысли, что он невероятно поглощен сочинительством, что он вполне самодостаточен и не пытается с кем-то конкурировать. Иногда даже кажется, что Либолев также не пытается и никого читать — кроме себя самого, — а когда читать других, если автор обнаруживает редкостную плодовитость? — в нем будто работает программа, преобразующая жизненные впечатления наблюдательного и неординарного человека в стихотворные строки.
Вчитываюсь — и вот что вижу. Щедрый лексикон, умение органично им пользоваться. С первых же строк немедленно видна «картинка» — визуальная, слуховая, обонятельная (свидетельство того, что в качестве базы автор берет только то, что видит, слышит, знает, помнит сам). В большинстве случаев — баланс между информативным и чувственным осмыслениями гармоничен. Как правило, хорошо выстроена кода. Нет попыток «выявить выразительные возможности слова» (чем часто увлекаются авторы, прекрасно словом владеющие). Если рассматривать стихотворения по содержанию — оно разнообразно, нет повторов. Живая интонация — везде.
Вместе с тем случаются и «непричесанности», безмерное использование усеченных рифм («барахло» — «холоп», «из избы» — «забыл» и далее в таком же роде). Но если постараться что-то мысленно у Либолева «подправить» — как бы до идеала, — общая «картинка» гаснет: это не те стихи, где необходимо полное, пословное, построчное совершенство формы. Пожалуй, стихи Льва Либолева — импрессионистская картина, к которой не стоит подходить слишком близко и пристально рассматривать мазки.
И еще: речь автора льется сплошным потоком, ему даже «некогда» разбивать ее на строфы, — а стихи-то, как правило, не короткие! Лев Либолев упрямо нам что-то сообщает, ведет беспрерывные «сводки с мест происшествия», не давая передышки. Но имеет права — ибо книга, к счастью, небольшая: всего 32 страницы.

Роман Рубанов, «Соучастник» М.: "Воймега", 2014

Стихи Романа Рубанова — словно кадры кинопленки. Фильм никуда не торопится, останавливаясь на каждой детали, на каждой примете российского захолустья:

Провинция. Сирень и соловьи,
обшарпанные стены автостанции.
Здесь все друг друга знают, все свои,
встречают песней, провожают танцами.

Так начинается первое стихотворение. Возникает догадка, что оно наверняка задает тон и другим стихам в книге — что само по себе не очень вдохновляет: ведь так — запросто, почти небрежно, либо с жалостью, либо с иронией, либо с невеселым любопытством, либо с сентиментальной теплотой, с родственными чувствами, приправленными юмором — писали о провинции Иосиф Бродский («Осенний вечер в скромном городке…»), Сергей Васильев («Российская глухая сторона…»), Александр Леонтьев («Автобус, давка, осень. Как всегда…»), Евгений Степанов («Синематограф, клуб, два книжных магазина…»), Ната Сучкова («Городишко захолустный: винстон лайт да телик…»; перечисление можно продолжить). Однако — концовка стихотворения из «кадра» выплывает, остается чистая поэзия, которую кадром не поймать:

Провинция. Сирень и та поет.
Сон чуток, ночь перетекает в чудо:
Заутреню отслужат, и Господь
на Пасху куличи разносит людям.

Такие моменты в стихах Рубанова — в стихах, где все зримо, предметно, конкретно, — удивляют и восхищают — да и по-другому начинаешь относиться к этой самой зримой, конкретной, «перечислительной» предметности, — она то и дело меняется местами с метафорами, с образами, на которых останавливаешься, — настолько они необычны и волнующи.

Детство мое маринованным яблоком
падает, падает, падает...
Кто-то по луже в бумажном кораблике
плавает... <…>

Стихи Рубанова, как видно, принадлежат классической традиции, он, безусловно, поэт романтического склада, ему очень дорого все то, о чем он пишет, — дорого еще д е т с к и м и ощущениями, которыми он живет до сих пор, — живет, чувствуя свое единение с природой и тонко улавливая все ее состояния, ее запахи и краски. И «детские» мотивы у него особенно трепетны и как-то обаятельно — наивны:

<…> Бродит в палисаднике утро беспризорное;
Смотришь, очарованный танцем стрекозы.
Заросли смородины: красная и черная,
Кислая и сладкая — радости азы.

Более того, его поэтическая мысль доходит до желания

Проснуться утром и язык забыть
родной на время, ощутив потребность
на чьем-то неземном заговорить,
как птица, верба, местная окрестность <…>

Но что там провинция, детство, природа (добавлю еще: и стихи на библейские темы, завершающие сборник), — да, это все важно, но этим Роман Рубанов не исчерпывается. Сердцем, не умеющим любить, не выразить с такой проникновенностью то, что выражает поэт. Поэтому важно сказать и о любви, — о ней поэт пишет тоже трепетно и обаятельно — наивно. Никаких ухищрений, все так просто, все так ясно, Идут влюбленные; вот луг, спуск к реке, черешни в кульке… Но сколько чистоты, безоглядной радости и глубокого чувства!

Босиком по камешкам, вдоль луга
мы с тобой спускаемся к реке,
держим крепко за руки друг друга
словно те черешни, что в кульке
веточками связаны потешно
глянь, совсем как мы, щека к щеке
прислонились ягодки. Неспешно
мы с тобой спускаемся к реке.
Мы с тобой и никого в округе.
Летний полдень. Камешки. Река.
И черешня липкая. И руки
все не разнимаются никак.

Книга «Соучастник» — впечатляющий поэтический разбег Романа Рубанова.

Мария Суворова, «Маленькие Марии» М.: «Русский Гулливер», 2015

Какой спокойный голос у Марии Суворовой! А по-другому и быть не может: ее мир — добрые и немного печальные воспоминания, пространство — северная сторона, северный городок на реке, в которой, если она не покрыта льдом, просвечивает песчаное дно с зелеными водорослями. Суворова вспоминает, не погружаясь в воспоминания с головой, они — наполняют ее, живущую сегодняшним днем, они дают ее жизни, ее мироощущению измерение глубины. У автора, как правило — задумчивая, мечтательная, порой — даже и слегка растерянная интонация, и всегда ровное дыхание.

дрогнуло и побежало облачко — белое одеяло,
а ты медленно и вяло просыпаешься, удерживаешь его,
неловко на плече поправляя. мыслями я далеко над этими облаками.
Вспоминать легче, чем жить. воспоминания легче дождя,
Застилающего глаза, стирающего очертания <…>

Мария Суворова разговаривает с нами вовсе не крепким, уверенным голосом; к ней нужно прислушаться, попасть на волну стихового настроения, принять своеобразную манеру письма — которое живет словно бы без оглядки на читателя (раскованный размер, свободный ритм, игнорирование точных рифм, — да и рифм вообще). Голос Марии Суворовой — из сновидений, из забытья, откуда-то издалека, и читать ее — словно сны смотреть. Она з а б ы в а е т с я поэтическим забвением, в котором нет места всему мелочному, суетному, и удерживает (как то самое дрогнувшее и побежавшее облачко) памятные ей имена (рассыпанные по всей книге), впечатления-ощущения прошлого и настоящего, н а з ы в а е т предметы и явления. «Остается слово, к которому не подобрать слов», — сказано в одном из стихотворений; но слова, однако, подбираются — и не просто подбираются, а уже на узнаваемом, суворовском языке, ведь «говорить на своем языке — / Единственно необходимо».
Сборник «Маленькие Марии» — первая московская книга талантливой вологжанки. Удивительный все-таки город Вологда: говоря словами Наты Сучковой, автора предисловия к этому сборнику, — одуреть, сколько в ней отличных поэтов!