Поселок городского типа. Стихотворения

ПГТ

 

1.

 

Остывает ужин на плите,

догорает во дворе листва.

Золотая осень в пгт. (1)

Осень – золотая голова.

 

Улицы пустые. Тишина.

Сонно. Странно. Грустно и смешно.

И висит над пгт луна.

Проплывает облака бревно,

 

пролетает птица, скачет зверь

по лесу, в воде живёт карась.

Вылови, пожарь, свари, измерь…

Золотая осень. Понеслась.

 

Три мешка картошки накопай,

огород конём перепаши.

И обратно в город поезжай…

В город без тепла и без души.

 

2.

 

Какой райцентр – аббревиатура.

Какой посёлок, что ты – пгт.

Гостиница, больница, дом культуры,

военкомат, ментовка и т. п.

 

На Флора с Лавром дискотека в центре,

престольный праздник всё же как-никак.

Детишки утром спят, старушки в церкви,

студенты оккупируют кабак.

 

Очарованье пьяной дискотеки,

работников культуры, что поют

про «вены-руки-вены-руки-реки»,

ларьков, в которых водку продают.

 

Продлить рассвет. И, рваную рубашку

заправив, вспомнить, крепко зубы сжав,

летящий пепел, крайнюю затяжку

пред тем, как тронется маршрутка, завизжав.

 

 

*  *  *

                                                                Оле

 

Квартира съемная. Продавленный диван.

Лежим – мечтаем. Шепчешь ты: «На море

поедем этим летом...» Кто же спорит –

поедем. Покупаем чемодан.

Я не был там, на море, никогда.

Мне все равно. А ты была, и тянет

тебя на море. Значит, явью станет

мечта твоя. Зашелестит вода,

и море, как крыжовник (что за цвет?), –

зеленое, возникнет и поманит...

Лежим с тобой. Мечтаем. На диване.

И города и мира больше нет,

есть море. Что ж, купальник надевай

в горошек. Дочь в песке пойдет копаться.

Я закурю. А ты пойдешь купаться.

Но только за буйки не заплывай.

Не заплывай. Мечты – как сон в руке –

такие явные, в них можно погрузиться.

Спи и мечтай. И пусть тебе приснится

прибой и алый парус вдалеке.

 

 

*  *  *

 

Белгород –Москва. "Райцентр" Дьячкова.

За окном деревья семенят.

Проводница в блузке подростковой

робко спрашивает у меня:

 

– Кофе? Чай?

                 Как дурачок киваю.

Тарахтит стаканчик на столе,

в такт стихам как будто подвывая, –

Кофе, чай, «Последний вечер ле...»

 

 

*  *  *

 

То зайкой скачешь, то поёшь щеглом,

то чеховским медведем ночью бредишь...

И где-то на гастролях под Орлом

напьёшься, плюнешь и домой уедешь

 

Как есть, в чужих усах и бороде,

в костюмчике старинного покроя...

– А где артист такой-то? –Да нигде.

Ушел в запой. –Бывает и такое.

 

Бывает. Правда. Всё Шекспир соврал:

мир не театр, а большая свалка.

Ну кто из нас гастролей не срывал

вот так, с плеча, чтоб никого не жалко?

 

...На третий день заявишься домой

и в зеркало посмотришь – битый Гамлет.

И Станиславский, в раме за спиной,

чего-то там несвязное промямлит.

 

 

*  *  *

 

Трамвай по Верхней Луговой.

Дождь моросит колючий, дробный.

Пусть англичанин Ивлин Во

составит справочник подробный,

 

в котором скопище пройдох

в трамвае едут. Грязь и слякоть.

Чтоб путешествующий мог

прочесть, увидеть и заплакать.

 

Над частным сектором горит

пригоршня праха. Ветер с ив ли

с берёз срывает колорит

убранства. И про это, Ивлин,

 

пиши, про жизнь и про любовь

пиши, как на боях без правил,

чтоб в Википедии любой

чудак ни слова не исправил.

 

 

*  *  *

 

Погасли окна. И, переходя

на шёпот, я спросил тебя: А знаешь,

что если ангелы с небес глядят

на нас, а в окнах света нет, и тьма лишь,

 

как в первый день творения, то мы

видны, как на ладони, видно даже,

как робко наше прошлое из тьмы

на стенах проступает белой сажей:

 

выходят бабки, деды и дядья,

и даже можно разглядеть лета их,

и, как на фотографии, семья

стоит и ждёт, и птичка вылетает.

 

Что видно им ещё? Ведь кроме тьмы

и пращуров, что в памяти блуждают,

есть те, кого мы называем «мы»,

и те, кто нам ничуть не досаждает,

 

допустим, совесть, мелкие грехи,

и крупные, и страшные – всё видно.

Погасли окна. Ангелы тихи.

И мы молчим безропотны, невинны,

 

как при рожденьи. Тенорок запел.

В крестильной тесной дышится свободно.

Вот крёстные, священник, вот купель,

вот погружают нас поочерёдно,

 

вот "Верую..." запели, вот свечу

зажгли, святые с севера и юга

глядят, вот я – младенец, я кричу...

И мы, проснувшись, смотрим друг на друга.

 

 

*  *  *

 

В храме Егория, после крестин,

тихой молитвой согрет,

разоблачившись отец Валентин

долго стоит в алтаре.

 

Все разошлись. Только сторож да он

да по стенам образа.

В северо-западный микрорайон

ехать всего полчаса.

 

Вот он и едет. И смотрит в окно.

Жизнь, как песок на весах.

А полчаса долго тянутся, но

что для него полчаса?

 

 

*  *  *

 

                                                            Отцу

 

Позвоню, – Что нового?

— Ничего.

По деревне хоть голым весь день скачи.

Пошумим на Пасху, на Рождество,

В основном по домам сидим, как сычи.

 

И я сразу представлю и тишину,

И поземку вьющуюся к крыльцу,

И собак, мечтающих на луну

Улететь. И всё расскажу отцу.

 

Он смеётся в трубку, – Ну, приезжай,

Посидим, покурим, поговорим...

Хорошо что праздники – первомай.

И простор за деревней – необозрим.

 

Вот за фермой – лес, а за лесом... гам,

Вроде трасса проходит. Да что гадать –

Тарахтят машины. – Ну как вы там

В Курске, сын?

— Да так, потихоньку, бать.

 

Мы закурим. И будем считать столбы.

Вот ведь линия как проводов идёт –

От его судьбы, до моей судьбы,

А потом как в сказке – наоборот.

 

 

*  *  *

 

Ветер к утру добрей. Ель

Тычется в облака.

Видишь ли, это Брейгель…

всюду его рука:

 

Люди, холмы, деревья...

Каждый безлик и хмур.

Будто бы всей деревней

вышли на перекур

 

дикой толпой заросшей –

траурный карнавал.

И под тяжёлой ношей

кто-то один – упал,

 

Кто-то, кто в мире этом

снова один, как перст,

острой полоской света

молча взойдёт на крест.

 

 

*  *  *

 

                          о. Константину Кравцову

 

Над Тундрой белой тихие псалмы.

И там зима, как будто нет зимы,

но только всюду снег и белый иней,

и тишина кругом, и Север – имя ей.

 

Над Тундрой белой хор глухонемых

поёт псалмы. Окрест – кресты и льдины.

Земля, вода и небо – триедины.

Идут стада увечных и хромых

 

босые к морю, будто нет зимы.

Вода жива, и море всех вмещает,

и тихий ангел воду возмущает

во исцеленье. Господи, взаймы

 

не просим. Только светом напои,

даждь этот свет, чтоб не пропасть в бессилье,

накрой нас снегом, как епитрахилью,

и все грехи мы выплачем свои.

 

 

*  *  *

 

Спустился к реке. Вот река. На реке рыбаки.

Надвинули шапки на лбы. Спиртом греют нутро.

Посмотришь на эту картину: ныряют кивки

и плещется рыба, то золото, то серебро.

 

И эта картинка, как в мультике – бамц – и замрет.

Глядишь, а над каждым по огненной сфере висит.

Считаешь: раз, два – как в считалке... Двенадцать. И вот

Разверзнется небо и глас имена огласит:

 

Иаков, Матфей, Иоанн, Петр, двое Иуд...

И кто там ещё? Буду долго затылок чесать...

А их, то ли к ужину верные жёны зовут,

а то ли Господь призывает творить чудеса.

 

 

*  *  *

 

Говори, молви, что-нибудь произнеси

мне, когда я даже на расстоянии…

Твои грузчики, Господи, на небеси

разгружают северное сияние.

 

Не молчи. Разлетится во все концы

скоро свет твоих сфер. И светил активы

разойдутся по вкладчикам. Боже, рцы!

Слов Твоих обратную перспективу

 

дай понять мне не разумом, но душой.

Всё Тобою сказанное сбывается.

Фредди пел: должно продолжаться шоу.

Пусть оно продолжается.

 

 

*  *  *

 

Мой дом уже из вида скрылся.

И ель, и сад едва видны.

Июнь в провинциальном Рыльске.

Билет студентам – вполцены.

 

Набитый до отказа ПАЗик

шумит как улей вразнобой.

Студенческие годы – праздник,

который не всегда с тобой.

 

Вот думаешь: окончу скоро

свою шарагу и – сорвусь.

Прощай, провинциальный город!

В Москву! В Москву!

 

Но перебесишься и вскоре

вернёшься ровно через год.

Тебя в провинциальный город

знакомый ПАЗик привезёт.

 

 

*  *  *

 

У реки сидят рыбаки,

курят «Приму», поклёвку ждут.

И у каждого из руки

вырастает ореховый прут.

 

На заплёванные крючки

ставки сделаны. Постучат

по орешинам рыбаки,

вслух мучительно промолчат.

 

Государыня рыбка, ну,

где ты плаваешь? Цып-цып-цып...

И крючками скребут по дну

Неудачливые ловцы.

 

Но всё это – напрасный труд

рыбку звать, не поймав, корить.

Толку, что их старухи ждут

у разбитых своих корыт.

 

 

*  *  *

 

                                                      Диме Савосину

 

Дедовский самосад куришь. Все пальцы жёлтые.

Вот оно, городской, счастье с дымком «районки».

Летние вечера пасмурные, тяжёлые.

Сахарная вода капает из колонки.

 

В школьном саду сидят на золотом крылечке

слева направо все самые дорогие.

Выпей, и, как всегда, станет немного легче.

Выпей и закуси горькую ностальгией.

 

Скоро опять в Москву. Будешь по серой ветке

белкой туда-сюда прыгать. Но душу греют

дедовский самосад и самогон соседкин,

магнитофон «Весна» серый без батареек.

 

Мы на крыльце стоим. Как на физкультминутку

выстроились. Рассвет чуть проступил штрихами.

Ты закурился, брат, мокрую самокрутку

передавай и в путь с третьими петухами.

 

 

*  *  *

 

То дожди, то солнце, то ветер, то холодно, то тепло –

не пойми что за погода, но дни чудо как хороши.

Бабочка календариком втиснется под стекло

и словно жизнь перелистывает – шебуршит, шебуршит.

 

Выйдешь с крыльца, как в космос, в вечер – повсюду такая синь...

От колонки по тропке бабка с ведёрком идёт домой.

Кошка дорогу перебежит, бабка крестится: сгинь, сгинь...

и с перепугу плеснёт в неё из ведра водой.

 

Соловей запоёт, пёс подхватит, выпь на реке всплакнёт,

на крышу сарая звёзд будто кто из мешка натрусил.

Соседский мальчишка через забор лихо перемахнёт

и побежит на речку, где плещутся караси.

 

И ничего не надо больше. Ведь вот она жизнь – село.

Сено-солома. Тишина. Жизнь прозрачна. Вот она вся.

Ты аккуратно в окошке гвоздь отогнёшь, вынешь стекло –

календарик выпорхнет праздниками шелестя.

 

 

*  *  *

 

                             Алексею Дьячкову

 

В лес соседний еду на рыбалку.

Лето. Намечается гроза.

У меня удилище из палки.

Наползла бейсболка на глаза.

 

Всё вокруг сверкает и грохочет.

Может быть проскочит стороной?

Наловлю карасиков и к ночи

возвращаюсь из лесу домой.

 

В летнем отпуске такая прелесть

тихая, особая, своя...

вот в деревню въехал. Загорелись

окна в доме. Облака белья

 

рвутся из прищепок, кучевые.

Простыни стирала утром мать.

Но гроза прошлась дождём, и мы их

до утра решили не снимать.

 

Сохнут облака. Сверчок стрекочет,

звёздочки горят на небеси.

Я курю в тиши июньской ночи.

И поют в пакете караси.

 

 

АВГУСТ

 

                                                   Маме

 

Вздохнув, калитка всхлипнет тихо,

проснётся август во дворе

и выйдет сад: где облепиха,

две вишни, яблоня, сирень.

 

Там тёплый ветерок, украдкой,

пройдя высокую траву,

читает старую тетрадку

почти всегда одну главу.

 

Над садом млечный путь скисает.

Сад шелестит в ночи листвой.

И громко яблоки бросает

на крышу душа домовой.

 

Мелькнув в окно, луна в портьере

запутается до утра.

Там спицы в старом шифоньере

неспешно вяжут свитера.

 

От нарастающего гама

шмелей, таскающих пыльцу,

проснётся на рассвете мама,

чтоб завтрак собирать отцу.

 

 

*  *  *

 

Залозье – хутор за речкой. Срежешь пару лозин,

гонишь коров на пастбище, в траве кузнечик строчит.

Или на велике, помню, ездили в магазин,

а обратно везли хлеба горячие кирпичи.

 

Подъезжаем к речке, а там дядька и мой отец

сидят, ловят рыбу, курят. Каждый себе на уме.

Я трясусь на багажнике «Аиста». Лету конец.

И у меня самый звонкий, такой заливистый смех.

 

И по кочкам, по кочкам...  батя уже вдалеке.

И вот уж Стрекалово. Баб Нюра идёт за водой.

Ребята меня ссаживают, и я бегу налегке

мимо старого клуба, где тополь растёт молодой.

 

Каникулы кончатся. Я уеду. Пройдёт сто лет.

А когда вернусь сюда, здесь всё будет уже не то.

Нет Залозья, баб Нюры и даже «Аиста» нет,

и только тополь старый стоит. Стоит старый то....

 

 

*  *  *

 

Вот и снова приходят мои бабка с дедом.

Говорят со мной. Каждый смирно сидит на стуле.

– Ты опять не вымыл руки перед обедом?

– Ты опять натощак курил? Не кури, унулик.

 

У деда палка в руке. Кривая пастушья палка.

У бабули в руках решето, а в кармане пряник.

Вот ведь, жизнь моя, детская глупенькая считалка.

А я думал, что это праздник.

 

А я думал… Слышу: «Ты думал? Индюк тоже думал.

Не спеши делать выводы. Кто бы там воск не плавил,

только Бог задувает свечи. Но Он огонька не сдунул.

Только Пётр отпирает рай, а с мечом ходит Павел,

 

а ещё трубит… Впрочем, сам почитай Иоанна.

Ты, поди, читал? Значит знаешь всё. Вот и будя».

И потом их за ниточки вверх осторожно тянут,

И они исчезают, и снова приходят люди.

 

 

*  *  *

 

Дождь зарядил. Тонкой плёнкой накрыл деревню.

Так накрывают мебель во время ремонта.

Ходишь на ощупь, не находя дверей, но

всё остальное находишь. Вот дом, уж он-то

 

твой. Обознался. Бывает. И стало страшно.

И ничего не ясно – зачем мы? кто мы?

знаем отчасти, но так ли всё это важно?

Важен молочный запах родного дома,

 

важен солёный привкус ржаного хлеба,

важен молочный зуб в бирюзовой чашке,

важен прокисший запах скота из хлева.

Господи, дай мне вспомнить. Да как же тяжко!

 

Вязнешь в траве размокшей, и запах речки

тянется, пробирается во все щели.

Я говорю. Если я говорю. Но речи,

речи моей не слышно. Лишь еле-еле

 

слово моё позвякивает, бряцает.

Тускло всё и гадательно. Савл, Савл,

Как ты был прав. Но что-то вдали мерцает,

и нет никакой тьмы. Ты не оставил,

 

значит, меня. И я разрываю плёнку.

Пахнет теплом и дымом – мороз по коже.

Тянется по песку лёгкий след ребёнка.

Кто это? Это я. Это я, Боже.

 

Примечания:

1. ПГТ –  поселок городского типа