Этот крест не отдам никому. Стихотворения

ПАМЯТИ ПОЭТА, НАСТАВНИКА И ДРУГА

Виктор ГОФМАН (1950-2015)

30 октября 2015 года в своей московской квартире был убит большой русский поэт Виктор Гофман.

Поэты – настоящие поэты – рождаются и живут не для смерти. Поэтому, когда они уходят, боль утраты переживается вдвойне остро – как нечто для поэта противоестественное. Тем более, что смерть, когда бы не пришла, всегда приходит неожиданно – и слишком рано.

Виктора убили воры, проникшие к нему в квартиру, по-видимому, ради орденов и медалей его отца – ветерана Великой Отечественной Войны. Поэт погиб в расцвете творческих сил. Еще за месяц до этого я поздравлял его с днем рождения, а чуть раньше – рассматривал фотографии, присланные им из отпуска в Крыму.

До сих пор не верится, что его уже нет...

Я познакомился с Виктором Гофманом недавно, осенью 2014-го года, на вечере в ЦДЛ, посвященном памяти Александра Межирова. Он пришел за полчаса до начала вечера, я – тоже. Мы разговорились, я показал ему новый выпуск своего журнала «Менестрель». Виктор сразу заявил, что он человек придирчивый и очень строгий к чужим стихам, поэтому редко что-то хвалит. Но, полистав журнал, посмотрев мою подборку, даже начал что-то из моих стихов напевать. Дал мне свой телефон: «Я чувствую в вас поэта. Будем на связи». С тех пор все свои новые стихи я показывал в первую очередь ему – более взыскательного и точного критика найти было трудно, его вкус был безупречен.

Как поэт Виктор Гофман был превосходен – его стихи отличаются античной чистотой и полнозвучностью каждой ноты. Поэзия его подобна морю, поверхность которого абсолютно ясна, а глубина – бездонна. Но человеческие качества Виктора превосходили даже его талант (а это в литературных кругах – явление редкое). Он не стремился за публикациями и премиями, довольствуясь, как Тютчев, признанием в кругу друзей – самых взыскательных. Надеюсь, теперь к нему придет всероссийское признание... Его поэзия – для долгого пользования. Это – поэзия чистых нот, музыка для чистого слуха.

Не более чем за неделю до ЭТОГО я говорил с ним о предисловии к моей книге... Не получилось. Но я, как и вся литература, получили больше – Поэзию. И Свет.

Виктор Гофман был человеком баховского склада – как Тютчев и Заболоцкий. Он был мудр, чист и светел. Упокой его душу, Господи, в селениях праведных...

И пусть звучат в русской поэзии стихи его.

Андрей Козырев

* * *

Так медлит снег, хотя пора настала.
Так беркут набирает высоту.
Так мчатся мимо станции составы,
тревожно громыхая на мосту.

Так дух свободный формы сторонится.
Так ветер моря в сети не поймать.
Так замирает белая страница
в сомненье слово первое узнать.

Так победитель Ганнибал при Каннах
глядит в огонь, неведомым томим;
и поутру среди холмов туманных
встаёт к войскам – и не идёт на Рим.

Так, может, сам Господь всего вначале,
создать решивший земли и моря,
чего-то ждал в возвышенной печали
и медлил всё – и, кажется, не зря.

Марлен

Зажившись в мире – хватишь горя;
и в пеньюаре голубом,
с бессонницей уже не споря,
стоишь, к стеклу прижавшись лбом.

Уже выхватывает крыши
рассвет сквозь утреннюю мглу...
На стенах – старые афиши,
афиши старые в углу.

Как по утрам встречать постыло
свои улыбочки со стен...

Как по пути тебя скрутило!
Как сморщило тебя, Марлен.

Из мёртвой жизни так блаженно,
так безнадёжно далеки

под медным солнцем смех Габена,

и в танках дымные пески.

Садись разглядывать подарки,

будить тоскою мужиков,

покуда льётся свет неяркий

у бесполезных пузырьков.

Санаторий

Старуха долго допивает чай,
оттягивая выбор после чая:
броди весь день, на лавочке скучай
или читай, над книгой засыпая.

Старик покорно ждёт, и трёт очки,
как ветеран – далёкую награду...
По вечерам – играют в дурачки,
а днём с туманной скукой нету сладу.

Ну, сколько можно обходить вдвоём
пригорок жалкий с рощицей сосновой;
и всё глядеть на тёмный водоём,
всё ждать и ждать кормления в столовой.

Кругом октябрь... Дорога в пустоту.
И скука по обочинам глухая.
Вот почему остывший чай во рту
она так долго держит, не глотая.

* * *

Словно небо вопрошая в муке,
в хрипе со слюною пополам,
разбросав беспомощные руки,
умирал Шаламов Варлаам.

Не на радость скорчился в кювете

вохровскому меткому стрелку,

не от дистрофии в лазарете,

не с блатной заточкою в боку.

А в спокойной, будничной палате
с вязаною шапочкой на лбу

на тоской искомканной кровати

завершал колючую судьбу.

Что тебе теперь стихи и проза,

радость пайки, отупевший страх?

Проступают борозды мороза

на тепло теряющих щеках.

Ну, а Ты, носившийся над бездной,

нас уже оставивший почти,

наклонись над койкою железной

и неверье страннику прости.

* * *

Этот крест не отдам никому.
Это бремя завещано мне,
как упрямая песня в дыму,
как пылающий голос в огне.

И, когда догорит на земле

тяжело развалившийся сруб,

я – как шорох в остывшей золе,

немота у запёкшихся губ.

Потому мне и ноша легка,

что со мной дирижёр говорит,

и над жизнью взлетает рука:

то взлетает рука, то парит.

Замерзающий бомж

Где кружился?

Куда я бежал?

Вот я сложился,

как в маме лежал.

В чёрную стужу
Богу шепчу:
«Больше наружу
я не хочу.

Мучить негоже
на рубеже.

Господи, Боже,

вот я уже».